Венцеслав Крыж 2006.11.09
Оборотни в погонах, без погон и пропавший архив Булгакова

Воры на Руси, особливо чиновные, как правило, бездарны; если украдут, то сразу попадутся, а уж если и не попадутся, то общественность всегда точно знает, что имярек такой-то нечист на руку.

Воры на Руси, особливо чиновные, имели обыкновение орать громче других: «держи вора», по этим воплям их, как правило, и вычисляли.

Кто у нас больше других любит разоблачать свинцовые мерзости российского бытия, особенно в годы застоя? Ба, знакомые все лица, которые во время оно исправно платили партвзносы, а когда корыто треснуло, громко хрюкая бросились к другому, где бесплатно раздавали корм и валенки.

В самом деле, кто у нас записные демократы, все эти яковлевы, ельцины, гайдары, чубайсы, ясины? Бывшая партийная номенклатура, отребье ЦК КПСС, оборотни в погонах и без погон, людишки растленные и воровливые. Ну да ладно, Бог им судья, в конце концов, не так страшен черт, как его малютки.

Но вот от этих малюток вреда гораздо больше, ибо они не так очевидны, не так заметны, хотя сия братия по-прежнему трудолюбиво созидают нечистую атмосферу в России, пытаясь гадить в общественное сознание. Вот одной такой малюткой мы и займемся не корысти ради, а для прояснения морфологии наших уважаемых либералистов.

Среди этих последних Мариетта Омаровна Чудакова довольно заметная личность. С яростию и напором разоблачает она происки врагов свободы и демократии… Просто буря и натиск, взбешенная фурия либерализма, амазонка какая-то, а не женщина. Однако и у нее, как и у Луны, имеется обратная, не слишком привлекательная сторона, которая, несомненно, нуждается в сеансе разоблачения.

В 1962-67 годах литературовед Лидия Яновская, работая с архивом Булгакова на дому у его супруги Елены Сергеевны, написала книгу «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», которая должна была выйти в издательстве «Художественная литература». Об этой книге знали многие, в том числе Константин Симонов, один из генералиссимусов советской литературы.

Вдова Булгакова вместе с архивом писателя передала рукопись книги в Ленинку в ведение Чудаковой, которая тайком сняла с нее копию. Вскорости зав. Отделом рукописей некая Житомирская заявила Яновский, что ее книга «не нравится», но библиотека имеет на нее эксклюзивные права, поскольку архив Булгакова является частной собственностью библиотеки имени Ленина.

Яновской объяснили, что архив Булгакова и право пользоваться архивом принадлежит только сотрудникам библиотеки, а в данном конкретном случае оно закреплено за Чудаковой, которая и напишет биографию Булгакова.

Прошло немного времени и позиция Житомирской и Чудаковой, радикально изменилась; к архиву были допущены все желающие, в том числе множество людишек весьма сомнительного свойства. Особливо возмущалась Мариетта Омаровна прежним положением вещей: «Архив, сохраненный вдовой писателя, приобретенный у нее государством… практически стал собственностью нескольких человек, узурпировавших право на него всех решительно сограждан».

Возникает по крайней мере два вопроса. Почему книга Яновской не была издана, несмотря на активное содействие генералиссимуса советской литературы Константина Симонова? Ведь он старался сделать все возможное, чтобы книга вышла в свет. Вот что писал Симонов Яновской: «…прочел Вашу работу о Булгакове с очень большим интересом и с чувством большого уважения к Вам и к Вашему мужеству исследователя… Только очень большая любовь к творчеству Булгакова, увлеченность им и глубокое проникновение в его писательскую суть и его писательскую профессиональную лабораторию помогли Вам создать эту книгу, которая по своим вершинным точкам кажется мне прекрасной».

И почему такое радикальное изменение сознания произошло в голове Мариетты Омаровны, утверждавшей во время оно, что архив Булгакова есть частная собственность Ленинки, а затем ратующий за допуск к архиву писателя всех желающих?

На первый вопрос ответить довольно легко. Кто мог задвинуть за шкаф генералиссимуса советской литературы? Какая организация могла позволить себе пренебречь его мнением? Ответ вполне очевиден. Только идеологический отдел ЦК с подачи Комитета Государственной Безопасности мог позволить себе эту роскошь.

Надо сказать, что сие ведомство постоянно следило за Булгаковым. Творческие люди непредсказуемы, мало ли что может выдумать их воспаленное воображение, а посему НКВД-КГБ присматривало за ними. И в этом Мариетта Омаровна, всегда мыслящая в государственно-исторических категориях, во время оно не находила ничего предосудительного. Слежка и доносы «отражают только сбор материала для власти. Булгакова «пасут» вместе с другими, изучая, формируется ли интеллигентская оппозиция как реальная политическая сила».

