Лицемерное утверждение Баркова, что при жизни Горького «любая критика в его адрес могла стоить не только свободы, но и жизни», не отвечает истине. Горький совершенно спокойно воспринимал критику в свой адрес. Характерный пример разговора об этом приводит Чуковский:

«– Он, напротив, любит тех, кто его ругает – сказал Тихонов.
Кольцов засмеялся.
– Верно. Когда Брюсов к-рый травил Г., приехал к нему на Капри и стал его хвалить, Горький даже огорчился: потерял хорошего врага»[1].

Далее, в главе XXI раздела IV, Барков сам же дезавуирует свое утверждение об опасности критики Горького, и приводит примеры резких публичных(!) возражений ему со стороны А. С. Серафимовича (Ответ А.М. Горькому. «Литературная газета», 1 марта 1934 г.) и Ф. Панферова (Открытое письмо А. М. Горькому. «Правда», 18 января 1935 г.). Вот в 1937 г. критика Горького действительно могло стоить жизни, но ведь и самого писателя тогда уже не было в живых.

Работа в КГБ наложила на мышление Баркова неизгладимый отпечаток. Его выводы всегда слишком скоропалительны – «Слышал звон, да не знает, где он», – говорят в таких случаях. Метод работы Баркова – ассоциативное прозревание сути предмета классовым чутьем. Факты ему неинтересны. Зачем вынюхивать премудрость скучных строк, когда все что нужно можно просто высосать из пальца? Мы же посмотрим на факты.

Снятие Ионова явилось результатом разбора в ЦК его нападок на работников издательства «Academia» – А. Н. Тихонова и А. К. Виноградова. Дневниковая запись Чуковского представляет собой запись слов одного из потерпевших: «<…> мы пошли к Виноградову, и он шепотом сообщил мне, что Ионов из «Academia» уходит, снят, равно как и Ежов – за сопротивление Горькому. Виноградов торжествует. Кто будет вместо Ионова, неизвестно»[2].

Пролетарский поэт Ионов И. И. совмещал свое творчество с издательской работой. В 20-е годы он был председателем Правления Петроградского отделения Госиздата, где твердо проводил линию партии. Его считают одним из зачинателей политической цензуры в СССР. Потом он заведовал издательством «Земля и фабрика», а в 1931 перешел на работу в издательство «Academia».

Посмотрим, за что же «лицемерно канонизированный» Горький изгнал храбро сопротивляющегося Ионова: «Ионов обвинял председателя правления Госиздата А. Б. Халатова в том, что «он держит на службе «Академии» двух «контрреволюционеров и белогвардейцев» (имеются в виду Тихонов и Виноградов. – Публ.)» (Арх. Горького, т. 10, кн. 1, стр. 81). В письме Ионову от 23 января 1932 года Горький, отрицая «это серьезное обвинение», активно их защищал (там же, стр. 81 – 82)»[3]. Впоследствии Халатов, как известно, был репрессирован. Не обошла эта участь и самого Ионова, но все это было уже после смерти Горького.

Характеризуя деятельность Ионова на ниве книгоиздания нужно отметить, что «в 1918 году руководимое И. Ионовым издательство Петросовета выпустило с дореволюционных матриц сочинения Достоевского, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Тургенева… Но потом он стал бороться с изданием зарубежной классики и по его приказу закрылось издательство «Всемирная литература». М. Горькому приходилось то и дело улаживать конфликты Ионова с литераторами, имевшими свое представление о том, что и как надо издавать, – а спорить с Ионовым было не только невозможно, но и опасно: его истерический характер вошел в легенду»[4]. Стоит ли удивляться, что Ионова Горький полагал «ненормальным» и характеризовал его как «человека психически неуравновешенного»[5]. Вот краткая справка о «контрреволюционерах и белогвардейцах», которых Горький спас от р-р-революционного рвения Ионова:

«Тихонов Александр Николаевич (1880 – 1956) – писатель, друг Горького, принимал активное участие во многих его редакционно-издательских начинаниях;
Виноградов Анатолий Корнелиевич (1888 – 1946) – писатель, литературовед, переводчик. Директор Румянцевского музея, после его реорганизации – Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (1921-1925). Автор историко-биографических книг; <…> романа «Три цвета времени», изданного в 1931 году с предисловием Горького. Редактор изданий классиков иностранной литературы в Гослитиздате, издательстве «Academia», откуда был уволен Ионовым в декабре 1931 года»[6].

Краткую и емкую характеристику Ионова дал К. И. Чуковский в своем дневнике: «Тов. Ионов: маленький, бездарный, молниеносный, как холера, крикливый, грубый»[7]. Правда, справедливости ради, нужно отметить, что на снятие Ионова Чуковский отреагировал значительно более мягкой записью – «Мне Ионова очень жалко. Он сумасброд, но он никогда не был интриганом, он всегда все говорит людям в лицо, он страстно любит книгу, хотя, может быть, и не всегда умеет отличать хорошую от плохой»[8].

В 1932 г. критика Горького «стоила» Ионову всего лишь того, что «в апреле 1932 года Ионов был назначен председателем акционерного общества «Международная книга»»[9]. Не правда ли очень ужасное наказание?

Что касается марксистского критика Ежова И. С., то он, так же как и Ионов, слишком уж рьяно увлекался классовым подходом к литературе. С Горьким они не сошлись, в частности, в оценке Мельникова-Печерского, которого Горький считал «великолепным писателем», а Ежов – реакционером, поскольку, по его мнению, Мельников «идеализировал старообрядческую буржуазию», и его творчество свидетельствовало о «равнодушном отношении к судьбам крестьянства»[10]. Однако Ежов пострадал от Горького не больше, чем Ионов; он также был благополучно трудоустроен на другую работу и еще много лет радовал советских людей своими ценными указаниями по правильному восприятию реакционных литературных произведений прошлого.
_____________________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 16.09.1928. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 458.
[2] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 02.03.1932. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 50.
[3] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 159.
[4] Илья Ионович Ионов. Неистовый книгоиздатель // Авт.-сост. Дичаров З. Распятые. – СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000. – http://www.belousenko.com/wr_Dicharov_Raspyatye5_Ionov.htm
[5] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 156.
[6] Там же, с. 158-159.
[7] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 15.10.1918. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 93.
[8] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 02.03.1932. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 50.
[9] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 158.
[10] Ежов И. С. П. И. Мельников (Андрей Печерский) // Мельников П. И. В лесах. – М.: Гослитиздат, 1956, с. 6.


Как можно видеть, навязчивая идея о Горьком в роли Мастера до того овладела Барковым, что он потерял последние крупицы разума, пытаясь подбросить в свой альтернативный костер самую мелкую щепочку сюжета. Какие-либо признаки темы Горького, как прообраза персонажей романа, можно усмотреть только при наличии нездорового воспаленного воображения. Как в том анекдоте: нужно залезть на шкаф и высунуть голову в форточку. Если бы Булгаков действительно описывал Горького, то в черновых редакциях отразилась бы трансформация его отношений с ним. Явное сатирическое описание Горького писатель мог себе позволить не ранее 1934 г., когда окончательно убедился, что ответа от Горького ему уже не дождаться. Но в начале работы над романом отношения были совершенно иные. Именно в это время в 1928-1929 гг. Горький оказал Булгакову неоценимую услугу, добившись в 1929 году возвращения писателю изъятых у него в 1926 году дневников и рукописей.

Глава XIV. «Неожиданная слеза»

«– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – И, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях»

М. А. Булгаков[1]

Как я уже отмечал, Булгаков придал Мастеру многие личные черты (см. тезис I.II.8). Осколки жизни писателя рассыпаны по всей биографии Мастера. Но все эти ключи Барков просто игнорирует, как не укладывающиеся в его примитивную схему. Зато одну единственную неожиданную слезу Мастера он под микроскопом разворачивает в целую главу, даже не замечая, что его собственные рассуждения опровергают его же теории.


Сузив свое поле зрения до одной единственной точки, а вернее сказать кочки, Барков совершенно потерял способность к здравым рассуждениям. Упорно навязываемую им мнимую ироничность слова «герой» мы уже разбирали (см. тезисы I.III.2-3). Что же до «позерства» Мастера в психиатрической клинике, то как можно забывать, что Мастер, в отличие от сраженного нервным потрясением Ивана, действительно является душевнобольным и ведет себя вполне адекватно своей болезни. Поведение Мастера было бы странно, если бы Иван пришел к нему домой, но они оба в сумасшедшем доме, и поведение булгаковского героя вполне соответствует его расстроенному душевному миру. В описанном в романе состоянии Мастеру место именно в сумасшедшем доме. Так же «странно» он ведет себя и после извлечения из больницы:
«Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедшее-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него. Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:
– Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. – Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: – Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации»[2].
Чтобы дикий и беспокойный взор Мастера стал живым и осмысленным, Фагот, по указанию Воланда, подает ему несколько стаканов вина, и Мастер превращается в нормального человека, без малейшего следа позерства, горделивости и суровости.
___________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 526.
[2] Там же, с. 611.


Право же, если бы буква «М» горела на лбу у Баркова, она бы, несомненно, ассоциировалась с каким-то другим словом. Но на шапочке Мастера она вовсе не обязана символизировать некий глубокий философский смысл. Шапочка сшита ему его любимой и совершенно очевидно является первой буквой либо его имени, либо его прозвища. Для иного вывода роман никаких оснований не дает.

Как известно, «черная шапочка Мастера», только сшитая Еленой Сергеевной, была и у Булгакова – «<…> жена сшила ему черную шапочку – как у его героя»[1]. И здесь исследовательницей творчества Булгакова Лидией Яновской подмечено очень важное обстоятельство – только после появления на шапочке Мастера буквы «М» Булгаков стал подписывать адресованные Елене Сергеевне письма и открытки словами «Твой М»:
«И наполняется смыслом подпись под письмами: «Твой М».
Адресованные Елене Сергеевне телеграммы Булгаков подписывает по-разному: «Булгаков», «Михаил», «Любящий Михаил». А письма и открытки все одинаково: «Твой М». Может быть, в этом нет ничего удивительного? «М» – первая буква его имени: Михаил. Он и раньше иногда подписывался так. В письмах к П.С.Попову, например: «Ваш М.Булгаков», «Ваш Михаил» (позже: «Твой Михаил»), просто «Михаил», «Ваш М.Б.» («Твой М.Б») и несколько раз – «Твой М.»
Но здесь, в этих письмах к любимой, в письмах, написанных художником, завершающим свой труд, художником, чьи силы и чья жизнь на исходе, подпись только одна, неизменно, постоянно одна.
Видите ли, «М» – не только его инициал, это инициал его героя, мастера: «– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану и в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер».
Как помнит читатель, слово «мастер» по отношению к герою появилось только к концу второй редакции романа. В третьей редакции он уже сам называет себя так: «Я – мастер». Но еще долго на его шапочке не будет буквы «М».
Ее нет ни в третьей редакции, ни в четвертой. Буква «М» на шапочке мастера впервые появляется сейчас, в эти июньские дни 1938 года, когда Булгаков диктует роман на машинку и последовательно подписывает свои письма к жене так: «Твой М.». Что означает «Твой Михаил» и, может быть, «Твой мастер»…»[2]
_______________________________________________________________________
[1] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988, с. 478.
[2] Яновская Л. Последняя книга или Треугольник Воланда с отступлениями, сокращениями и дополнениями. – http://abursh.sytes.net/rukopisi/main_yanovsk.htm


Булгаков, в отличие от Баркова, в ОГПУ не работал и перлюстрацией чужих писем никогда не занимался. Письма Горького начали публиковаться уже после смерти Булгакова, так что Баркову нет нужды утруждать себя бессмысленными предположениями. Но независимо от этого, «у любого грамотного человека тридцатых годов» ассоциацию с именем Горького могла вызвать только буква «Г», но никак не «М», которая у культурных людей могла вызвать ассоциацию разве что с Марксом. В подтверждение этого очевидного факта задам риторический вопрос: неужели буквы «К-Ф», «В», «И» и «А» у кого-то могут ассоциироваться с Марксом- Энгельсом, Лениным, Сталиным и Барковым? По-моему более естественно связать с ними Коровьева-Фагота, Воланда, Иешуа и Азазелло.


Здесь, прежде всего, обращает на себя внимание, что «Булгаков сожалел, что Максим Горький, активно помогавший и ему и Замятину в решении жизненных проблем, уже находился к тому времени в Сорренто»[1]. Именно с отсутствием Горького в Москве, а не с тем, что он якобы уехал, не оказав помощи, и связано не радужное настроение Булгакова. Горький же сделал все, что было в его силах, и, в частности, ходатайствовал перед правительством о выдаче разрешения на выезд Булгакова за границу. Но он никогда не подряжался помогать Булгакову в решении его жизненных проблем и не брал на себя никаких обязательств в связи с этим. Поэтому его отъезд за границу никак не может расцениваться как бегство от решения проблем Булгакова.
Из письма Булгакова видно, что он никак не противопоставляет два «ЭМ» третьему и не «дистанцируется» от него, а лишь указывает, что третий «ЭМ» уехал, и в Москве остались, соответственно, только два «ЭМа» из трех. Характерно, что при этом Булгаков не обыгрывает буквенный инициал псевдонима Горького – «М», а использует его произношение – «ЭМ». То есть на обыгрывание Замятиным буквы «М» как инициала Горького Булгаков фактически даже внимания не обратил.
__________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Жизнеописание в документах. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. – СПб.: Азбука-классика, 2004, с. 324.

Судя по приведенным Барковым воспоминаниям современников, к слезам Горького эпитет «неожиданные» совершенно не применим. Такие слезы можно характеризовать только как «привычные». Об этих слезах в двухтомнике воспоминаний о Горьком (1981 г.) упоминает практически любой мемуарист, причем характерно, что Горький щедро ронял слезы в любой волнующей его ситуации – и в горе, и в радости:
«Он рассмеялся, вытер слезы…»[1];
«На глазах его буквально закипели слезы восторга»[2].

Однако Мастер в романе роняет всего одну слезу, хотя благоприятных ситуаций, хоть отбавляй. А ведь слеза Мастера в романе вовсе не уникальна. Заливается и давится слезами Иван, когда его выносят из Грибоедова. Полны слез глаза конферансье в главе «Сон Никанора Ивановича», плачет во сне и сам Никанор Иванович. Трясется от слез Коровьев в сцене с Поплавским. Утирает слезы Маргарита над тетрадью Мастера. Наполняются слезами ее глаза, когда она собирается гордо уйти от Воланда, не унизившись до просьбы. Слезы ручьем бегут по ее лицу, когда ей возвращают Мастера и вновь она до слез волнуется, когда возвращается рукопись романа. В тоске и слезах она бормочет Мастеру – «Боже, почему же тебе не помогает лекарство?» Слезами раскаяния заливается Алоизий Могарыч. И, наконец, хочет до слез Маргарита в подвале, спугнув непрошенного гостя Могарыча.

И вот, после всего этого изобилия слез нас хотят уверить, что именно одна единственная неожиданная скупая мужская слеза Мастера, да еще в расстроенном душевном состоянии, является аллюзией на слезоточивого Горького? Право же это полная ерунда. Если где в романе и можно усмотреть аллюзию на Горького, так только в знаменитой сцене Поплавский-Коровьев.
___________________________________________________________
[1] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 74.
[2] Герман Ю. П. О Горьком // Там же, с. 281.


Чуковский и Булгаков пишут о совершенно разных вещах. Чуковский пишет о том, что ему не нравятся актерские манеры Горького, при этом на его общем восторженном отношении к Горькому этот факт не отражается – «<…> нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная»[1]. Булгаков же пишет о позерстве душевнобольного человека. Но в отличие от Горького, Мастер ведет себя естественно и вполне соответственно своему душевному состоянию. Это не игра, и не кокетство, не суровость, а настороженность. Не видно в нем и романтического волнения, не говоря уже о стремлении вызвать умиление «скуксиванием физиономии».

Что характерно, хоть Чуковскому и не нравится актерство Горького, но когда Горький вдруг встречает его сухо, без привычного «кокетничанья», он тут же на целый лист с сожалением предается воспоминаниям о былых его восторженных манерах. – «Нет уже его прежнего со мною кокетства, нет игры, нет милого «театра для себя», который бывает у Горького с новыми людьми, которых он хочет почему-то примагнитить»[2].
______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 28.10.1918. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 94.
[2] Там же, запись от 22.05.1921, с. 169.


В приведенном описании невозможно усмотреть какую-либо аналогию с булгаковским героем, – Мастер не бледнеет от самолюбия и честолюбия, никого не поучает, и ведет себя одинаково как на людях, так и без посторонних. Ему совершенно не присущ навязываемый Барковым то сурово-небрежный, то сухо-назидательный тон. Так же нельзя сказать, что он «наивно радостен, скромен и застенчив» в беседе с Иваном.

Скорее уж Мастер по сухости и неприязни к писателям походит на самого Бунина, выразительную характеристику которого нам оставил К. Чуковский:

«Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин – завистлив, обидчив, злопамятен»;
«Я любил его произведения, <…> но его недобрые отзывы казались мне глубоко ошибочными. Он говорил о писателях так, словно все они, ради успешной карьеры, кривляются на потеху толпы <…> Все это были в его глазах узурпаторы его собственной славы.
<…> Особенно поразили меня его язвительные отзывы о Горьком <…>
<…> Я принял все это за чистую монету и не догадался спросить, откуда же мог Бунин узнать, что делал Горький у себя на террасе один без посторонних свидетелей»[1].

По свидетельству Чуковского Бунин отчаянно завидовал славе Горького и Андреева еще в то время, когда «с Горьким и Леонидом Андреевым Бунин все еще поддерживал отношения дружеские»[2].
______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 06.04.1968 (больничные записки). – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 411, 413.
[2] Там же, с. 413.

Слова Баркова говорят только о его невнимательности к роману Булгакова, биографиям Горького и Вересаева и плохом знакомстве с реалиями того времени.

Когда Горький вернулся в СССР, попасть к нему без санкции ОГПУ было невозможно, практически его изолировали от личного общения, то же касалось и переписки. Поэтому из одного только факта ее прекращения нельзя делать никаких скоропалительных выводов. Тем более что «манеры поведения Горького» были прекрасно известны Вересаеву в течение более чем тридцати лет, предшествовавших разрыву его отношений с Горьким, и это никак не мешало ему уважать его. Разрушить их теплые отношения смогла только сталинская эпоха.

В свое время Вересаев признавался, что отношения о М. Горьким ему «страшно дороги»[1]. Сблизились они на рубеже двух веков и переписывались более 30 лет. В последние годы этой переписки Горький писал ему – «<…> всегда ощущал Вас человеком более близким мне, чем другие писатели нашего поколения. Это – правда. Это – хорошая правда; думаю, что я могу гордиться ею»[2]. И вот, несмотря на взаимную приязнь друг к другу, жизненные пути писателей действительно разошлись. В одном из рефератов в интернете даже утверждается, что по воспоминаниям В. М. Нольде – бывшего личного секретаря Вересаева – последний однажды задумчиво сказал, что при встрече не подал бы пролетарскому писателю руки, так как, по мнению Вересаева, Горький «стал полнейшим диктатором всей русской литературы».

Мне не удалось найти никаких источников, подтверждающих существование таких воспоминаний Нольде. В своих мемуарах о Вересаеве[3] она этого вопроса не касается. Но в любом случае, оценивая подобные слова, нужно понимать, что несмотря на взаимное уважение писателей, настоящих дружеских отношений с Горьким у Вересаева никогда не было. Свыше двадцати лет он не виделся с Горьким, не разговаривал с ним наедине, а только поддерживал переписку. Вряд ли Горький был настолько простодушен, чтобы доверять самые сокровенные мысли бумаге, если конечно они не касались исключительно литературных вопросов. Есть вещи, которые можно высказать только при личном общении, и даже не столько высказать, сколько обозначить свое к ним отношение. Поэтому не исключено, что если бы Вересаев имел возможность непосредственного общения с Горьким, его мнение о нем могло бы и не перемениться так резко. Трудно признать обоснованным и заключение, что Горький «стал диктатором». Точнее будет сказать, что его сделали или назначили им, а это далеко не одно и то же. Подобный диктаторский вождизм был неотъемлемой сокровенной сутью советской системы и не во власти Горького было изменить ее. Поэтому, обсуждая «манеры поведения Горького» лучше довериться не заочным мнениям Вересаева и Бунина, а тем, кто ближе знал противоречивую натуру человека, назначенного диктатором русской литературы, например, Корнею Чуковскому: «Только что узнал, что умер Горький. Ночь. Хожу по саду и плачу Как часто я не понимал А[лексея] М[аксимови]ча, сколько было в нем поэтичного, мягкого – как человек он был выше всех своих писаний»[4].

Более взвешенной представляется оценка Вересаевым не менее противоречивой личности Бунина:
«Из опубликованных уже в тридцатых годах писем Бунина к Горькому можно видеть, как старательно Бунин восстанавливал против нас Горького.
<…> Поразительно было в Бунине то, что мне приходилось наблюдать и у некоторых других крупных художников: соединение совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником. (Случай с ним уже во время его эмигрантства, рассказанный мне доктором Юшкевичем, когда Бунин, получив нобельскую премию, отказался заплатить разорившемуся банкиру 30 тыс. франков, которые тот ему ссудил, сам предложивши без всяких документов в то время, когда Бунин бедствовал.) И рядом с этим никакое ожидание самых крупных гонораров или самой громкой славы не могло бы заставить его написать хоть одну строчку, противоречащую его художественной совести. Все, что он писал, было отмечено глубочайшею художественной адекватностью и целомудрием»[5].

Но вернемся к Вересаеву. Свои смелые суждения он держал при себе и не записывался в диссиденты. Одним из первых Вересаев в 1943 году получил Сталинскую премию первой степени «за многолетние выдающиеся достижения в области литературы»[6]. Присуждение премий своего имени по литературе Сталин контролировал лично, значит на открытый конфликт с системой у Вересаева, так же как и у Горького, духа не хватило. Пишут, что из-за награждения Вересаев «невероятно расстроился, от недоумения не спал всю ночь, так как расценил премию как оскорбление. В дневнике с горечью спрашивал самого себя: за что? что я сделал столь неприличного, достойного этой позорной награды, премии имени тирана?..»[7] Однако от премии Вересаев не отказался, свою правду он высказал только себе, а не режиму и летом 1945 года благополучно умер в своей постели. Так какие же у него моральные основания упрекать Горького, поступившего точно так же?!!

Как и Горький, Вересаев не смог избежать вынужденных компромиссов со своей совестью. Безусловно, ему пришлось поступиться меньшим, чем Горькому, но ведь и масштабы их общественного положения были несоизмеримы – соответственно разным был и масштаб компромиссов. Поэтому оснований для осуждения Горького у Вересаева не больше, чем у рядового таможенника оснований гордиться тем, что он нарушает закон не в таких масштабах, как главный начальник, ибо вся разница только в уровне требований, предъявляемых к ним системой. Если Вересаев мог говорить одно, а думать другое, то нельзя отказывать в этой возможности и Горькому. Тем более что действительно близкие к нему люди не без основания полагают, что все его верноподданнические высказывания последних лет жизни были только отчаянной попыткой любой ценой вырваться из клетки, в которую его заключили.

Пожалуй, один Булгаков, несмотря на свои заблуждения относительно Сталина и Советской России, сумел прожить свою жизнь действительно честно и бескомпромиссно. И его счастливая нынешняя литературная судьба достойная награда ему, когда творчество многих казалось бы весьма значительных его современников тихо кануло в Лету, несмотря на все полученные ими премии и почести…

Заключая обсуждение данного тезиса, замечу, что отношение Вересаева к Горькому, вообще не имеет никакого значения. Какие есть основания полагать, что для Булгакова имела какое-либо значение оценка Вересаевым Горького, если Булгаков так резко, чуть ли не до разрыва отношений, разошелся с Вересаевым в разработке сценического решения пьесы о Пушкине? Вот характерная запись от 22.12.1935 из первой редакции дневника Е. С. Булгаковой – «Перед обедом послала Вересаеву поздравительную телеграмму, сегодня его 50-летний юбилей <творческой деятельности – С.Ц.>. Но думать о нем не хочется, столько мучений он принес и Мише и мне»[8].

У Булгакова было о Горьком собственное мнение – «Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе»[9]. Так на какие же отрицательные стороны Горького мог «открыть» ему глаза Вересаев, если Горький Булгакову и так был «несимпатичен <…> как человек»?

Расходился Булгаков с Вересаевым и в оценке Сталина – «В самое время отчаяния <…> по счастию мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу»; «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная»[10]. Из приведенных выше документов очевидно, что данное отношение Булгакова к Сталину Вересаев никогда не разделял.

На протяжении семи лет после охлаждения отношений Вересаева и Горького Булгаков неоднократно обращался к Горькому за помощью. Отношение Булгакова к Горькому изменилось только в 1934 году, когда Булгаков решил, что Горький не желает отвечать на его письма, которые очевидно до Горького просто не доходили из-за его изоляции сотрудниками ОГПУ-НКВД.
___________________________________________________________
[1] Фохт-Бабушкин Ю. В.В.Вересаев - легенды и реальность. – http://www.veresaev.net.ru/lib/sb/book/3729
[2] Там же.
[3] Нольде В.М. Вересаев: Жизнь и творчество. – Тула: Приокское. кн. изд-во, 1986. – 188 с.
[4] Чуковский К. О Максиме Горьком (из дневника, 1936 г., июнь) // Наше наследие. – 1988. – № 2. – С. 99.
[5] Вересаев В. В. Литературные воспоминания // Вересаев В. В. Невыдуманные рассказы. – М.: Худож. лит., 1968, с. 464.
[6] Безелянский Ю. Искатель правды // Московская правда. – 2007. – 13 января.
[7] Там же.
[8] Яновская Л. Комментарии к дневнику Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 365.
[9] Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 62.
[10] Письмо к В. В. Вересаеву от 22.07.1931, приписки от 27-28.07.1931 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 252.

У Горького никогда не было свесившегося в воспаленном следственным рвением воображении Баркова клока волос на лбу. Писатель всегда был очень аккуратен и в прическе и в одежде. В этом легко убедиться из приведенных ниже фотографий Горького в разные периоды его жизни. В предреволюционные годы Горький вообще коротко подстригал волосы ежиком.



Что касается формы носа, то по воспоминаниям современников у Горького был не острый, а «задорно выступающий вперед характерный нос»[1]. В целом его можно охарактеризовать как крупный и массивный. В профиль на мелких и средних планах выступающий вперед крупный массивный нос может показаться острым, но только если неразличима его общая форма. Например, на фотографии Горького и Чехова в Ялте (1900 г.) низкая степень детализации и само качество изображения таковы, что у Горького полностью скрадывается характерная для него толщина спинки носа и его крыльев. А ведь именно эти детали являются основополагающими признаками для решения вопроса об остроте носа. Более того, на данном снимке вся ширина спинки носа зрительно воспринимается как часть его обращенного к зрителю крыла, а поскольку верхняя часть спинки носа и правый глаз Горького затемнены, то на первый взгляд вообще кажется, что у Горького чуть ли не орлиный нос. Но неправомерность такого предположения доказывается фрагментом данного снимка (справа), на котором заштрихована спинка носа.



По таким размытым, отретушированным старым снимкам судить о форме носа весьма затруднительно. Поэтому для вынесения обоснованной оценки формы носа Горького необходимо использовать более качественные фотографии, показывающие его лицо крупным планом. При этом предпочтительнее использовать фотографии сделанные в более зрелом возрасте, поскольку у человека «форма носа меняется на протяжении всей жизни» [2]. Главная суть этих возрастных изменений состоит в том, что «с течением времени рельефнее выступают костная и хрящевая основы носа – он заостряется» [3]. Следовательно, если бы нос молодого Горького был острым, то к старости он бы только еще более заострился. Однако все фотопортреты Горького убедительно свидетельствуют об обратном.

Рассмотрим два снимка Горького – в юности (1889 г.) и в зрелые годы.



На левой фотографии хорошо видно, что по классификации профессора Герасимова[4], нос Горького в молодости следует отнести к типу «вздернутый». Однако «вздернутость» носа не имеет ничего общего с его «остротой». Вздернутым может быть как острый узкий, так и широкий массивный нос, каким собственно и был нос Горького (фото справа). Замечу, что в зрелом возрасте резко выраженная юношеская вздернутость носа у Горького стала практически совершенно незаметна.

Поскольку острота носа всегда оценивается не по профилю, а по общему виду, современники Горького никогда и не отмечали у него наличия острого носа[5]. Вот описание Горького в предреволюционные месяцы, сделанное выдающимся русским художником-портретистом Ю. Анненковым: «Сходство Горького с русским мастеровым стало теперь разительным На заводах и на фабриках, среди почтальонов и трамвайных кондукторов – скуластые, широконосые, с нависшими ржавыми усами и прической ежом двойники Горького встречались повсюду» [6].

А вот, например, у А. Жданова и Б. Брехта наличие острого носа неизменно подчеркивалось:

«Жданов был небольшого роста, с каштановыми подстриженными усами, с высоким лбом, острым носом и болезненно красноватым лицом» [7];

«Брехт стоит на кафедре в мешковатом темном костюме, мятый галстук свернут набок, торчат жесткие вихры над бледным лбом, очки сползают на острый нос»[8].

Теперь сравним фотографии Жданова, Брехта и Горького.



Как видим, у Жданова и Брехта действительно острые, а не вздернутые носы. А вот нос Горького острым никак не выглядит, – слишком уж он толстый, широкий и массивный. Такой нос нельзя назвать острым, какую бы форму профиля он не имел. Острый нос должен иметь узкие крылья и тонкую спинку.

Поскольку советской властью широко тиражировались именно портреты, а не профили Горького, увязать описание остроносого Мастера с широко известными, канонизированными системой изображениями Горького, никто из его современников никак не мог.
____________________________________________________
[1] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.
[2] Омолаживающая ринопластика. – http://www.rhinoplastic.kiev.ua/en/articles/01.html
[3] Там же.
[4] Герасимов М. М. Восстановление лица по черепу. – М.: Изд-во АН СССР, 1955, с. 58.
[5] Единственное исключение составляет скорее образное чем физиогномическое описание, сделанное одним из сотрудников «Самарской газеты» – «самарские обыватели с любопытством разглядывали появившегося в их городе юношу-оригинала… Высокий, плечистый, слегка сутулый, он неутомимо шагал по пыльным улицам, грязноватым базарным площадям, заходил в трактиры и пивнушки, появлялся на пароходах, возле лодок и баржей, в городском саду, заглядывал в окна магазинов и раскрытые двери лавчонок, словом, толокся среди пестрой толпы и нарядной "публики", всюду как бы вглядываясь в "гущу жизни" и прислушиваясь к ее гомону и крикам… <…> всюду суя свой острый, с четко вырезанными ноздрями нос…» [Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979.
[6] Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1991, с. 31.
[7] Джилас М. Лицо тоталитаризма. – М.: Новости, 1992, с. 107.
[8] Копелев Л. Брехт. – М.: Молодая гвардия, 1966, с. 23.

Увлекшись сочинением небылиц Барков уже и забыл, что зеленые глаза Мастер имел только в ранних редакциях 1934-1936 гг.:
«– Сидим, – ответил Иван, с любопытством всматриваясь в живые зеленые глаза пришельца»;«Маргарита, узнав хорошо знакомый рыжеватый вихор и зеленоватые эти глаза, приподнялась и с воплем повисла на шее у приехавшего. Тот сморщился, но подавил в себе волнение, не заплакал, механически обнимая за плечи Маргариту»[1].

Обратите внимание, хотя глаза Мастера в данной редакции и зеленые, но ведет он себя сдержанно и «не заплакал» даже при встрече с Маргаритой. Да и волосы у него, в отличие от Горького, «рыжеватые», да еще и с «вихором», которого у Горького отродясь не было. Вихор – это выделяющийся из массы клок волос, а Горький всегда гладко зачесывал свои волосы. То есть ни малейшего сходства с навязываемой Барковым версией нет.

Изначально в романе чуть ли не все персонажи были зеленоглазыми – даже Пилат и Азазелло (Фиелло):
«Фиелло наклонился к ней и, сверля зелеными глазами, тихо сказал:– Воспользуйтесь случаем… Гм… вы хотите что-нибудь узнать о нем?»;«– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза»[2].

Неудивительно, что Булгаков счел такое изобилие зеленых глаз явным перебором и изменил цвет глаз Мастера на карие: «– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца»[3].

Несомненно, Булгаков питал пристрастие к зеленому цвету. В окончательной редакции романа «Мастер и Маргарита» он упоминает его 52 раза, при этом зеленые глаза имеют следующие персонажи: Иван Бездомный и Маргарита, а так же Воланд (правый глаз черный) и Гелла. Но к Горькому все они имеют отношение не большее, чем зеленоглазый Мышлаевский в «Белой гвардии». Зеленый цвет глаз Горькому приписывает только Бунин, однако в своих желчных и неприязненных поздних воспоминаниях о бывшем кумире он разве что копыта и хвост забыл ему приписать, забыв, как клялся ему в любви:
«<…> целую крепко – поцелуем верности, дружбы и благодарности, которые навсегда останутся во мне <…>»[4];
«Позвольте только особенно горячо поцеловать Вас. Вы истинно один из тех очень немногих, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит»[5].