После сих откровений можно только поинтересоваться званием госпожи Чудаковой в вышеуказанном ведомстве. На второй вопрос ответить будет тоже не очень сложно. Между тезисом Чудакой о частной собственности архива Булгакова, о недопущении к нему посторонних, и антитезисом Мариетты Омаровны о допуске к архиву всех желающих прошло более пятнадцати лет. За это время почти по Гегелю вызревал синтез: были скопированы материалы архива Михаила Афанасьевича, которые попали на Запад и вскоре реализованы издательством «Ардис» в виде десятитомного собрания сочинений писателя.

Издательство это возглавляла некая предприимчивая дама Элендеа Проффер, которая, ничтоже сумняшеся, прямо заявила, что многие материалы «были нелегально вывезены из СССР» с помощью людей, «имен которых госпожа Проффер назвать не может». (О, Господи, вот уж поистине простота хуже воровства!)

Более того, в то время, когда с архивом работала госпожа Чудакова, из Отдела рукописей библиотеки имени Ленина пропали корректуры Булгакова, книги его личной библиотеки, другие материалы. По странному стечению обстоятельств, именно во времена антитезиса Мариетты Омаровны, когда к архиву Булгакова были допущены все желающие, между последними был некий Карл Проффер, супруг вышеупомянутой госпожи Проффер. Все это было проделано вопреки воли жены писателя, на которую пытались спихнуть свои проделки наши уважаемые контрабандисты.

Вот отрывок из письма Елены Сергеевны Булгаковой издательству «Имка-Пресс»: «Моя нью-йоркская корреспондентка, работающая над диссертацией о творчестве М.А. Булгаковой, сообщила мне, что в газете «Новое русское слово» в Нью-Йорке есть объявление об издании Вашим издательством повести не изданной еще в СССР – М.А. Булгакова «Собачье сердце». Я была поражена этим известием и надеюсь, что оно не соответствует действительности. Все свое литературное наследие Михаил Афанасьевич завещал мне, и я его бережно храню, считая себя ответственной за каждое слово произведений Булгакова. Тот текст, который Вы собираетесь выпустить в свет, может быть полон всяких ошибок и искажений, получен Вами неизвестно где и каким образом, и его нельзя считать подлинным произведением Михаила Булгакова».

Из вышеизложенного видно, что неизвестные мошенники профессионально заметают следы; очень умно допустить всех желающих к архиву Булгакова, если будут спрашивать кто передал материалы на Запад? Ответ будет совершенно азиатским: много здесь людей прошло, разве всех вспомнишь.

Среди либералов и правозащитников Мариетта Омаровна весьма заметный человек, с пеной у рта разоблачает она и коммунистов, и клерикалов, и националистов, и власть имущих, которые поставив предел беззакониям ельцинского периода, начали реанимировать российскую государственность. В самом деле, за прошедшие пятнадцать лет вся страна оказалась разграбленной до основания, так стоит ли обращать внимания на несколько книжек украденных из библиотеки Булгакова, несколько рукописей, под покровом темноты вынесенных в нижнем белье, на интриги и сплетни, вьющиеся Бегемотом около наследия великого писателя. Будем снисходительны, господа, к нашему недавнему прошлому. Оставим госпожу Чудакову наедине со своей совестью, ведь каждый человек в глубине души знает, кто он есть на самом деле.

Вступительное слово, принадлежащее А. Бурштейну:
Последняя книга Яновской «Записки о Михаиле Булгакове» опубликована в Израиле. В этой книге два плана. Первый — собственно исследование жизни и творчества Булгакова, второй — посмертная судьба его книг, как публикаций, так и архива.

То, что вы увидите ниже — часть приложения к этой книге. По этим письмам и обращениям можно получить представление о втором плане книги. Именно его я назвал «скандальным», хотя слово это неточно и не подходит к тому, о чем идет речь. То, о чем идет речь, точнее всего было бы назвать «мародерством», а мародерство — одна из самых ненавидимых мною вещей на свете. В том смысле, в котором использовал его Галич в «Марше мародеров» и в песенке на смерть Пастернака.

Я хотел бы, чтобы вас заинтересовало и то, что пишет Лидия Яновская, и сама она, не столько потому, что она блистательный текстолог, знающий об объекте своих исследований, как мне кажется, абсолютно все, но потому что жизнь ее совершенное подвижничество, как и подобает подвижничеству — предельно бескорыстное.