Насколько же нравственней и чище мелочных карикатурных воспоминаний Бунина оказался сам их герой. Горький ни разу не позволил себе очернить память бывшей дружбы, и до конца дней своих, несмотря на ядовитые слова расточаемые в его сторону в эмиграции бывшим «подмаксимкой», рекомендовал советским писателям учиться литературному мастерству у Бунина: «Уже зная о злых высказываниях Бунина в эмиграции на свой счет, живя в СССР, Горький и в статьях и устно продолжал писать и говорить о недосягаемой высоте мастерства Бунина-прозаика, призывал молодых писателей учиться у него. Между прочим, это помогло А. Т. Твардовскому в шестидесятые годы «пробить» издание девятитомного собрания сочинений И. А. Бунина. Как не издать писателя, мастерством которого восхищался великий пролетарский писатель Горький!»[6]

Замечу, что воспоминания Бунина о Горьком в СССР до крушения социализма были никому неизвестны, все же прочие мемуаристы, не сговариваясь, описывают цвет глаз Горького от синего, голубого или серо-синего до светлого или выцветшего. Вряд ли это можно объяснить результатом вселенского масонского заговора. Ведь среди них как простые граждане, так и писатели и художники, как поданные советской страны, так и представители свободного мира. Даже один японец затесался, а уж японцы славятся прекрасным чувством цвета. Вот только некоторые из типичных описаний облика Горького в разные годы:

Цветаева А. И., 1927 г. – «Так вот оно живое, это лицо, 30 лет спустя, в первый раз! Вне возраста – никакой старости! Широкоскулое и худое, в висках провалы, волосы сбриты, серый пушок. Усы густые, вниз, рыжие. Глаза – синеватые»[7].

Бабель И. Э., 1916 г. – «<…> вошел Горький, поразив меня своим ростом, худобой, силой и размером громадного костяка, синевой маленьких и твердых глаз <…>»[8].

Чуковский К. И., 1915 г. – «<…> я увидел горячую синеву его глаз»[9];
«Вчера Горький, приблизив ко мне синие свои глаза, стал рассказывать <…>»[Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 02.04.1919. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 108].

Слонимский М., 1919 г. – «Мне особенно запомнились в ту первую встречу с Алексеем Максимовичем его синие глаза»[10].

Барбюс А., 1928 г. – «И нет слова, которое могло бы передать сверхъестественный блеск его синих глаз»[11].

Горбунов К. Я., 1928 г. – «А глаза – синие, внимательные, острые и добрые в то же время»[12].

Чертова Н. В., 1934 г. – «синие, полные молодого блеска глаза; густой глубокий бас – и непрерывное, гулкое покашливание, идущее как бы из пустой груди»[13].

Федин К. А., 1920 г. – «Они светло-синего, не голубого, а того светло-синего цвета <…>»[14].

Иванов Вс., 1933 г. – «беспредельно синими глазами»; «Иссиня-голубые глаза»[15].

Ходасевич В. М., 1916 г. – «детской голубизны глаза»; 1936 г. – «ласковый сине-голубой взгляд»[16].

Максимов П. Х., 1928 г. – «синие, цвета выцветшего сатина глаза»[17].

Сейфуллина Л., 1928 г. – «На меня смотрели уже не синие, а голубовато-серые усталые глаза. Но вот он оживился, взглянул веселым взглядом, и в глазах, как одиннадцать лет назад, точно зажегся изнутри синий фонарик»[18].

Асеев Н. Н., 1927 г. – «Голубые, рассеянного света глаза его под подвижными бровями <…>»[19].

Пантелеев Л., 1928 г. – «светловолосым, голубоглазым»[20].

Семеновский Д. Н., 1915 г. – «Его небольшие голубые глаза приветливо смотрели из-под косматых бровей <…>»[21].

Толстой А. Н., 1934 г. – «светло-голубые глаза»[22].

Сёму Н., 1928 г. – «тепло и приветливо смотрели светлые голубые глаза»[23].

Гзовская О. В., 1925 г. – «Лучистые голубые глаза…»[24].

Алерамо С., 1928 г. – «В голубом сиянии его глаз…»[25].

Тренев К. А., 1916 г. – «изумительной красоты и выразительности голубые глаза»[26].

Маршак С. Я., 1903 г. – «Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым <…> Волосы были коротко острижены. <…> Глаза мне понравились – серо-синие, с длинными ресницами. Ресницы придавали взгляду необыкновенную пристальность»[27].

Прохоров С. М., 1910 г. «Необыкновенны были только его серо-голубые глаза»[28].

Шишков В. Я., 1914 г. – «серо-голубые глаза»[29].

Богданович А. Е., 1896 г. – «глаза – светло-серые, пытливые и вдумчивые»[30].

Шкапа И. С., 1929 г. – «небольшие, немного прищуренные глаза – серые, с голубоватой искрой»[31].

Жига И., 1929 г. – «Ясные серые глаза его сияли молодо»[32].

Телешов Н. Д., 1904 г. – «<…> высокий, сухощавый, немного сутулившийся, <…> маленькие светлые усы и бритый подбородок, умные, глубокие серые глаза <…>»[33].

Сергеев-Ценский С. Н., 1928 г. – «<…> высокий, сутуловатый, худощавый, легкий на вид человек, желтоусый, морщинистый, остриженный под машинку, с сияющими изнутри светлыми глазами <…>».
«<…> светлые, как бы изнутри освещенные глаза Горького <…>»[34].

Ходасевич В. Ф., 1923 г. – «Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами <…>»[35].

Как видим, внешнее описание Горького не имеет ничего общего с Мастером. Горький был «высоким, чуть сутулым человеком»[36], имел характерно выступающий, но не острый нос, глаза синевато-серые, волосы светлые, носил усы, всегда был чисто выбрит и аккуратно причесан, лоб его всегда был открыт, говорил густым, глубоким басом и непрерывно покашливал. Мастер же, наоборот, роста обычного, нос острый, глаза карие, темноволос, усов не имеет, бывает небрит, на лоб свешивается клок волос, голос обыкновенный, без покашливания.

Еще более, чем внешне, Мастер и Горький различаются по внутренним свойствам и характеру. Мастер – типичный затворник, он тяготеет к уединенной размеренной жизни и чурается общества. В больнице эти свойства его только обострились, – «в особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик»[37], – но он стремился к уединенности еще до встречи с Маргаритой. Иное дело Горький. Общественная составляющая его жизни порой даже перевешивала литературную. Он просто не мог жить без постоянной организации то издательства, то общественного протеста, то объединения литераторов, то школы для просвещения пролетариев: «Было подчас непонятно, как это хватает времени у Горького на все, что он делал. Он вел огромную организационную и общественно-политическую работу, читал и редактировал громадное количество рукописей, писал, регулярно принимал посетителей по самым разнообразным делам, иногда не имеющим никакого касательства к литературе»[38].

Мастер безразличен к чужому творчеству, стихи Ивана его совершенно не интересуют – «Ох, как мне не везет! <…> Ужасно не нравятся <…> Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще»[39]. Горького же хлебом не корми, а дай послушать чужое творчество, интересовавшее его едва ли не больше своего. Об этом в частности пишет в своих воспоминаниях один из крупнейших русских поэтов двадцатого века Владислав Ходасевич, которому довелось в течение продолжительного времени постоянно и близко наблюдать Горького:
«Маяковский, однажды печатно заявивший, что готов дешево продать жилет, проплаканный Максимом Горьким, поступил низко, потому что позволил себе насмеяться над лучшим, чистейшим движением его души. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и в протирании затуманившихся очков.
Он в особенности любил писателей молодых, начинающих: ему нравилась их надежда на будущее, их мечта о славе. Даже совсем плохих, заведомо безнадежных он не обескураживал: разрушать какие бы то ни было иллюзии он считал кощунством. Главное же – в начинающем писателе (опять-таки – в очень даже мало обещающем) он лелеял собственную мечту и рад был обманывать самого себя вместе с ним»;
«Он любил всех людей творческого склада, всех, кто вносит или только мечтает внести в мир нечто новое. Содержание и качество этой новизны имели в его глазах значение второстепенное»;
«Его требования шли гораздо дальше: он не выносил уныния и требовал от человека надежды – во что бы то ни стало, и в этом сказывался его своеобразный, упорный эгоизм: в обмен на свое участие он требовал для себя права мечтать о лучшем будущем того, кому он помогает. Если же проситель своим отчаянием заранее пресекал такие мечты, Горький сердился и помогал уже нехотя, не скрывая досады»[40].

Как видим, у Мастера и Горького нет ни одной точки соприкосновения, просто ничего общего. Мастеру абсолютно безразличны стихи Бездомного, а Горький же именно стихами особенно интересовался. Вот характерная запись Вс. Иванова:
«– Я сказал, что писал и очень плохие, и, к счастью для человечества, очень мало.
Он сказал не то шутя, не то серьезно:
– А я пишу стихи каждый день»[41].

Как видим, разговор Горького с Ивановым является полной антитезой разговора Мастера с Бездомным. Об особенной любви Горького к стихам пишет и В. Ф. Ходасевич:
«Была, наконец, одна область, в которой он себя сознавал беспомощным – и страдал от этого самым настоящим образом.
– А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?
– Плохи, Алексей Максимович.
– Жалко. Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать одно хорошее стихотворение.
Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами, потом вынужден достать платок и утереть их»[42].

И наконец напомню, что Мастер являлся высокообразованным человеком и знал пять языков. Горький же был самоучкой, высшего образования не имел и не знал ни одного иностранного языка. Как ни сравнивать Горького с Мастером, – хоть по внешности, хоть по образованности, хоть по внутреннему миру и устремлениям, ничего общего между ними найти невозможно.
____________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Великий канцлер. Князь тьмы. Сб. всех наиболее значимых редакций романа «Мастер и Маргарита». – М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 176-177, 235.
[2] Там же, с. 164, 278.
[3] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 460.
[4] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому и М. Ф. Андреевой от 20.08.1910 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 49.
[5] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому от 15.03.1915 // Там же, с. 77.
[6] Басинский П. Страсти по Максиму. – М.: ЗАО «Роман‑Газета», 2007.
[7] Цветаева А. И. Воспоминания. – М.: Сов. Писатель, 1984., с. 653.
[8] Бабель И. Э. Начало // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 323.
[9] Чуковский К. И. Горький // Там же, с. 361.
[10] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 510.
[11] Барбюс А. Беседа с Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 162.
[12] Горбунов К. Я. Четыре часа… // Там же, с. 205.
[13] Чертова Н. В. Строгая школа // Там же, с. 269.
[14] Федин К. А. Горький среди нас // Там же, с. 55.
[15] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Там же, с. 75, 77.
[16] Ходасевич В. М. Таким я знала Горького // Там же, с. 96, 114.
[17] Максимов П. Х. Свидание с А. М. Горьким // Там же, с. 171.
[18] Сейфуллина Л. Человек // Там же, с. 191.
[19] Асеев Н. Н. Встреча с Горьким // Там же, с. 136.
[20] Пантелеев Л. Рыжее пятно. Собр. соч. в 4 т. Т. 3. – Л.: Детская литература, 1984, c. 215.
[21] Семеновский Д. Н. А. М. Горький. Письма и встречи // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 286.
[22] Толстой А. Н. По такому образцу должны формироваться люди // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 291.
[23] Сёму Н. Беседа с М. Горьким // Там же, с. 199.
[24] Гзовская О. В. Пути и перепутья // Там же, с. 117.
[25] Алерамо С. С Горьким в Сорренто // Там же, с. 145.
[26] Тренев К. А. Мои встречи с Горьким // Там же, с. 332.
[27] Маршак С. Я. Издали и вблизи. Собр. соч. в 8 т. Т. 6. – М.: Худож. лит., 1971, с. 190.
[28] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.
[29] Шишков В. Я. Мои встречи с М. Горьким // Там же, с. 321.
[30] Богданович А. Е. Из жизни Алексея Максимовича Пешкова // Там же, с. 96.
[31] Шкапа И. С. Семь лет с Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 250.
[32] Жига И. А. М. Горький. Воспоминания // Там же, с. 159.
[33] Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979, с. 71.
[34] Сергеев-Ценский С. Н. Моя переписка и знакомство с А. М. Горьким. Собр. соч. в 12 т. Т. 4. – М.: Правда, 1967, с. 244.
[36] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 347.
[37] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 460.
[38] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 353-354.
[39] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 461.
[41] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 76.

Из фотографий видно, что хотя нос Горького и можно счесть длинным, но никак не острым.

Вот тут все снимки Буревестника революции прямо анфас, а говорится, что у него не острый нос. Как же на снимках анфас можно определить остроту носа?
Возьмите любую "Литературку" и посмотрите на его профиль. Там он - действительно востронос.



Небольшое уточнение. Человек жаловался, что баня напротив его жилья привела его к инвалидности. После того, как комиссия задала ему этот вопрос, он предложил её членам взгромоздиться на шкаф.
- Но, позвольте, отсюда же - ничего не видно!
- А вы возьмите левее... еще левее, вот.

Упали.

"И я так же - каждый раз падаю и при этом что-нибудь ломаю. "

А где Вы видите здесь снимки анфас?!! Конечно это и не профиль, но анфасом можно назвать всего два-три снимка. А правый нижний ничем не хуже профиля. А главное, что ни один из современников не приписывал Горькому наличие острого носа. Ну и самое смешное: по профилю нельзя определить остроту носа. Для этого нужен именно такой ракурс, как на правом нижнем снимке. А по профилю можно определить не остроту носа, а остроту профиля носа.


Берем http://lgz.ru/ и смотрим:


И видим, что Вы ошиблись. Горький второй, а не первый из них , и ничего острого в его носе нет. Но я не уверен даже. что Пушкин был так остронос, как его профиль в ЛГ.


Есть и такой вариант этого анекдота, но я считаю его избыточным и искажающим главную мысль, которую я и хотел выразить: дело не в травмах Баркова, а в способе его мышления.

Как могли заметить уважаемые читатели данной темы она периодически подвергается набегам небезызвестного на форуме Жоры Жука он же Vendi, он же Мокей и т.д. и т.п. Подобных персонажей хватает на любом форуме. Будучи удалены модераторами они вновь и вновь восстают из-(з)ада под новыми Никами и пытаются затеять очередную склоку. К сожалению, подобные люди совершенно глухи к доводам разума и серьезно обсуждать с ними что-либо бесполезно.

Тем не менее, поскольку на ЖукоВендиМокея особенно тяжелое впечатление произвели мои опровержения барковского тезиса об якобы остроте носа Горького, то вернемся к рассмотрению этого вопроса.

Жуковендимокей считает, что остроту носа Горького доказывает его профиль в Литературной газете. На это, прежде всего, отвечу, что само понятие «острый нос» относится не к профилю носа, а к носу в целом, то есть ко взгляду не в профиль, а фронтальному.

А теперь посмотрим еще раз на профили Пушкина и Горького в ЛГ.



Как видим, Пушкин несомненно остронос, что же до Горького, то у него вполне обычный, а не острый профиль носа, – по определению современников «задорно выступающий вперед характерный нос», что и отмечено ими в своих воспоминаниях.

Прежде чем судить о внешнем облике Горького по его профилю в ЛГ, следует ответить на следующие вопросы:
1. Был ли у Пушкина настолько острый нос, как изображен на профиле в ЛГ, и отвисал ли он так к низу?
2. Обладают ли подобные профили фотографическим сходством и отображают ли они строгие пропорции лица и отдельных его частей, или же они, как правило, шаржированы?

Для ответа на поставленные вопросы посмотрим на автопортреты Пушкина. Левый из них использован в качестве прототипа для его профиля в ЛГ.



Как видим, в ЛГ форма носа Пушкина слишком гиперболизирована, в отличие от автопортрета. На первый взгляд можно подумать, что это вполне допустимая трактовка первого профиля, но второй автопортрет не оставляет сомнения – у Пушкина нарисовано совсем иное, хотя сам Пушкин, несомненно, добивался не фотографического, а именно характерного сходства. Теперь вернемся к Горькому, слава богу у нас хватает его фотографий по которым мы можем без труда определить форму его носа. Можно так же подойти к любому памятнику, например в Ялте и полюбоваться его носом в натуре, что я и сделал на майские праздники:



Подведем итоги:

1. У Пушкина и у Гоголя были острые носы – этот факт зафиксирован их современниками.
2. Факт наличия острого носа у Горького не отмечен ни одним из его современников, хотя они в своих многочисленных мемуарах уделили должное внимание его внешности и в том числе лицу. Таким образом, нет никаких оснований полагать, что нос Горького был острым, тем более что отсутствие у него остроты подтверждается многочисленными фотографиями и памятниками Горького.

3. И главное, независимо от фактической остроты носа Горького значение может иметь только ее оценка современниками Булгакова. Коль скоро они его острым не считали, то острый нос Мастера никак не мог вызвать аллюзию на образ Горького.

tsa
И вновь - браво! Работа с материалами - выше всяких похвал (во всяком случае, моих). Честно скажу, что читать внимательно Ваш труд и оценивать каждое рассуждение я уже давно не в состоянии. Считаю, что в этом есть и некоторая доля Вашей вины. В этой ветке собрано сырьё, а для того, чтобы с силой воздействовать на аудиторию, нужен, в конечном итоге, экстракт размером в 20-30 страниц, лекция на 30-40 минут, не больше. Незачем показывать подавляющую эрудицию, не нужно в каждом абзаце давать нравственные оценки действиям подсудимого и вспоминать о его прошлой должности. Пусть читатель судит сам. Тем, кто не умеет отличать чёрное от белого, имея образцы перед глазами, никакие лекарства уже не помогут.

Спасибо. Доброе слово и кошке приятно.


С одной сторны я полностью согласен, но с другой, если сделать такой экстракт, то получится, что я сказал одно, а Барков другое, и каждый остался при своем. А так у меня готогвый ответ на каждое его утверждение.


И рад бы не давать, но вот он же глумится в каждом абзаце над героями романа, отсюда и мои резкие оценки - "Пепел Клааса стучит в мое сердце". Вот допишу книгу и попытаюсь убрать лишнее. Из полемики с Кураевым я очень много колкостей выкинул в процессе вычитывания готового материала. Здесь будет то же самое. А сейчас я в состоянии драки. ведь он же из главы в главу топит героев романа в жидкой черной грязи. Да и Горький не так уж мрачен. как он его выставляет.

Сейчас собираюсь отшлифовать очередные пять глав, но список материалов подлежащих обязательному штудированию и сверке настолькео необъятен, что не знаю, успею ли до отпуска что-либо выложить. Но постараюсь хоть одну главу закончить набело и выложить дней через десять.

Чудеса однако. Вчера выложил новую главу, а сегодня она исчезла.

Одно из трех:

1. Форум рухнул и восстановили старую копию (основная версия).

2. Содержание не устроило модератора (маловероятно).

3. Сбылись сокровенные молитвы Мнули и на форуме появился диавол (не верю).

В любом случае на восстановление содержимого времени уже нет, так как к сожалению приходится при выкладывании заново раскрашивать цитаты и восстанавливать пропадающий текст заключеный в угловые скобки. Так что выложу заново уже после отпуска.

Как всегда отпуск пролетел со скоростью лета в басне Крылова "Стрекоза и Муравей". И только воспоминания об охотничьих трофеях - ершах, калканах, крабах и рапанах греют душу.



Остается правда еще и видео-фотосъемка. Например, удачное видео ската прекрасно совместившееся с музыкой из "Искателей приключений" . Хотя нет, еще душу греет предвкушение грядущей осенней поездки в Крым и надежда наконец поймать за хвост по настоящему спокойную прозрачную воду. Хотя на дне волн и нет, но ощущение перехода от гладкого зеркала моря к подводному миру непередаваемо словами.

Слава богу и верховному модератору вмешательство потусторонних сил в данную тему за время моего отсутствия не отмечено. Видимо выложенная перед отпуском глава погибла при откате форума. Таким образом, ничто не мешает нам продолжить наше путешествие с дилетантом булгаковедения Барковым.

Замечу попутно, что быть дилетантом вовсе не зазорно. Более того, иной раз именно дилетант может заметить то, что в силу различных причин может быть укрыто от глаза специалиста. Но нужно понимать, что этим возможности дилетанта и ограничиваются, перевернуть достижения науки с ног на голову для него нереально, но желающие попробовать свои силы в этой области увы не переводятся.

Как я уже писал у меня подготовлено 5 очередных глав, но к сожалению их окончательное завершение требует обычной в таких случаях библиотечной работы, а временем для этого я сейчас не располагаю. Поэтому скорость нашего продвижения несколько замедлится. Тем не менее, я принял твердое решение выкладывать хотя бы по одной главе в месяц и от этого правила постараюсь не отступать.

Глава XV. О «старичках»

«Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он»
А. С. Пушкин[1]

Хорошо известно, что в обыденной жизни, вне сферы творческого вдохновения, самая гениальная личность может ничем не отличаться от прочих своих суетливых сограждан. Об этом писал еще Пушкин (см. эпиграф), об этом же, на примере Бунина, писал и Вересаев, говоря что в крупном художнике возможно «соединение совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником»[2]. Но, несмотря на это, из главы в главу, Барков упорно обличает Мастера и Горького, пытаясь противопоставить им Мандельштама, Бунина, Блока, Мережковского и прочих известных писателей, хотя в каждом из них, при желании, так же можно выявить отдельные неприглядные их черты.

Самый выдающийся художник в быту может быть не отличим от обычных людей с их мелкими склоками и дрязгами. Поэтому по гамбургскому счету судить его следует не по мелочным деталям быта, а по творческой и общественной деятельности. Возвращаясь к Горькому, скажу, что история все всегда расставляет по своим местам. Сегодня вполне очевидно, что Горький был в большей степени общественным деятелем, чем гениальным писателем. И именно в качестве общественно-литературного деятеля он и займет свое достойное место в истории, поскольку влияние на общественную жизнь своего времени оказал громаднейшее. Не всех Горький смог спасти и не всем смог помочь, но это не дает нам права с высоты сегодняшнего дня обвинять его в безразличии к человеческим судьбам. Тем более, что в отличие от литературных чиновников позднего периода, Горький не забронзовел от своей славы и никогда не стремился к власти ради собственно власти и предоставляемых ею материальных благ. Он хотел быть властителем, но лишь дум, а не душ человеческих. И в определенной мере в тот исторический период ему это удалось.
________________________________________________________________________
[1] Пушкин А. С. Поэт. ПСС: В 10 т. Т. 3. – М.: Изд-во АН СССР, 1963, с. 22.
[2] Вересаев В. В. Литературные воспоминания // Вересаев В. В. Невыдуманные рассказы. – М.: Худож. лит., 1968, с. 464.

По Баркову получается, что не было у Булгакова большего счастья в жизни, чем с карандашом в руках прорабатывать статьи Горького, обращая острое внимание на нюансы использованных им стилистических оттенков. Но, спрашивается, какое отношение слова Воланда могут иметь к Горькому, если даже допустить, что последний был действительно выведен в романе в образе Мастера? Ведь в этом случае «беспокойным стариком» должен был назвать Канта не Воланд, а сам Мастер.

Само по себе слово «старик» не имеет ни малейшего пренебрежительного оттенка. В зависимости от контекста, оно может иметь значение от крайне уважительного и возвышенного, до слегка снисходительного, выражающего намек на необходимость поправки чьих-то слов или поведения на его возраст. Пренебрежительный смысл в него можно добавить только каким-либо суффиксом, например, – уменьшительным суффиксом «ок». Но опять-таки, в зависимости от контекста, слова с этим суффиксом – старичок, мужичок, середнячок, дурачок и т.п., могут иметь как пренебрежительное, так и ласкательное значение. Поэтому между пренебрежительным горьковским – «старичок» и уважительным воландовским – «беспокойный старик», дистанция – пропасть. В булгаковском контексте эти слова всего лишь подчеркивают тот факт, что Кант до самой старости сохранил свой пытливый беспокойный ум и кипение мысли.

К Канту Воланд относится уважительно, – и даже почтил его совместным завтраком и беседой[1], а застольные беседы Канта, как известно, длились часами. Судя по черновикам романа, Кант, так же как и Мастер, награжден покоем. Неслучайно в ранних редакциях, и особенно в варианте 1936 г., «у Булгакова Мастер <…> наделен, особенно в варианте 1936 г., внешним сходством с Кантом. Тогда Воланд в финале говорил Мастеру: «Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в старинном привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить, гулять и мыслить». Здесь портрет героя в последнем приюте явно восходит к портрету Канта в книге немецкого поэта и публициста Генриха Гейне (1797-1856) «К истории религии и философии в Германии» (1834); «… и, когда было пасмурно или серые тучи предвещали дождь, появлялся его слуга, старый Лампе, с тревожной заботливостью следуя за ним, с длинным зонтиком под мышкой, как символ провидения. Какой странный контраст между внешней жизнью этого человека и его разрушительной, миры сокрушающей мыслью»»[2]. В окончательной редакции на сходство Мастера и Канта намекает белая коса Мастера после преображения в последнем полете.
___________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 341.
[2] Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2003, с. 256.

Пресловутый кондовый большевистский подход к «вечным истинам», несмотря на ненависть к извергнувшей его из своих рядов советской власти, демонстрирует нам именно сам Барков. О какой отдаче своего таланта «в услужение сатанинской Системе» толкует нам сей недоиспеченный генерал главного звена этой самой сатанинской системы?!! Разве в романе где-либо описан переход Мастера в услужение системе? Наоборот, описана травля системой Мастера.

Поскольку Барков постоянно ссылается на Мандельштама и воспоминания его жены, давайте сравним поведение Мастера именно с Мандельштамом.

Мастер в страшные годы террора написал роман, тема и содержание которого свидетельствуют не о трусости и предательстве своих идеалов, не об отдаче своего таланта «в услужение сатанинской Системе», а о духовной свободе его автора. Пусть в романе Мастера и нет прямой критики современного ему общества, но в нем поставлены вечные вопросы, неудобные для любого тоталитарного режима. За это Мастер и подвергается остервенелой критике, приводящей его на грань психического заболевания. Именно в приступе душевной болезни, а не по зрелому трусливому размышлению, Мастер, так же как и Булгаков, сжигает свой роман. Последовавший после этого арест и заключение окончательно ломают психику Мастера, но не делают его трусом. Он отказывается от борьбы с системой, но не покоряется ей. Вместо того, чтобы любой ценой цепляться за свое место в окружающей его сумасшедшей действительности, Мастер добровольно предпочитает ей свободу духа в сумасшедшем доме. При этом он не смирился и не простил своих мучителей. Когда он рассказывает Ивану о своем аресте, в его глазах плавает и мечется не только страх, но и ярость[1]. Мастер сохранил внутреннее достоинство, он не стыдится своего поведения и ни в чем не раскаивается. То что каяться ему действительно не в чем, Булгаков показывает и подчеркнуто уважительным отношением к Мастеру Воланда и его свиты, не упускающих малейшего человеческого греха и лишенных сострадания к павшим.

Теперь посмотрим на поведение Мандельштама в сходной ситуации. Хотя Мандельштам и выступил не против самой системы, как Мастер, а только против Сталина, но выступил он в открытой форме, в то время как протест Мастера завуалирован в его романе и фактически выражен только его полным безразличием к окружающей жизни. В результате конфликта с системой следует то же тяжелейшее душевное состояние после столкновения и неизбежный арест. Но здесь-то и начинаются принципиальные печальные различия.

На первом же аресте Мандельштам выдает всех слушателей своего знаменитого теперь стихотворения, кроме М. Петровых, в которую был влюблен. Но уже на следующем допросе спешит сделать заявление, что «вспомнил» и о ней:

« в документально оснащенной книге «Гибель Осипа Мандельштама» говорится, что никакого мучительства Мандельштаму на себе испытать не пришлось, да и «<…> не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавленный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал всё»[2]. Впрочем, нет, не совсем всё, ибо в протоколе допроса от 19 мая появилось такое признание: «В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что к числу лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна Петровых. Петровых записала это стихотворение с голоса, обещая, правда, впоследствии уничтожить»[3]. Согласимся, если список лиц, нехотя составленный Мандельштамом по требованию следователя, был действительно приблизительным <…>, совсем необязательно было добавлять в него молодую поэтессу Марию Петровых (ей было в 1934-м всего 26 лет), тем более, что ей в начале того же года посвятил он два стихотворения, ей в одном из них сказал: «Ты, Мария, – гибнущим подмога…» И уж совсем необязательно было сообщать, что «Петровых записала стихотворение с голоса». Ибо, во-первых, ни один следователь знать об этом не мог и потому ждать, а тем более требовать такого признания тоже не мог. Ибо, во-вторых, известно для чего записала (если записала) – чтобы сохранить, спасти от забвения в изустном виде существующее стихотворение. Так что есть в этих показаниях Мандельштама избыточная какая-то «легкость», какое-то избыточное «равнодушие к судьбе друзей», и не эту ли избыточность предвосхищая, написал он во втором стихотворении, посвященном Марии Петровых:
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
Правда, по словам Н. Я. Мандельштам, сохраненным Э. Герштейн, эпизод с показаниями Мандельштама о Марии Петровых имел следующую подоплеку: «На следствии Мандельштам видел свои сатирические стихи о Сталине, записанные кем-то. Ему показалось, что это почерк Марии Петровых… Если «у них» есть уже запись этого стихотворения, сделанная рукой Марии Петровых, то как же он не указал на нее в числе слушателей?!. На следующем допросе он решил исправить свою ошибку. Не дожидаясь вопроса, он «поспешил» сделать вышеприведенное признание, подведя тем самым Марию Петровых под статью: «распространение контрреволюционного материала». Кстати, Эмма Герштейн оспаривает датировку второго стихотворения, посвященного Петровых, считая, что «черную свечку» Мандельштам, мучимый совестью, написал позже, в апреле 1935 года»[4].

Даже если Мандельштам действительно узнал почерк Петровых на лежащем перед следователем списке стихотворения, остается вопрос, за кого он при этом испугался, за любимую, или за себя? Печальный ответ очевиден…

Мандельштам отважно замахнулся на тирана, но не вынес первого же испытания лишением свободы – «Не стоит делать из него последовательного борца за права личности и свободу мысли. Его нервная конституция не была создана для планомерной политической борьбы»[5]. Мандельштама сломали, как и Мастера, чисто психологически, без каких-либо физических пыток. Но если Мастер сохранил в душе не только страх, но и ярость, то Мандельштам, к сожалению, вынес из испытаний благодарность к простившему его Сталину и даже попытался заслужить прощение…

История Мандельштама рвавшегося плюнуть в лицо режиму напоминает историю с известным поэтом, в предвоенные годы славившим романтику боя и в первые же дни войны направившимся на фронт. Реальные картины войны морально раздавили его, бойца из него не вышло. Слишком велика оказалась разница между иллюзией воображения и реальной силой духа… Храбрость Мандельштама так же была не безумством храброго, а храбростью безумца, соответственным было и его поведение, – Мандельштам пытался покончить с собой и бился в припадках от страха: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… вдруг слышу над собой голос: – Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно? – Я поднял голову. Это был Павленко»[6]. <Павленко П. А. член оргкомитета Первого съезда советских писателей, в 1934 г. на съезде избран в Правление Союза писателей. Автор сценария фильма «Александр Невский». В описываемое время был приятелем следователя, ведущего дело Мандельштама – С.Ц.>. «Приговор был фантастически мягок: три года ссылки в Чердынь на Северном Урале. Жене поэта сообщили резолюцию Сталина: «изолировать, но сохранить» В Чердынь Мандельштам приехал душевнобольным, мучился манией преследования, в первую же ночь выбросился из окна и сломал руку»[7].

Злоключения Мандельштама очень похожи на невзгоды Мастера, но как же не похоже буйное поведение Мандельштама на тихое мудрое безумие Мастера. Мастер предпочел молчание и отказ от творчества служению системе, Мандельштам же, получив свободу, пытался заслужить прощение. Он не только отказался от того, что послужило причиной его ареста, но и пытался создать иные произведения, которые читал своим знакомым, в надежде показать, что он изменился и более не опасен. «В начале 1937 г. он пишет К. Чуковскому: «Я сказал – правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл… <…> – это утверждение означало глубокий душевный переворот. Несостоявшаяся смерть ставила Мандельштама перед новым этическим выбором, а благодарность за жизнь предопределяла направление этого выбора. Опять, как в 1920 г., Мандельштам выбрал остаться с Россией. Мы помним: добровольное отщепенство от литературы невольно стало для него слиянием с народом. А народ принимал режим и принимал Сталина: кто по памяти о революции, кто под влиянием гипнотизирующей пропаганды, кто из отупелого долготерпения. Разночинская традиция не позволяла Мандельштаму думать, будто все идут не в ногу, а он один в ногу. Ключевые стихи Мандельштама воронежских лет – это стихи о приятии: сперва режима, потом вождя. В центре первой группы стихов – «Стансы» 1935 г., напоминающие о пушкинских «Стансах» 1826 г. В центре второй группы – так называемая ода Сталину 1937 г., напоминающая о славословиях Овидия Августу в «Tristia»»[8]. «Поначалу поэт пытается принять правила игры. В первых письмах из Воронежа попадаются фразы типа «хочу жить социальной жизнью». Его отношение к Сталину – смущенно-благодарное: я дал властителю пощечину, а тот простил. Пытается писать «советские» стихи, даже оду Сталину. Но – не выходит. Из письма другу Сергею Рудакову: «Делать то, что дают, – не могу (…) Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (…) бодрые, мутные и пустые…» Дальше очень жестко говорит про собственную оду и про написанный очерк о совхозе. «Я гадок себе» – из того же письма»[9]

Казалось бы Мандельштам должен был понимать с какой кровавой властью он имеет дело, и все же, в отличие от Мастера, именно от нее он пытался получить помощь. Когда Э. Герштейн посетила его в Воронеже, Мандельштам завел с ней решительный разговор: «Поскольку я не желаю оставаться дольше, я обязана сделать в Москве то, что сделала бы Надя, если бы я заменила ее здесь. Я должна пойти в ЦК партии и рассказать, как погибает в Воронеже Мандельштам. Ему не дают работы. Он умирает с голоду. Последнее было трудно изобразить, потому что как раз на праздники у Мандельштама были курица и сгущенное молоко»[10]. Напомню, что в аналогичной сложной жизненной ситуации Булгаков разобрался со своими проблемами сам, не перекладывая их на плечи жены и близких друзей. Хотя конечно после стихов о кремлевском горце обращаться как Булгаков напрямую к Сталину и Правительству Мандельштаму было не с руки…

Характерно поведение Мандельштама перед смертью в лагере. Одной из ее причин послужило его крайнее истощение, связанное в частности с тем, что Мандельштам отказывался от еды, поскольку опасался, что его отравят. Я понимаю, что обсуждаю очень деликатную проблему неадекватного поведения тяжело больного человека. Однако же душевнобольной Мастер за свою жизнь так не цеплялся… Внимание Мандельштама как в тюрьме, так и в лагере было направлено прежде всего на него самого. Мастер же, не раздумывая, отказался от своей прежней жизни во имя спокойствия любимой женщины и сознательно пожертвовал собой. Я не осуждаю Мандельштама – «Мандельштам был рожден на свет, чтобы писать гениальные стихи, – и этого достаточно. Он их и писал. А мы хотим, чтобы поэт заодно еще и подковы гнул?»[11] – но я требую равных критериев в оценке поведения Мандельштама и булгаковского Мастера.