Итак —

Лидия Яновская

Публиковать или не публиковать в книге этот горестный до отчаяния и вместе с тем слишком личный документ? Известно: писатель не должен в своем сочинении кричать от боли — физической, лично ему причиненной боли. («В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик». — «Мастер и Маргарита».) 0 своей боли художник пишет только тогда, когда может взглянуть на нее со стороны — как на тему, как на материал, достойный быть запечатленньм. И тогда даже ярость, уже сдержанная и связанная законами гармонии, находит свое место. В этом «Письме» — крик боли, еще не ставшей предметом художественного осмысления. Поэтому оно угловато, местами грубо, полно длиннот. Некоторые сюжетные нити и мотивы «Письма» перелились потом в новеллы, очерки и эссе, составившие эту книгу; другие остались невостребованными — может быть, потому, что они не так важны или просто не пришло их время. И если бы это «Письмо» оставалось только фактом моей биографии, конечно, его не нужно было бы публиковать. Но как быть? — «Письмо» стало литературным фактом. Оно известно. Ходило по рукам. Было опубликовано. Попало в библиографии. Оно существует независимо от автора, и не все тут решает автор. Теперь уже «Письмо» требует от автора — публикации. Авторской публикации — как признания и подтверждения подлинности «Письма». И еще — как подтверждения того, что автор, даже досадуя на стиль, который уже нельзя исправить, тем не менее по существу ничего не желает перечеркивать — ни в этом «Письме», ни в прожитой жизни со всеми ее взлетами и поражениями. Вот почему «Письмо» публикуется без изменений, вместе с послесловием, написанным два года спустя — в середине 1994 года.

Открытое письмо в «Литературную газету»

Г-же И.И.Ришиной

Досточтимая Ирина Исааковна! Устав от травли со стороны «Литературной газеты» и ненависти официальных «булгаковедов», я сделала, наконец, то, чего Вы от меня так долго добивались: 18 мая 1991 г. приняла решение и 14 февраля 1992 г. подала заявление на выезд — навсегда. Тридцать лет тому назад (день в день, как любил говорить Булгаков) я затеяла это странное дело: попытаться восстановить — ввести в русскую классику — имя писателя Михаила Булгакова, подавляющему числу читателей в России тогда неизвестное совсем. Восстановить — значит проделать огромную работу, длиною во всю жизнь.

Затеяла почти в одиночку (при поддержке Елены Сергеевны Булгаковой), без гроша в кармане и — что еще поразительнее — не занимая никаких должностей, которые одни дают какие-то права в насквозь феодальном, иерархическом обществе России. Тогда, в 60-е годы, а точнее в 1962-1967 гг., я написала первую книгу-биографию Булгакова. (Много лет спустя М.О.Чудакова, любимый автор ЛГ и на страницах ЛГ, уверяла, что книги-биографии этой не было; но она была; литературоведам известна; с нею связан большой блок писем К.М.Симонова, причем большая часть этих писем опубликована). Эта книга, скрепленная договором с московским издательством «Художественная литература», но так и не увидевшая света, легла в основу современного отечественного «булгаковедения». А потом было еще двадцать пять лет работы — книги, вышедшие и не вышедшие; открытия в биографии; восстановление текстов; преодоление косности общественного мышления; идеи, пугавшие редакторов дерзостью и по мере публикации постепенно становившиеся так называемым «общим местом» («Ну, кто же этого не знает!»). Конечно, с самого начала я предвидела многое. И то, что великое признание Михаила Булгакова рано или поздно придет — что он войдет и в русскую и в мировую классику; что — несущий огромный заряд благородства и высокой мысли — непременно станет радостным чтением отрочества.

Не предвидела, что это произойдет так «обвально», с безумием «поклонников» и удушающими приступами карьеризма у «булгаковедов». И уж совсем не могла предположить, что через тридцать лет, в ознаменование полной реализации моего замысла, меня так просто выгонят из отечества — взашей... Уходя в изгнание... Уходя в изгнание, хочется оглянуться и все-таки, прежде чем в последний раз поклониться отечеству, попробовать взглянуть в глаза тех, кто меня вытолкал из него. («Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих...») В чьи же глаза? Подонка Евгения Кузьмина? В юбилейные булгаковские дни 1991 г. этот литератор — эмиссаром «Литературной газеты» — специально приезжал в Киев, чтобы устроить скандальный спектакль и втолковать мне — если я не поняла этого раньше — что места в России мне нет — навсегда, что я навсегда останусь автором непубликуемым и неупоминаемым и что могущественная «Литгазета» («Литгазета» — это я», — почему-то кричал он) вкупе с официальным «булгаковедением» это обеспечат вполне. Не сомневаюсь, обеспечат вполне. Даже теперь, когда могущество теряющей подписчиков ЛГ заметно прокисло... Или в глаза этой маленькой и тоскливой бездарности Виолетты Гудковой? На этом самом киевском юбилее она рвалась к микрофону после Кузьмина и, боясь, что не успеет бросить и свой ком грязи в изгоняемого литератора, от возбуждения подпрыгивая и почему-то призывая в свидетели иностранцев, кричала что-то о том, что я плохой текстолог. Хотя вряд ли догадывается (как и почтенная ЛГ), что это за штука — текстология... Но у Е.Кузьмина и В.Гудковой, по-моему, и глаз-то нет. Сказать им, что они непорядочные люди, — значит рассмешить их: они и сами не считают себя порядочными людьми. Тогда в чьи же? Может быть, в глаза знаменитого писателя Фазиля Искандера, так лихо и громко — на что бы другое употребить свой всемирный авторитет — объявившего, что, «насколько он знает», моих работ не существует? Или в глаза еще более знаменитого на поприще российской филологии С.С.Аверинцева?