Мастер ушел в себя, стал неразговорчив, «возненавидел этот роман», однако огонь творчества не полностью угас в его душе. В беседе с Иваном возможность встречи с Воландом серьезно взволновала Мастера: «Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!»[12]. Получается, не настолько все перегорело в душе Мастера, как он пытается уверить себя и окружающих, если за встречу с Воландом он готов отдать последнее, что у него есть – свободу передвижения по месту его добровольного заточения. В черновых редакциях эта мысль выражена еще более явно: «Затем, возбужденно расхаживая по комнате, заговорил о том, что заплатил бы сколько угодно, лишь бы встретиться с ним, получить кой-какие справки необходимые, чтобы дописать его роман, но что, к сожалению, он нищий, заплатить ничего не может, да и встретить его, этого… ну, словом, того, кого встретил Иван, он, увы, не встретит…»[13]

За трусость никогда и никого не награждают, а Мастер именно «награжден» покоем, причем и Иешуа и Воланд приняли это решение независимо друг от друга, – исходя из разных оснований, – милосердия и справедливости, – они пришли к мысли, что Мастер заслужил награду именно покоем. Никакого «греха» ни Воланд, ни Иешуа за Мастером не видят, об этом в романе и речи нет. Наоборот, Иешуа просит «наградить», а не наказать Мастера. Как любит говорить диакон Кураев, Булгаков не мальчик в литературе, и не мог случайно употребить здесь именно это слово. Раз Мастер заслуживает награды, то греха на нем нет, и «награда» является для него именно наградой, а не наказанием.

Слова, что Мастер не заслужил свет, в романе произносит не Иешуа, а недалекий, фанатичный Левий. Истинный же мотив просьбы Иешуа раскрыт в его переданных Левием словах – «наградить покоем». С точки зрения Левия, Мастер «согрешил» приняв помощь представителя тьмы Воланда. Для Левия это вполне естественное препятствие к взятию Мастера в «свет», хотя принять ту же помощь не считает зазорным для себя возглавляющий ведомство «света» Иешуа. Характерно, что Левий даже не задумывается, хотел ли бы сам Мастер попасть в «свет», – свой удел он считает единственно возможным счастливым исходом.

То, что для Иешуа принятие Мастером помощи от Воланда не является «грехом», убедительно доказывается анализом черновых редакций романа. Действительно, в то время как Мастер во всех редакциях принимает помощь Воланда, его награда решается автором в его творческом поиске совершенно по-разному, независимо от указанного обстоятельства, и кардинально отличается от редакции к редакции. В одних редакциях Мастер никогда не увидит Иешуа, в других, – направляется прямо «к нему», вслед за Пилатом. В окончательном же варианте Мастер награждается собственным путем, и нигде не сказано, что он никогда не увидит Иешуа и Воланда с его свитой. Это остается за рамками действия, но в пределах вечности ничто не препятствует указанным персонажам найти время заглянуть к нему на огонек.
___________________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 476.
[2] Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. – СПб.-Париж, 1993, с. 83.
[3] Там же, с. 83.
[4] Геворкян Т. «Несколько холодных великолепий о Москве». Марина Цветаева и Осип Мандельштам. – http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/about/gevorkyan00.html
[5] Герштейн Э. Г. О гражданской поэзии Мандельштама // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. – Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1990, с. 353.
[6] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 122.
[7] Гаспаров М. Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики. – http://som.fsio.ru/getblob.asp?id=10020085
[8] Там же.
[9] Нехамкин С. Пусти меня, отдай меня, Воронеж… // Известия. – 2004. – 25 июня. – http://www.inauka.ru/philology/article47695.html
[10] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 121.
[11] Нехамкин С. Пусти меня, отдай меня, Воронеж… // Известия. – 2004. – 25 июня. – http://www.inauka.ru/philology/article47695.html
[12] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 464.
[13] Булгаков М. А. Великий канцлер. Князь тьмы. Сб. всех наиболее значимых редакций романа «Мастер и Маргарита». – М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 236.

Если бы Барков обратил внимание на свой генезис и осознал, что его собственная idee fixe нуждается не просто в разъяснении и популяризации, а, наоборот, в тщательном обосновании, то, опираясь на факты, он бы мог заметить, что Горький в цитируемых словах подчеркнул, что не любит именно благообразных «русских старичков», а не стариков вообще.


Барков ловко обрывает и акцентирует подбираемые им цитаты, чтобы создать впечатление, что Чуковский остро критикует Горького и поющих ему дифирамбы писателей. Однако если внимательно вчитаться в приведенные Барковым цитаты, то видно, что прежде всего Чуковский критически оценивает собственный доклад и речь Батюшкова и никакой отрицательной характеристики Горького его слова не содержат. Еще лучше это видно из контекста приведенной Барковым цитаты:

«Чествование Горького в Всемирной Литературе <…> Говорились ему пошлости <…> Особенно ужасна была речь Ф. Д. Батюшкова. Тот наплел: «гуманист, гуманный человек, поэт человека» – и в конце сказал: «Еще недавно даже в загадочном старце вы открыли душу живу» (намекая на пьесу Горького «Старик»). Горький встал и ответил не по-юбилейному, а просто и очень хорошо: «Конечно, вы преувеличиваете… Но вот, что я хочу сказать: в России так повелось, что человек с двадцати лет проповедует, а думать начинает в сорок или этак в тридцать пять (т.е. что теперь он не написал бы ни «Челкаша», ни «Сокола»). Что делать, но это так! Это так! Это так. Я вообще не каюсь… ни о чем не жалею, но кому нужно понять то, что я говорю, тот поймет… А Федору Дмитриевичу я хочу сказать, что он ошибся… Я старца и не думал одобрять. Я старичков ненавижу… он подобен тому дрянному Луке (из пьесы «На дне») и другому в Матвее Кожемякине, которому говорили: есть Бог, а он: «Есть, отстаньте». Ему говорили: нет Бога? – «Нет, отстань». Ему ни до чего нет дела, а есть дело только до себя, до своей маленькой мести, которая часто бывает очень большой. Вот» – и он развел руками.
<…> Речь Блока была кратка и маловразумительна, но мне понравилась»[1].

Как видим, пафос «обличительной» речи Горького направлен не против стариков вообще, а именно против такого явления как «старички», которым «ни до чего нет дела, а есть дело только до себя».

Отдавая должное скрупулезным записям Чуковского, ознакомимся с мнением и других, не менее скрупулезных мемуаристов. Например, Александр Блок, записал в своих записных книжках следующую оценку юбилея Горького – «Чествование Горького во «Всемирной литературе». Хорошо»[2] . Как отмечает сам же Барков, дневники пишутся искренне, – «дневник – не мемуары, впечатления в нем свежи и свободны от конъюнктуры» – следовательно, нет никаких причин сомневаться в искренности слов поздравительной речи Блока на юбилее Горького: «Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя. Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией, между двумя станами, которые оба еще не знают ни себя, ни друг друга <…> Позвольте пожелать Алексею Максимовичу сил, чтобы не оставлял его суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки, которому он, как художник, верен»[3].

И еще одно свидетельство восторженного отношения Блока к юбилею Горького – 30 марта 1919 г. «Блок записал в альбоме К. Чуковского: «Сегодняшний юбилейный день Алексея Максимовича светел и очень насыщен – не пустой день, а музыкальный»[4].
________________________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник 1901-1929, запись от 30.03.1919. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 107-108.
[2] Блок А. Записные книжки 1901-1920, запись от 30.03.1919. – М.: Худож. лит., 1965, с. 454.
[3] Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6. Юбилейное приветствие Максиму Горькому. – М.-Л.: Гос. изд. худож. лит., 1962, с. 92.
[4] Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 6. Примечания. – М.-Л.: Гос. изд. худож. лит., 1962, с. 505.

Главное здесь другое: полковник КГБ не понимает, что подобные штампы порождают не писатели, а сама жизнь. Если и Каронин и Ленин выразились одинаково, должен ли был Горький выразить их мысли разными словами? Ведь он писал не художественные произведения, а документальные очерки. В жизни бывают и более поразительные совпадения. Например, у Маяковского в «Кофте фата» есть строки: «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего». А Вадим Шершеневич несколько позже напечатал: «Я сошью себе полосатые штаны из бархата голоса моего». После этого, стоило только ему в присутствии Маяковского на каком-нибудь диспуте подняться на сцену, как последний вставал и зычно провозглашал: «А Шершеневич у меня штаны украл!» – и весь зал падал от смеха[1].


Доморощенное литературоведение Баркова способно всю мировую литературу свести к тем или иным горьковским штампам. Однако малейшего смысла в этом нет. Как в высшей математике, так и в литературе, взяв за основу творчество любого писателя, мы можем разложить творчество всех иных по выбранному нами базису. Но зачем? Никакой глубины литературоведческого анализа или постижения внутреннего смысла художественных произведений это не прибавляет. Напомню в этой связи мнение Гете об осмысленности подобных толкований:

«– Потому-то я всегда удивляюсь тем ученым,– вмешался я,– которые считают, что путь поэтического творчества пролегает не от жизни к поэзии, а от книги к книге. Вечно они твердят: это он почерпнул отсюда, а вот это – оттуда! <…>
– О да, – согласился Гете, – это просто смешно!
– Плохо, что и лорд Байрон повел себя не умнее, он расчленил вашего «Фауста», уверяя, что вот это взято оттуда, а то отсюда.
– Я, признаться, – сказал Гете, – даже и не читал большинства произведений, о которых говорит лорд Байрон, и уж тем более о них не думал, когда писал «Фауста». <…> Что я написал – то мое, вот что он должен был бы сказать им, а откуда я это взял, из жизни или из книги, никого не касается, важно – что я хорошо управился с материалом! <…> Мой Мефистофель поет песню, взятую мною из Шекспира, ну и что за беда? Зачем мне было ломать себе голову, выдумывая новую, если Шекспирова оказалась как нельзя более подходящей и говорилось в ней именно то, что мне было нужно. Если в экспозиции моего «Фауста» есть кое-что общее с Книгой Иова, то это опять-таки не беда, и меня за это надо скорее похвалить, чем порицать»[2].
________________________________________________________________
[1] Мариенгоф А. Мой век, мои друзья и подруги. – М.: Моск. рабочий, 1990, с. 131-132.
[2] Эккерман И.-П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни (запись от 18 января 1825 г.) – М.: Худож. лит., 1986, с. 144.

Привет.
Рад, что ты одохнул. Море многому учит. И, возможно, дельфины куда умнее нас. Цивилизации нет? Им незачем строить цивилизации. У них и так всё в порядке. (Хотя они мелко плавают, безусловно).

Но ты опять собачишься! Пара строчек вниз и вот во всей красе! Не стыдно тебе?
Могу тебя уверить, что Венди-Жора - это далеко не пустяк. Это вполне серьёзный парень. (По крайней мере мне так кажется).
Можно ведь иначе общаться, нет?
Лучше вот что: я поинтересовался (я обещял) и я нашёл!
То, что ДО твоего Баркова.
Это Александр Зеркалов. Можно было не трудиться печатать имя - это псевдоним. Впрочем, об этом позже. (Он мёртвый уже).
Тут имеются журналы. А имя им "Наука и религия".
Мой парень не подвёл, отыскал ведь, собака! Я его долго доставал, но получилось! Журналы №9 1986 и №8,№9 1987 год.
Могу, понятно, странички скопировать. Хочешь?

Не мог бы ты указать чего именно конкретно мне следует стыдиться?


Твое трепетное отношение к ЖореЖуку-Венди-Мокею напоминает мне незабвенный эпизод из фильма Шварценеггера «Близнецы», где он заходит в магазин рассматривает порножурнал и восторгается: «Ах женщины! Это такие необыкновенные создания».
Не знаю как ты, а я не люблю общаться с быдлом. Позволь напомнить тебе лексикон Венди-Жоры, в котором слишком много грязных слов:

Воспитанием вас не подарили;
Жалко только родителей Ваших;
Вы дебил или олигофрен?
Кретин;
Негодяй;
Подонок;
Пшел вон, быдло;
Омерзительное насекомое,заползшее сюда кусаться;
Олигофр кусательный;
Мерзопакостнейшая из украинских мразей, отчего бы вам не выпить скипидару?
Вам нравится эта перепалка - и вы взяли сторону этого мудака, записавшись, тем самым, в его холуи;
Не кусайтесь, как вошь;
Если вами тут не станет смердеть, вы думаете - кто - нибудь расстроится?
Ослиное ваше упрямство вам не пригодится. Так и знайте, архитупица;
Какая-то у вас, нездоровая, по - моему разумению, педерастическая направленность;
Дешевый! Я же написал ясно: С ПИДОРАМИ НЕ ПЬЮ!
Пидарам не годится посылать. Твое дело подалдыкивать, козел;
Это я ли изображаю из себя тут умника - словесного эквилибриста, заваливая сайт центнерами ярко раскрашенных словесных испражнений?
Вы, зарекомендовавший себя отменной любовью к человеческим испражнениям и сюда затащили ваши отменные ароматы;
Фекальное искусство;
Любитель фекалий;
Нечистоты;
От вас вони много;
Зловонный;
Воняйте себе дальше до знакомства с Кондратом. Уже не долго вам осталось чирикать;
Жду в дальнейшем от вас вместо гнойных и ядовитых выделений, что-нибудь попользительней, на булгаковскую тему;
Раскрасили вашу лживую стряпню и, думаете от того она выиграет? ...
Ужас! Что ни строчка, то про фекалии; Более на эту зловонную ветку я не заглядываю, можете не трудиться;
Ты тупа ФАНТАСТИЧЕСКИ, чума придурочная!
Подбери слюни, коза драная;
Зенки выму, косы выдергаю;
Грымза идиотская;
Пошла нах!
Чмо залупистое;
Я тебя-таки достану.
Дегенерат;
Критикан;
Мерзавец:
Примитивный Тупильник.

Примерно в таком же духе любезный тебе Венди-Жук высказывается и о других оппонентах:

Каналья;
Падаль;
Недоумок;
Дебил слабоумный;
Быдло черноротое;
Разговорчивая мерзость;
Деспот тиран малолетний;
Ты снискал роль шакалёнка;
Холуи;
Продажное негро;
Ничтожество убогое.

Невооруженным глазом видно, что интеллект этого человека, несмотря на привлекшую тебя внешнюю образованность, ниже плинтуса. Верх его убожества это тупые примитивные угрозы в адрес моей дочери и совместное с его приятелем Евгением сортирное стихотворение, достойное увенчать памятник их тупости на данном форуме: «Пустые бельмы АВАТАРА зальём мы саками мочи, так что несчастный насекомый, тотчас заблудится в ночи». Подобная навязчивая ненависть к мерещащимся насекомым очень характерна для сумасшедших…

Напомню, что "Жора Жук (он же Vendi) - за хамство и провокации, непрекращающиеся потоки грязи в адрес почти всех форумчан" удален с данного форума (БАН, Список заблокированных)


Пьерро, ты так редко появляешься, что я право не помню, что именно ты обещал и не понимаю о чем ты пишешь? На одну из книг Зеркалова (А. Мирера) - Евангелие Михаила Булгакова: Опыт исследования ершалаимских глав романа «Мастер и Маргарита». – М.: Текст, 2006, - я ссылался еще в 10-й главе и не пойму, в какой связи ты его здесь упоминаешь. Какой парень, какие странички? Напиши яснее, а то у тебя словам тесно, а мыслям просторно. Ничего не могу понять.
А книги Зеркалова можешь найти по следующим ссылкам:
http://textpubl.ru/productcontent.aspx?pro...2&type_no=4
http://www.fictionbook.ru/author/mirer_ale...ine.html?page=1

Я тебе напомню, зачем Зеркалова помянул. А именно затем, что по по воду Горького мне кажется он реньше сказал. Но я уверен, что ...А впрочем.. продолжай

Я тебе скажу, чего следует стыдиться.
У меня имеется сестрёнка. Моложе на 6 лет. У нас были вечные свары и драки. Сейчас мы взрослые и нам понятно, какие это были глупости. Она взрослая. У неё 2 детей. Они непременно дерутся каждое утро. Так же, как мы, когда-то!
А ведь моя сестриндель уже доктор наук!
Думаю, ты сам понял.... Что у тебя там с Жорой.........?

А какое это имеет значение?!! Для меня никакого. Когда я писал ответ Кураеву, меня не волновало, что Барков написал об этом раньше. Так и здесь, тем более. что я вполне верю Баркову, что его "гипотеза" родилась у него еще при первом прочтении книги в 1966 г.

А что касается Горького, то блажен, кто верует в него. Для меня же вполне достаточно моих доводов. А кому их мало, тому и принудительное лечение не поможет.

Я понял, что у тебя каша в голове. Жора не твоя сестренка и врядли так молод. Думаю лет 50 ему наскребется. Если твоя сестренка в глубоком детстве и строила тебе какие-то пакости и кидалась "какашками", то это ничего общего не может иметь с лексиконом и поведением взрослого имбецила. У меня с ним ничего нет. А то, что есть у него со мной, это его проблемы. Мне тут стыдиться нечего.

Я думаю тебе не стоит так скучать о загранице. Со своими представлениями о границах пошлости и быдлячества ты отлично вписываешься в наш новый мир, где в любви девушке изъясняются матом.

Да Пьерро, печально все это. Не могу сказать, что ты меня разочаровал, ибо твоя точка зрения мне давно известна. Впрочем, можешь отписать ее модераторам форума, чтобы они достали этого чудилу Венди-Жука-Мокея из небытия во всей его красе. Дерзай, а меня уволь. Не люблю быдло, даже ученое, ибо смердит от него также, как и от неученого, если не больше.

Как я уже писал, данная тема периодически подвергается набегам неоднократно удаленного модераторами за хамство Жоры Жука он же Vendi, он же Мокей, Vas053 и т.д. и т.п. Как феникс из пепла он каждый раз восстает из-(з)ада под новым ником и затевает склоку. При этом обсуждать с ним что-либо совершенно бесполезно, так как к доводам разума он глух и может только сотрясать воздух восклицаниями "Какой у Горького нос?" и "Что ты сказал?"

В прямые дискуссии с такими сумасшедшими я никогда не вступаю, но расширить обоснование волнующих их вопросов мне не трудно, поэтому я существенно доработал и расширил содержание раздела III.XIV.9. Для удобства читающих дублирую здесь его содержание.


У Горького никогда не было свесившегося в воспаленном следственным рвением воображении Баркова клока волос на лбу. Писатель всегда был очень аккуратен и в прическе и в одежде. В этом легко убедиться из приведенных ниже фотографий Горького в разные периоды его жизни. В предреволюционные годы Горький вообще коротко подстригал волосы ежиком.



Что касается формы носа, то по воспоминаниям современников у Горького был не острый, а «задорно выступающий вперед характерный нос»[1]. В целом его можно охарактеризовать как крупный и массивный. В профиль на мелких и средних планах выступающий вперед крупный массивный нос может показаться острым, но только если неразличима его общая форма. Например, на фотографии Горького и Чехова в Ялте (1900 г.) низкая степень детализации и само качество изображения таковы, что у Горького полностью скрадывается характерная для него толщина спинки носа и его крыльев. А ведь именно эти детали являются основополагающими признаками для решения вопроса об остроте носа. Более того, на данном снимке вся ширина спинки носа зрительно воспринимается как часть его обращенного к зрителю крыла, а поскольку верхняя часть спинки носа и правый глаз Горького затемнены, то на первый взгляд вообще кажется, что у Горького чуть ли не орлиный нос. Но неправомерность такого предположения доказывается фрагментом данного снимка (справа), на котором заштрихована спинка носа.



По таким размытым, отретушированным старым снимкам судить о форме носа весьма затруднительно. Поэтому для вынесения обоснованной оценки формы носа Горького необходимо использовать более качественные фотографии, показывающие его лицо крупным планом. При этом предпочтительнее использовать фотографии сделанные в более зрелом возрасте, поскольку у человека «форма носа меняется на протяжении всей жизни» [2]. Главная суть этих возрастных изменений состоит в том, что «с течением времени рельефнее выступают костная и хрящевая основы носа – он заостряется» [3]. Следовательно, если бы нос молодого Горького был острым, то к старости он бы только еще более заострился. Однако все фотопортреты Горького убедительно свидетельствуют об обратном.

Рассмотрим два снимка Горького – в юности (1889 г.) и в зрелые годы.



На левой фотографии хорошо видно, что по классификации профессора Герасимова[4], нос Горького в молодости следует отнести к типу «вздернутый». Однако «вздернутость» носа не имеет ничего общего с его «остротой». Вздернутым может быть как острый узкий, так и широкий массивный нос, каким собственно и был нос Горького (фото справа). Замечу, что в зрелом возрасте резко выраженная юношеская вздернутость носа у Горького стала практически совершенно незаметна.

Поскольку острота носа всегда оценивается не по профилю, а по общему виду, современники Горького никогда и не отмечали у него наличия острого носа. Вот описание Горького в предреволюционные месяцы, сделанное выдающимся русским художником-портретистом Ю. Анненковым: «Сходство Горького с русским мастеровым стало теперь разительным На заводах и на фабриках, среди почтальонов и трамвайных кондукторов – скуластые, широконосые, с нависшими ржавыми усами и прической ежом двойники Горького встречались повсюду» [5].

А вот, например, у А. Жданова и Б. Брехта наличие острого носа неизменно подчеркивалось:

«Жданов был небольшого роста, с каштановыми подстриженными усами, с высоким лбом, острым носом и болезненно красноватым лицом» [6];

«Брехт стоит на кафедре в мешковатом темном костюме, мятый галстук свернут набок, торчат жесткие вихры над бледным лбом, очки сползают на острый нос»[7].

Теперь сравним фотографии Жданова, Брехта и Горького.



Как видим, у Жданова и Брехта действительно острые, а не вздернутые носы. А вот нос Горького острым никак не выглядит, – слишком уж он толстый, широкий и массивный. Такой нос нельзя назвать острым, какую бы форму профиля он не имел. Острый нос должен иметь узкие крылья и тонкую спинку.

Поскольку советской властью широко тиражировались именно портреты, а не профили Горького, увязать описание остроносого Мастера с широко известными, канонизированными системой изображениями Горького, никто из его современников никак не мог.
____________________________________________________
[1] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.
[2] Омолаживающая ринопластика. – http://www.rhinoplastic.kiev.ua/en/articles/01.html
[3] Там же.
[4] Герасимов М. М. Восстановление лица по черепу. – М.: Изд-во АН СССР, 1955, с. 58.
[5] Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1991, с. 31.
[6] Джилас М. Лицо тоталитаризма. – М.: Новости, 1992, с. 107.
[7] Копелев Л. Брехт. – М.: Молодая гвардия, 1966, с. 23.

Не нужно оправдывать Мастера, доказывая, что он, дескать, вёл себя примернее, чем Мандельштам. Мастер - персонаж романа, а Мандельштам - живой человек. Мастер и Маргарита жили в вымышленном мире, а не в реальной Стране Советов в эпоху сталинских репрессий.

В документально оснащенных книгах, которые читал я, было сказано несколько иное.
Кстати говоря, откуда Вы знаете, как допрашивали Мастера? Многие люди вообще не замечают, что он побывал в руках следственных органов - настолько незаметны эти сцены.

Во-первых, Мастер не в пересыльном лагере находился, а в лечебнице, куда пришёл сам. Во-вторых, Мандельштам вполне сознавал, что читать стихи о кремлёвском горце - самоубийство. А написав "Стихи о неизвестном солдате" он говорил, что готов к смерти.

Ну, а Булгаков - не пытался? Или не понимал? Есть мнение, что ему оказали более существенную поддержку, чем смягчение условий ссылки. И что Булгаков желал, чтобы Сталин относился к нему так же, как король Франции к Мольеру.

Не согласен. Неужели «живых» героев мы должны судить сравнивая только с «живыми», а «книжных» только с «книжными»? Где же тогда пересечение, общая точка литературы, как отражения живого мира и самого мира? Да и по этой логике всегда можно отмести любое сравнение, отказать в подвиге любому человеку и оправдать любую его подлость, говоря, что он жил в определенную эпоху и в определенных условиях.

Оправдывать Мастера я вообще не собираюсь, ибо его не в чем оправдывать. Он никому ничем не обязан. ЭТО ЕГО РОМАН, и то, что он от него отказался, его личное дело. А больше ему в упрек и поставить нечего.


Мастер и Маргарита жили не в вымышленном мире, а именно в том самом, в котором жил и Булгаков. Вся его вымышленность в том, что это один из параллельных миров, разнящийся в мелких деталях, но совпадающий в главном, передающем дух эпохи.


Рад буду получить ссылку на эти книги. Думаю, что после физических пыток Мандельштам вел бы себя иначе. Подчеркиваю, что под физическими пытками я здесь понимаю именно пытки и избиения, а не яркую не выключающуюся лампу, громкую музыку и плохую или соленую еду.
Поведение Мандельштама и его жены я детально разбираю в последующих главах. Только не надо меня обвинять, что я очерняю Мандельштама, чтобы поднять образ Мастера. Мандельштам появился в моей книге только потому, что его постоянно упоминает сам Барков.


Кому незаметны, кому заметны. А откуда знаю – читаю между строк. Все таки роман пишется не только мазками кисти, но и отсутствием оных. Как и музыка он создает ощущения. Впрочем у каждого разные, что видно хотя бы на примере Баркова, которому, как поручику Ржевскому во всем слышаться только определенные вещи.


Во-первых, при чем здесь пересыльный лагерь? Мастер мог остаться в «мире», для этого ему нужно было всего лишь поступиться принципами. Он же предпочел исчезнуть из этого мира. Его сломали, но не победили.

Во-вторых, Мандельштам храбро замахнулся, но упал на колени и был благодарен Сталину за великодушие. На мой взгляд, Булгаков бы так никогда не поступил.

В-третьих, к смерти на деле Мандельштам не был готов, так как именно и умер от страха перед ней, отказавшись от еды из-за боязни, что его отравят.


Во-первых, Булгаков не писал против власти того, что написал Мандельштам. Поэтому его поведение совершенно естественно и ничего недостойного в нем нет. По убеждениям он был монархист и воспринимал Сталина именно как монарха. Так почему же ему было не желать, чтобы к нему относились как к Мольеру?

Во-вторых, помощь у власти Булгаков не пытался получить, как Мандельштам, а ТРЕБОВАЛ. Повторяю: в своей сложной жизненной ситуации Булгаков разобрался со своими проблемами сам, не перекладывая их на плечи жены и близких друзей. Почувствуйте разницу с Мандельштамом.

Мандельштам ВЕЛИКИЙ ПОЭТ, но как человек, в отличие от Булгакова, мелковат. Что Вас здесь смущает? Позвольте напомнить Вам оценку Вересаевым не менее противоречивой личности Бунина:

«Поразительно было в Бунине то, что мне приходилось наблюдать и у некоторых других крупных художников: соединение совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником. (Случай с ним уже во время его эмигрантства, рассказанный мне доктором Юшкевичем, когда Бунин, получив нобельскую премию, отказался заплатить разорившемуся банкиру 30 тыс. франков, которые тот ему ссудил, сам предложивши без всяких документов в то время, когда Бунин бедствовал.) И рядом с этим никакое ожидание самых крупных гонораров или самой громкой славы не могло бы заставить его написать хоть одну строчку, противоречащую его художественной совести. Все, что он писал, было отмечено глубочайшею художественной адекватностью и целомудрием»[1].

P.S. А каким человеком был великий поэт Некрасов, я лучше вообще промолчу. Интересующихся отсылаю к статье Чуковского (Собр. соч. в 2 т., Т. 2, 1990).
_____________________________________________________
[1] Вересаев В. В. Литературные воспоминания // Вересаев В. В. Невыдуманные рассказы. – М.: Худож. лит., 1968, с. 464.

Слегка перефразируя Воланда, скажу, что воля Ваша, но что‑то Вы нескладное придумали! Ведь получается, что литературных героев вообще сравнивать не с кем! С живыми людьми низзя, ибо те настоящие, живут в настоящей суровой жизни, а эти, понимаешь, выдуманные. Но по этой же логике и подавно нельзя сравнивать литературных героев и между собой, ибо их характеры не самоценны, а созданы выдумавшими их авторами. Значит литературные герои только послушные марионетки в ловких руках авторов.

Если бы я разделял эту Вашу точку зрения, я бы и книги то читать перестал бы. Но мне ближе позиция Толстого и Блока, говоривших, что поступки их героев и обстоятельства действия иногда удивляют их самих и неожиданны для них. Поэтому для меня Мастер и Маргарита, Воланд и его свита, Пилат и Иешуа более живы. чем многие из ныне живущих. И жизнь им суждена воистину вечная, чего мы грешные вряд ли сподобимся... Впрочем, да будет дано каждому по его вере.

Меня не устраивает данное конкретное сравнение, а точнее, его направленность. Живых людей, пострадавших от рук товарищей из НКВД, было великое множество, материал для сопоставлений обширнейший. А Вы выбираете из всех великого поэта и обращаете внимание в первую очередь на компрометирующие материалы. Чего ради, спрашивается? Аргументацию это не усилит.

Не только в мелких деталях, но и в крупных (вроде деятельности Воланда). Для сопоставления эти детали очень важны. В реальном мире остался бы протокол допроса Мастера и свидетельства о его героическом (или не вполне героическом) поведении в застенках наркомата. В булгаковском мире рукописи не горят, зато всякие лишние бумажки изчезают бесследно по мановению лапы Кота Бегемота. Если бы Мандельштам был книжным героем, Вы бы могли и не узнать о его неблаговидных поступках.

Избиений действительно не было, во всяком случае, в первый арест.


Покажите, как Вы прочитали между строк, что Мастера не пытали, и что он никого на допросах не называл.

При том, что Вы сравниваете поведение Мастера в больнице и Мандельштама в лагере (незачем было цепляться за жизнь, опасаясь яда!), хотя условия жизни были, мягко говоря, различны.

Потому, что и без него хватало литераторов, находившхся на содержании у власти.

Оставьте такие оценки жёлтой прессе и филологам-недоучкам, гоняющимся за сенсациями. Почему бы не вспомнить, как в 1918-м (а потом и 20-х) Мандельштам спасал от расстрела людей, и ему приходилось обращаться лично к Дзержинскому?

Никакой направленности у меня и в помине нет. Я никого не выбирал и на компрометирующие материалы специально не целился. Коль скоро Барков в качестве примеров приводит Бунина, Вересаева, Мережковского, Мандельштама и др., то и я рассматриваю эти же фигуры, сравнивая их поведение и объектов критики Баркова. А как иначе?!!

И на счет усиления аргументации Вы совершенно не правы. Именно, что усиливает, ибо я показываю, что все сравнения и выводы Баркова некорректны, а не просто противопоставляю ему свое личное мнение.


Нисколько, ибо Мастер встретился с Воландом только в конце сюжета и его характер проявлен вне связи с визитом Сатаны. Для анализа характера Маргариты этот визит важен, но ведь мы говорим не о ней.


Во-первых, я против квалификации поведения Мандельштама как неблаговидного. На такую оценку может иметь право только его современник, которого эти события затронули. Неизвестно хватило бы у нас силы духа вынести подобные испытания. Мы можем только надеяться на это, но знать наверняка не можем.

И разве неспособность противостоять адской репрессивной машине может быть неблаговидна? У каждого своя скорость реакции в понимании провокационных вопросов и свой предел прочности (вспомните Груздева в «Месте встречи»). Опытному следователю несложно запутать человека на допросе. Мне неизвестны неблаговидные поступки Мандельштама. Он сам вправе судить себя, но у нас такого права нет и в судьи тут не годится ни грешный, ни безгрешный.

Во-вторых, именно о книжных героях как раз все и понятно, в отличие от живых, ибо автор всегда выразит свою их оценку тем или иным способом, а в реальном мире так называемые документы фабрикуются с двух сторон. В данном случае как со стороны НКВД, так и Н. Я. Мандельштам. У многих современников мнение о ее мемуарах резко отрицательное.


Об этом говорит, прежде всего, внутренне достоинство Мастера. Ему нечего стыдиться и он не стыдится своего поведения. Об этом говорит и уважительное отношение к нему Воланда и его свиты, которым по определению все известно.

А вот Мандельштам стыдился своего поведения и раскаивался в нем. Во втором стихотворении, посвященном Марии Петровых он написал – «Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь»[1]. А в письме другу Сергею Рудакову пишет – «Делать то, что дают, – не могу (…) Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (…) бодрые, мутные и пустые… <…> Я гадок себе»»[2].
_____________________________________________________
[1] Геворкян Т. «Несколько холодных великолепий о Москве». Марина Цветаева и Осип Мандельштам. – http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/about/gevorkyan00.html
[2] Нехамкин С. Пусти меня, отдай меня, Воронеж… // Известия. – 2004. – 25 июня. – http://www.inauka.ru/philology/article47695.html


Где это я сравнивал поведение Мастера в больнице? Я сравниваю поведение Мастера и Мандельштама именно на допросах. Напоминаю, что Мандельштам сам поспешил выдать на допросе свою любимую. А причина очень проста. – История Мандельштама рвавшегося плюнуть в лицо режиму полностью аналогична истории с известным поэтом Луговским, в предвоенные годы славившим романтику боя и в первые же дни войны направившимся на фронт. Реальные картины войны морально раздавили его, бойца из него не вышло. Слишком велика оказалась разница между иллюзией воображения и реальной силой духа… Храбрость Мандельштама так же была не безумством храброго, а храбростью безумца, соответственным было и его поведение.


А при чем здесь денежное содержание? Булгакова волновала, прежде всего, оценка его внутреннего содержания, его мастерства. Он знал себе цену и хотел ее получить. Тут дело в его внутреннем самоуважении. Вот Мандельштаму этого не хватило, отсюда и его поведение. И замечу Вам, что содержат проституток. Если Вы искренне полагаете, что Мольер был «содержанкой» короля, то Вы очень ошибаетесь.


Вот именно им и оставьте подобные ответы, а я за сенсациями не гоняюсь. Да и никакой сенсации здесь нет. То что талант и человеческие качества могут расходиться на известное расстояние не тайна и наивные попытки рисовать облик гениев белыми красками просто смешны. Лично для меня стихи Мандельштама не стали хуже от того, что его облик для меня приблизился к реальности. Все гении имели те или иные недостатки, ну и бог с ними. Я не гоняюсь за жареными фактами и не жажду покопаться в их грязном белье, но если истина попадается мне на глаза, то я не собираюсь жмуриться. Тем более, что для меня в этих фактах нет грязи. Я не осуждаю Мандельштама. Я воспринимаю его таким, как он есть – великим поэтом со своими человеческими слабостями. А вот люди придерживающиеся Вашей позиции любят приукрашивать жизнь гениев и вымарывать из нее обстоятельства роняющие на них тень, по их разумению. Думаю именно по этой причине из булгаковского архива исчезла тетрадь с планами завершения МиМ. Несомненно ее выкрал какой-то помешанный на религии человек.

Бояться неприглаженных биографий великих личностей не нужно. Конечно дурак, читая их, обрадуется, что гении такие же как он. Но для умного человека это будет только повод задуматься о собственном несовершенстве.


Давайте вспомним, это нетрудно (http://o-e-m.narod.ru/):

«1918. Работает в Комиссии по эвакуации Петрограда. Становится сотрудником газет "Вечерняя звезда" и "Страна". Наездами бывает в Москве, куда окончательно переезжает в июне. Работает в Наркомпросе. Выступает с чтением стихов на вечерах. В мае пишет "Гимн" ("Прославим, братья, сумерки свободы…"). В июне происходит столкновение поэта с Я. Блюмкиным из-за выносимых им в ЧК смертных приговоров заложникам. Мандельштам добивается у Дзержинского освобождения одного из арестованных. Поэту приходится скрываться от преследования Я. Блюмкина. 20 октября в Петрограде встречается с Блоком».

Как видим, спас одного, а не многих. Для меня лично и для оценки благородства поведения Мандельштама в этом деле, это не имеет никакого значения, но лично я всегда предпочитаю точность и документ домыслу. А вот, кстати, и запись Блока о вышеупомянутой встрече – «Вечером почему-то… приходил Мандельштам. Он говорил много декадентских вещей, а в сущности, ему нужно было, чтобы я устроил ему аванс у Горького, чего я сделать не мог»[Блок А. Записные книжки 1901-1920, запись от 20.10.1918. – М.: Худож. лит., 1965, с. 432].

В 1920 никаких случаев спасения не отмечено:
«1920. Живет в Феодосии, выступает с чтением стихов в Феодосийском литературно-артистическом кружке, где знакомится с коммунистами-подпольщиками. В июле происходит разрыв с М. Волошиным. По подозрению в связях с подпольщиками арестован белой контрразведкой. После освобождения Мандельштам уезжает в Батум, где был арестован военными властями. Освобожден стараниями конвойного Чигуа (эпизод описан в очерке "Возвращение"). Читает стихи на вечерах в Батуме и Тифлисе (сентябрь). Возвращается в Петроград, читает стихи на вечерах. Широкий успех у слушателей; признание его стихов Блоком. В конце октября - знакомство с О. Н. Арбениной и цикл обращенных к ней стихотворений (ноябрь-декабрь)»

Предвидя Вашу резко отрицательную реакцию на мои слова об Н. Я. Мандельштам, привожу обширную ссылку на мнение Лидии Чуковской:

«Микроб неряшества вводит Надежда Яковлевна в стих, едва прикасаясь к нему. Ведет, например, она речь о двух стихотворениях Ахматовой, а в доказательство своей мысли цитирует не строки из двух названных, а строки из третьего, непоименованного. Легчайший способ доказывать свою мысль: разбираешь два стихотворения, а цитируешь – третье, воображая при этом, будто опираешься на те два. <…> Такой способ очень удобен для доказательства собственных домыслов, но служит доказательством одного лишь неряшества. А быть может, невежества?

<…> Стихи Анны Ахматовой Надежда Яковлевна, цитируя или пересказывая, искажает постоянно, систематически, иногда – с умыслом.

<…> Сплетни она терпеть не могла, высмеивала их и боялась. Анна Андреевна говаривала, будто ею задуман научный труд под названием «Теория сплетни».

«Вторая книга» Н. Мандельштам дала бы для этого теоретического труда изобилие конкретного материала.

Сплетни бьют из книги фонтаном. <…> Сплетнями кишит каждая страница.

Сплетничание характеризует главным образом зрение самого сплетника – ведь оно есть средство унизить человека: чем ниже, тем сплетнику доступнее, роднее. Способность объяснять всякое человеческое действие мотивами низменными сплетник принимает за особую свою проницательность.

<…> «Вторую книгу» Н. Мандельштам с аппетитом проглотит и переварит Запад, Восток, Юг и Север. Столько сплетен и всё по большей части о знаменитостях! Ее книга всем по плечу, она до краев переполнена клеветами и сплетнями.

Даже похороны Анны Ахматовой Надежда Яковлевна озирает оком опытной сплетницы. Никакого чувства братства, общности, единения в горе с людьми, пришедшими, как и она, поклониться Ахматовой. Одни пересуды. Одна брезгливая наблюдательность.

<…> Отмечаю: на страницах «Второй книги» ни о ком с таким упоением, с таким удовольствием, взахлеб не сплетничает Надежда Яковлевна, как о людях, наиболее близких Анне Андреевне. В особенности о тех из них, кто имел неосторожность приближаться иногда и к остальным членам «тройственного союза»: к О. Мандельштаму и к Надежде Яковлевне. Их свидетельства она стремится заранее отвести.

<…> А ведь было время, когда и сама Надежда Яковлевна усердно «ублажала» Герштейн, в частности, с помощью приветливых, дружеских и признательных писем <…>

Примечательны даты дружеских писем Н. Мандельштам к Э. Герштейн: 1940 – 1944. Годы, уже после «экзаменационных» для друзей Надежды Яковлевны лет: как повели себя друзья после ареста и гибели Мандельштама? Во «Второй книге» Надежда Яковлевна утверждает, будто друзья ее и Осипа Эмильевича – в частности Э. Герштейн и Н. Харджиев, – после того как Мандельштам оказался в лагере и погиб, от его жены отвернулись. Если было бы это не ложью, а правдой, чем же объяснить продолжающуюся в военные годы приязнь Надежды Яковлевны к Герштейн, к Харджиеву?..

Принимая предупредительные меры против возможных будущих мемуаров, заботливо клевеща на будущих авторов, не церемонится Надежда Яковлевна и с теми мемуарами, которые уже напечатаны. Всё, например, решительно всё, что написано о Мандельштаме у нас и за границей (разумеется, кроме произведений самой Надежды Яковлевны), она объявляет брехней. Зловредной или добродушной. Подразделения такие: 1) брехня зловредная; 2) брехня добродушная; 3) брехня наивно-глупая; 4) смешанная глупо-поганая; 5) лефовская; 6) редакторская.

<…> Как выдает себя пишущий в своих писаниях! Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота – в отношениях между людьми – существует.

Совершенно оплевана Надеждой Яковлевной, как я уже говорила, и женщина, которую Анна Андреевна называла своей дочкой, – режиссер театра Советской Армии, Нина Антоновна Ольшевская (жена В.Е. Ардова), – и тоже по основательной причине: близость к Ахматовой.

<…> Цитировать чужие письма – неприятное занятие. Я сознаю это, но вынуждена прибегнуть к документам, чтобы соскрести с беззащитного человека грязь клеветы. Приведу из письма Надежды Яковлевны к Харджиеву один отрывок.

28 мая 1967 года Надежда Яковлевна Мандельштам, вспоминая о том давнем страшном дне, когда посылка, отправленная ею в лагерь, вернулась с пометкой: «возвращается за смертью адресата», написала Николаю Ивановичу Харджиеву:

«Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют... Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый и говорили: – Надя, ешьте, это сосиска... Неужели вы хотите, чтобы я забыла эту сосиску? Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире. Не это ли наше прошлое? Наше общее прошлое?.. Человек символическое животное, и сосиска для меня символ того, ради чего мы жили».

«Наше общее прошлое» (любовь к Мандельштаму. – Л.Ч.); «вы стояли рядом – толстый, черный, добрый...», «во всей Москве… было только одно место, куда меня пустили»... «Последняя человеческая честь в этом мире».

«Он использовал мое бесправное положение... а ссыльных всегда грабят»; «жулик... Харджиев»; в бумагах Мандельштама «похозяйничали органы, супруги Рудаковы и Харджиев».

Письмо Надежды Яковлевны к Николаю Ивановичу в комментариях не нуждается. Оно само в сопоставлении со «Второй книгой» ярчайшая черта автопортрета, созданного Н. Мандельштам. Автор письма и автор книги, на мой взгляд, не имеет ни малейшего представления о том, что означает слово: честь.

Отношения между людьми меняются, но факты остаются фактами; фальсифицировать историю в наши дни общепринято, но непочтенно.

Надежда Яковлевна не в силах пройти мимо человека – любого! или могилы – любой! чтобы не дать человеку пинка, зуботычины, оплеухи или не удостоить могилу плевком.

<…> Можно подумать, будто палачи изъяснялись на языке цветов.

Не на языке цветов изъясняется и сама Надежда Яковлевна.

Она сильно напоминает ту злую мачехину дочку, которую справедливая фея наградила отвратительным даром: стоит ей только открыть рот – оттуда выскочит жаба...

«Дурень Булгаков»; «Бердяев поленился подумать»; «если бы Элиот удосужился подумать»; брехня Чуковского; Волошин совершил «самый обыкновенный донос»; «Цветаева выдумала»; Пастернак «даже не подозревал, что существует равенство»; «В начале двадцатых годов союз с Нарбутом, из рук которого одесские писатели ели хлеб... мог показаться Бабелю выгодным…»; «Идиотка Ольшевская»; «жулики вроде Харджиева»; «настоящие красавицы успели удрать, и я видела только ошмётки».

<…> Вовсе не все мемуаристы хвастаются и врут. Но ничего не поделаешь: стоит Надежде Яковлевне открыть рот, – оттуда жаба.

<…> Просто и низменно.

Низменно и в то же время высокомерно. Без высокомерия – ни шагу. <…>

<…> Восторг перед собственной персоной и презрение к человеку – к его чести, доброму имени, судьбе, труду – пронизывает всю «Вторую книгу» <…> Надежда Яковлевна заявляет: «Отдельные судьбы не волновали никого ни в дни войны, ни в годы великих и малых достижений. На том стоим. Это совсем не трудно – стоять на таком. Техника отлично разработана».

Правда. На том стоим. Но на том же самом твердо стоит и Надежда Яковлевна. Книга ее проникнута бесчеловечьем – вся! – от первой до последней страницы. Восхищением собою и презрением к человеку.

В сущности, мне до этой книги и дела бы не было. Мало ли на свете бесчеловечных книг!

Если бы – если бы не постоянный припев автора: «наш общий жизненный путь» – Надежды Яковлевны, Ахматовой, Мандельштама: «нас было трое, только трое».

<…> «Вторая книга» Н. Мандельштам не могла попасть в руки Ахматовой – живи они обе – Анна Андреевна и Надежда Яковлевна – хоть до ста лет. При жизни Ахматовой такой поступок, как эта книга, не мог быть не только совершен, но даже замыслен. При жизни Ахматовой Надежда Яковлевна Мандельштам не решилась бы написать ни единой строки этой античеловечной, антиинтеллигентской, неряшливой, невежественной книги.

<…> Когда читаешь книгу Надежды Яковлевны на отечественном языке, каждую секунду чувствуешь себя оскорбленной. Вульгарность – родная стихия мемуаристки; а ведь ничто на свете так не оскорбляет, как вульгарность. Пересказывая чужую мысль, передавая чувство, Надежда Яковлевна переводит всё на какое-то странное наречие: я назвала бы его смесью высокомерного с хамским.

Каждый человек, даже крупный мыслитель или писатель может в чем-то весьма существенном быть и неправым, и заблуждающимся; на человеческом языке оно так и называется – неправота, заблуждение, – а на высокомерно-хамском – брехня, дурень, умник, не удосужился додумать, поленился подумать... Ахматова бывала на моих глазах и несправедливой, и неправой, и раздраженной, и гневной, и светски любезной, и сердечно приветливой, и насмешливой (истинный мастер едкой литературной шутки!), но ничто в мире не было от нее так далеко, как то, что Пушкиным в «Евгении Онегине» названо «vulgar» и чем переполнена через край книга Надежды Яковлевны. Эта безусловная даль – еще одна примета мнимости изобретенного Надеждой Яковлевной «мы»: вульгарной, в отличие от Н. Мандельштам, Ахматова не была никогда и ни в чем – ни в мыслях, ни в движениях, ни в поступках, ни в языке.

<…> К поэзии Анны Ахматовой Надежда Яковлевна как-то на редкость глуха. Об этом свидетельствует разбор «Поэмы без героя», отрывков из поздней пьесы «Пролог», мимоходом вынесенная резолюция по поводу цикла «Полночные стихи» – и многое, многое другое.

Особенно глуха Надежда Яковлевна к ахматовской любовной лирике. Основана эта неспособность понять и услышать, думается мне, на разном отношении к любви.

<…> Да, говорят мне, Надежда Яковлевна, конечно, оклеветала многих, но зато…

<…> – Да, говорят мне, Надежда Яковлевна очень зла. Но ведь у нее была такая несчастливая жизнь. Она имеет право на злость.

<…> Мы жили – и живем – в бесчеловечное время. Достоинство человека измеряется тем, в какой мере он не заразился бесчеловечьем, устоял против него. Надежда Яковлевна ни в какой степени против него не устояла»[1].
_________________________________________________
[1] Чуковская Л. Дом Поэта // Дружба Народов. – 2001. – № 9.

Да, согласен полностью.

Может быть, они рассуждали так же, как и друзья Мандельштама: бывало, что на допросах ломались и самые стойкие, человек не обязан соблюдать неписаные законы сумасшедшего и жестокого мира. Откуда Вы знаете? Читая между строк, можно до разных вещей дочитаться. Пасквиль Баркова - ещё не самый прискорбный случай злокачественной прозорливости.


Не формулируйте за меня мою позицию. Изобразить человеческую жизнь так, чтобы все поступки, героические и низменные, были на своём месте, - задача, которая и великим писателям не всегда поддаётся. Вы в рамках своего труда её, безусловно, не решите, - только вытащите на белый свет те подробности, которые будут нужны сию минуту. А понадобились Вам - во всяком случае, сначала - именно отрицательные черты. Я не понимаю, зачем касаться мимоходом сложнейшей темы, критикуя разухабистый пасквиль.


Из первой книги воспоминаний Н. Я. М.:

(1928-й год)


Я уже сталкивался с отрицательными мнениями о её мемуарах. Не мне с этими мнениями спорить, да и желания нет.

Во-первых, Вы умудрились не заметить, что главный признак это то, что Мастер сохранил внутреннее достоинство и не стыдится своего поведения. Это необходимый и достаточный признак.
Во-вторых, Воланду и его свите не свойственно описанное Вами поведение. Вспомните хотя бы Фриду. Они лишены сострадания к павшим.


Постараюсь, но Вы ее отлично формулируете сами, я только подвожу логический итог, что правда никогда никому из моих собеседников не нравится. Но я полагаю, что если человек шагнул в окно, то он не может повиснуть в воздухе, и обязательно должен упасть, о чем я ему собственно и говорю.


Еще раз повторюсь: слабую душевную организацию, неспособность выбрать верную линию поведения на допросе, растерянность в сложных житейских ситуациях и т.д. и т.п., я не считаю отрицательными чертами, иначе придется считать положительной чертой от природы хорошо развитую мускулатуру одного индивидуума и наоборот, отрицательной - ее отсутствие у другого. И я ничего не вытаскиваю на белый свет, ибо не хожу и не опрашиваю свидетелей, чтобы вытащить и зафиксировать для потомков новую информацию. Я использую широко известные труды не менее широко известных людей, - Чуковской, Герштейн и т.д. И я ничего не касаюсь мимоходом. Боюсь, что Вам это еще более не понравится, но поведение Мандельштама и его жены детально разобрано у меня в последующих главах. Но, повторяю, только потому, что Барков вставил их в свою систему рассуждений. Точно так же я разбираю и поведение Бунина, Вересаева, Мережковского и др. Мандельштаму просто в этом случае "не повезло", так как Барков упоминает его чаще всех.


Судя по всему спорить здесь и не с чем. Объективным историческим документом эти мемуары не являются. Любое их утверждение нуждается в тщательном изучении и проверке. Вот крайне деликатно выраженное мнение русского филолога, культуролога и библеиста Сергея Аверинцева, для которого Мандельштам был одним из самых значительных поэтов, о достоверности «воспоминаний» Надежды Мандельштам, высказанное им в эфире радио «Свобода» на передаче, посвященной 100-летию со дня ее рождения: «Ее книга – это для меня, прежде всего, очень хорошая проза. И затем, вы понимаете, мне очень трудно себе представить читателя, который бы воспринимал обе ее книги как документы свидетельства из первых рук <…> кто же из нас хотел отказаться от «Бесов» Достоевского, кто из нас согласился бы жить без этой книги. Но ведь, если мы попробуем воспринять эту книгу не как страстный и пристрастный памятник мысли и прозы Достоевского, а как приговор относительно конкретных людей, вот они были такие. Возражений, по совести, будет очень много. Никто из нас на самом деле не пробует искать у Достоевского правды про Тургенева, про идеалистов 40-х годов и т.д. Даже про этих самых зловредных нечаевцев – скорей уж это правда про «Бесов»»[1].
Говоря менее завуалировано, воспоминания Н. Я. Мандельштам прекрасный художественный памятник эпохе, но не конкретным людям, включая даже фигуру самого О. Э. Мандельштама. Это литература, а не документ. Это то, что могло, но не обязано было быть в реальности.
_____________________________________________________
[1] Надежда Яковлевна. К 100-летию со дня рождения Надежды Мандельштам. – http://www.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.020202.asp

Нет, это не улика, а всего лишь попытка оказать действие на присяжных заседателей. Из книги можно извлечь и прямо противоположные выводы. Ведь отречение от собственного имени означает, в том числе, отречение от своего прошлого. А мастер отрекся от мира после того, как побывал в чекистских подвалах. Признания тогда вырывали почти у всех, кто туда попадал. Не избежал этой участи и мастер. Предав забвению свою фамилию, он называет себя мастером: как художник, он ни в чём не виновен. А внутреннее достоинство - штука эфемерная и для душевнобольного необходимая. И логично, и психологично.

Вы намекаете, что свидетельство о спасении стариков также нуждается в проверке, и есть надежда, что Мандельштам всё-таки никого не спасал?

Такое впечатление, что Вы "кирпич" пишете, и наращивать объём нужно любой ценой. Если дальше пойдут выкладки с перечислением, кто трус и слабак, а у кого внутреннее достоинство из ушей льётся, и попытки засыпать сплетни из книги Баркова (которые он сам придумал) тоннами сведений того же сорта (но более достоверными), тогда, конечно, буду возмущаться.

Мастер не отрекся от своего прошлого, а только оставил из него то, что ему дорого. Вы видимо уже забыли в обвинительном пылу, что Мастером его назвала его любимая. И вот это, самое дорогое он и сохранил. И от нее он не отрекался, просто он понимал, что ничего уже не может предложить ей. Впрочем, вам вольно искажать смысл романа по своему усмотрению. Сейчас это популярно.


Подобные надежды оставьте Жоре Жуку и ему подобным. А если свидетельство о спасении стариков принадлежит исключительно только Н.Я., то да нуждается, если Вас интересует истина, а не вымысел. Сам факт вряд ли ею вымышлен, но подробности дела могут быть совершенно иными.

Я вижу для Вас свидетельство Аверинцева о недостоверности "мемуаров" Н.Я. тоже не аргумент. Ну что ж. Это Ваше личное дело. Каждый сам выбирает мир в котором живет. Я предпочитаю четко отличать вымысел от реальности.


Что я пишу, время покажет. Но Ваши обвинения, что я наращиваю объем для меня просто смешны. Но если они греют Ваше сердце, то пожалуйста, обвиняйте. Я не делаю секрета из своего творческого метода. Я не читал полностью книгу Баркова, а прочел ее ровно до того места, где кончается написанное мною, - то есть выложенное на форуме плюс несколько глав, которые отлеживаются и дорабатываются. Переходя к очередной главе я разбиваю ее на тезисы и отвечаю на них. Что в них написано, о том и пишу. Объем меня не интересует. На большой тезис могу ответить одним предложением, а на маленький несколькими листами.


Возмущайтесь на здоровье, я никому этого не запрещаю (Жука-Венди-Мокея-Vas053 удаляют из моей темы не за возмущение, а за хамство). Я всегда рад любой критике, в том числе и Вашей.

Что касается якобы наличия у меня сведений "того же сорта", что и у Баркова, то обращаю Ваше внимание на то, что все эти сведения я получил из первых трех годовых комплектов журнала "Наше наследие" за 1988-1990 гг. Посмотрите на состав редколлегии и задумайтесь, почему никто из этих уважаемых людей не забил тревогу подобно Вам, и не заявил, что печатать это не нужно.
Не бывает более достоверных сведений. Бывают достоверные и недостоверные. Других нет, ибо неподтвержденные так же недостоверны.
И что же вы так не забеспокоились когда я приводил нелицеприятные факты о Бунине и Вересаеве? Я понимаю, что Мандельштама Вы любите больше, но они тоже люди. А еще, в следующих главах, я пишу о Мережковском и о Гиппиус. Так что защищайте уж всех сразу.

Только не увлекайтесь слишком, не забывайте слова Пушкина, которые я поставил эпиграфом к взволновавшей Вас главе:

«Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он»

А. С. Пушкин[1]
________________________________________________________________________
[1] Пушкин А. С. Поэт. ПСС: В 10 т. Т. 3. – М.: Изд-во АН СССР, 1963, с. 22.


Я думаю Вы слишком упрощаете проблему. Как бы я ни нападал в раздражении на Баркова, я все же не полагаю серьезно, что он сознательно врал. Это тот же как и у Надежды Мандельштам случай бессознательного вранья, то есть искренней веры в собственные слова. Оглянитесь вокруг. Неужели Вам никогда не попадались люди, которые об окружающем мире Вам такое могут рассказать, что глаза на лоб вылезут. И во всю эту чушь они истово верят и с легкостью используют чужие непроверенные оценки для обоснования своих слов. Так они видят мир, такое у них восприятие других людей и мотивов их поступков. И в этом смысле они искренны.
Поймите, что не было никакого смысла Баркову специально придумывать свое "вранье". Хоть он и был полковником КГБ, но не по его заданию работал над своими книгами. Любое вранье разоблачается, но ему казалось. что он совершил открытие. Далеко ходить не надо - аналогичное "открытие" сделано в соседней теме Урманбаевым. Вы тоже скажете, что он сознательно врет? - Я же скажу. что это образ его мышления - он так мыслит.

Ты уверен? Это не было временным увлечением со стороны Булгакова?
Сам понимаешь, было от чего голове закружиться -никто не видел ни слова, ни жеста, но Булгаков вознесён. Впрочем и сокрушён точно так же - никто не видел ни слова , ни жеста.
Ты, несомненно скажешь, что уже не далее как 2 года назад всё досконально прояснил по этому вопросу. Пожалуйста извини. Я был небрежителен и невнимателен. Не превозносись, пожалуйста, ответь просто и ясно: ты уверен, что Булгаков не послал всю эту монархию туда, куда ей следует идти?
Ему безусловно было известно мнение Платона и мнение царя Кира у Геродота (Кира? я не ошибся?). Сильные аргументы. Но ведь по крайней мере Платон очень разочаровался в царях.
А Булгаков?
Расскажи, пожалуйста.

1. Рассказать не жалко, но все уже рассказано - см. тезис I.II.4.
2. Звонок Сталина сюда никакого отношения не имеет, никуда Булгаков после него не возносился.
3. Не был он также и сокрушен, ибо вознесен не был.
4. Да запретили пьесу "Батум", но это не сокрушение Булгакова, а крушениеего работы, которая была ему не безразлична и очередная демонстрация того факта, что он находится в потенциальной яме.
5. С какой стати Булгаков должен был посылать свои монархические убеждения? Ты же свои убеждения не посылаешь, почему он должен?
6. Какое ему дело до Платона? Тем более, что как говорится, "Платон - ты мне друг, но истина дороже".

Потому, что он написал: "Всякая власть насилие над людьми".
Ведь это очень сильно сказано. Булгаков прекрасно понимал, что сказал. (Я так думаю!!! (((Фрунзе Мккртчян!!!))Мимино).

Во-первых, это не он придумал. На эту тему даже Ленин высказался и целую теорию отмирания государства насочинял, ибо "всякая демократия есть неравенство".

Во-вторых, как любит говорить диакон Кураев, Булгаков был не мальчик и вполне мог отдавать себе отчет в том, что беззвластие есть утопия.

В-третьих, не написал (от своего имени), а вложил в уста одного из героев. Пилат напомню говорит противоположное, что на свете нет божественнее и прекраснее власти, чем власть кесаря. Таким образом нет никакого противоречия, если сам Булгаков занимал некую нейтральную позицию и склонялся к просвещенной монархии. Обращаю твое внимание, что образ властного Воланда выписан более реальными и насыщенными красками, чем утопический образ безвластного Иешуа.

P.S. Для меня лично идея монархии неприемлема.

Да, я "обратил" внимание.(Извини, смешное слово, вот я и КАВЫЧКУЮ. )
Пойми правильно - "обратил" - голова не закружится? Обратил ещё раз обратил, голова закружилась?
А чего доказал Пилат, когда кричал?
Сам знаешь, криком ничего доказать неможно..Пилат знает, что проигрывает, проигрывает безнадёжно. И он пытается заглянуть в глаза Иешуа.
Что ты расссказывал насчёт монархии?

Я бы много чего мог рассказать. Мог бы напомнить, что Иешуа один из центральных образов, но не самый центральный. И не к нему отправляется Мастер по воле Булгакова, а в царство менее утопичного, но более реального Воланда. Но что толку рассказывать тебе об этом? Ты воспринимаешь все так восторженно, как истинный Пьерро. Даже Вендижук вызывает у тебя восхищение. Я же более приземлен, как Буратино, так что не обессудь.

Ты многое мог расскзать? Why not? Я и вправду хотел бы послушать.
А этот Вендижук действительно разочаровал. Действительно вылез и .....
Надеюсь, ему стыдно.
А Иешуа не центральный образ?
Уверен?
да его, Иешуа, помещай куда угодно - в центр, на край -- -
Ну ты же понимаешь - он незаметен быть не может.

Конечно, не аргумент, ибо ни в цитате, ни в передаче на радио "Свобода" никто не обвинял Н. Я. М. в искажении фактов.

"Ее книга - это для меня, прежде всего, очень хорошая проза. И затем, вы понимаете, мне очень трудно себе представить читателя, который бы воспринимал обе ее книги как документы свидетельства из первых рук - так, как можно воспринимать запись, сделанную немедленно после событий. Дневник, письмо, но не осмысление всех событий, сделанное много времени спустя задним числом, сделанное в напряжении ума, стремящегося выстроить связанную концепцию."

- и это Вы называете "свидетельством о недостоверности? К тому же, речь шла о второй книге.


Тогда печатали многое, опьянев от перестроечной свободы. Но Вы из разнообразных сведений выбираете то, что нужно для исполнения замысла: обелить романтического персонажа, показав, что живые люди, оказывается, вели себя отнюдь не идеально. Тоже мне, новость!


Не забывайте и другие слова Пушкина:

Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.

Да, это именно свидетельство о недостоверности, ибо сказано, что:

1. «Ее книга – это <…> проза».
Надеюсь отличие прозы от документального свидетельства Вам разъяснять не нужно?

2. «очень трудно себе представить читателя, который бы воспринимал обе ее книги как документы свидетельства из первых рук».
Обратите внимание ОБЕ КНИГИ, - ОБЕ, - не вторая, а именно ОБЕ!

3. «если мы попробуем воспринять <«Бесов» Достоевского> не как страстный и пристрастный памятник мысли и прозы Достоевского, а как приговор относительно конкретных людей, вот они были такие. Возражений, по совести, будет очень много. Никто из нас на самом деле не пробует искать у Достоевского правды про Тургенева, про идеалистов 40-х годов и т.д. Даже про этих самых зловредных нечаевцев – скорей уж это правда про «Бесов»».
Позвольте разжевать Вам эти непонятые Вами простые и ясные слова: Аверинцев говорит о том, что судить по книгам Н.Я. Мандельштам о конкретных людях и их поступках, искать у нее «правды про» конкретных людей, то же самое, что «искать у Достоевского правды про Тургенева, про идеалистов 40-х годов и т.д.».

Теперь я вижу, что Аверинцев ошибся, полагая, что «очень трудно себе представить читателя, который бы воспринимал обе ее книги как документы свидетельства из первых рук». Такой читатель все же нашелся. Это Вы уважаемый Синицын.


Утешайте себя этим. Иные пьянеют, иные нет. Но Ваше мнение об уважаемой редколлегии журнала, включающей в т.ч. и Аверинцева и Лихачева, ничем не лучше Ваших обвинений в мой адрес. Такой слабой логики, вернее ее отсутствия, я от Вас право не ждал. Получается у Вас тот же подход, что и у Баркова - логичность рассуждений пристрастна и полностью зависит от обсуждаемого объекта. Обсуждая Баркова Вы логичны, обсуждая Н.Я. Мандельштам - нет. Если кто и опьянел от перестроечной "свободы", так это именно Н.Я. Мандельштам.


У Вас очень богатое воображение. К сожалению мой замысел, о котором Вы так много знаете, мне совершенно неизвестен. Я последовательно опровергаю все домыслы Баркова и только. "Замыслы" же мои известны только Вам, Вендижуку и иже с ним.


Я Вам об этом уже писал своими словами, да что толку...

Ну так организуй семинар булгаковедов-любителей с выездом на южный берег Крыма.


Во-первых, у Булгакова все образы таковы, что куда их ни помещай, они заметны.
Во-вторых, Иешуа действительно не единственный центральный образ, а только один из центральных, но и среди этих центральных образов есть и поцентральнее, - та же Маргарита.

Иешуа и Воланд это некие обозначенные Булгаковым в романе полюсы мировоззрения, но он не отдает прямого предпочтения ни одному из них, хотя Иешуа еще в меньшей степени, чем Воланду, поскольку судьбу Мастера все же определяет Воланд. И, повторяю, мировоззрение Иешуа более схематично и условно. Воланд существенно более полнокровен, как живой, а не книжный образ.

А Стёпа Лиходеев уже съездил туда.
Сколько помню - ему не понравилось.
Ещё раз организовать? Может лучше не надо?

Не путай божий дар с яичницей! Степу туда забросили пинком под зад, голого, босого и без денег. Мы же приедем при полном параде и со всем подводным снаряжением. Я вот уже два раза съездил и еще два раза собираюсь - в конце августа и в конце сентября.