Было так. Летом 1987 г., после 17-летнего запрета, я вдруг получила доступ в булгаковский архив... Как известно, в течение семнадцати лет хорошо знакомый мне фонд Михаила Булгакова в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина — вместе с моими собственными рукописями, находившимися в нем, — был для меня практически закрыт: почти сразу же после смерти Е.С.Булгаковой начальница ОР БЛ (а по советской практике его бесконтрольная владелица) С.В.Житомирская вполне любезно, хотя и без обиняков, растолковала мне, что обещания, данные ею Е.С.Булгаковой и мне в 1967-1968 гг. (речь шла о том, чтобы после передачи архива Булгакова в Ленинку мне разрешалось беспрепятственно работать с этим архивом — так же, как и дома у Е.С), аннулированы, поскольку тех, кому обещания были даны, более нет в живых... Елены Сергеевны действительно не было в живых, и на приятном лице С.В.Житомирской, за которой стояло авторитетнейшее ведомство страны, сияла уверенность, что я тоже погребена. Более чем погребена — ликвидирована. Ибо за умершими какие-то литературные права все-таки признаются, мне же было пояснено, что мои права на уже написанные мои работы, в какой-либо мере связанные с архивом Булгакова, отменены. (Это, кстати, основная причина, почему в своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова», 1983, я почти не пользовалась своей же неопубликованной книгой «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», написанной в 1962-1967 гг.)

И вот летом 1987 г. я неожиданно получила доступ в архив. Сердце замирало от предстоящего свидания с рукописями, с которыми я так долго была разлучена, и прежде всего — с любимой, мечтаемой, единственной, о которой год за годом ОР БЛ жестко отвечал: «Не выдается. За М.О.Чудаковой». Короче, я шла на свидание с авторской корректурой последней части «Белой гвардии»... И корректуры этой в архиве не оказалось. Как и много чего другого. Когда грабили меня (ну, скажем, когда Чудакова «изучала» закрытые для меня мои личные письма или использовала в своем сочинении, без единой ссылки, разумеется, рукопись моей книги о Булгакове) — я молчала. Мы все молчали, когда нас унижали и грабили Это было принято — молчать. Но тут несчастье случилось не со мной. И я взвыла.. Вот тогда почтеннейший С.С Аверинцев, по условиям своей профессии лучше всех знающий, что такое уникальность рукописи, выступил в «Литературной газете» Его огорчила утрата рукописей? Ничуть. Он нашел, что мое «обвинение» «не только не доказано, а даже не сформулировано» (почему же «не сформулировано»?), что оно выражено «между строк» и даже «в зазоре между публикуемыми материалами» (а как я могу прорваться в печать не «в зазоре» между другими, не касающимися меня «публикуемыми материалами»?)

И в заключение сделал замечательное откровение о «круге», в который входит он, и о том, что если человек (в данном случае речь шла об отвечавших за сохранность булгаковского архива С.В.Житомирской и М 0 Чудаковой) принадлежит его «кругу» и разделяет его «правила чести», то гори ясным пламенем любые архивы и великая русская классика, он не позволит говорить об этом вслух и «задевать честь» своих товарищей по «кругу» Такие у него «правила чести» Насколько я понимаю, мой непростительный порок в глазах «круга», в который, надо думать, допущены и Вы, досточтимая г-жа Ришина, не столько в том, что я в этот «круг» не вхожу, сколько в том, что я никогда не пыталась входить в какие бы то ни было привилегированные «круги» несчастной России Простите за выражение, которому я научилась у Елены Серге евны Булгаковой, — плевала я на все эти элитарные «круги», приближенные к ЛГ, КГБ, КПСС или, как чаще всего бывало, ко всем трем аббревиатурам вместе, «круги», которые довели отечество до ручки, а теперь ищут виновных и продолжают выгонять из страны тех, кто этой несчастной стране необходим. А может быть, в Ваши глаза, досточтимая Ирина Исааковна? Это Вами была подписана статья, в которой «Литературная газета» назвала меня Швондером. * *
В России такие намеки были понятны, а на Западе, может быть, и нет.

«Литературная газета» этим подчеркивала, что я еврейка. А поскольку я в этой редакции не бывала и, скажем, И. И. Ришину никогда в глаза не видела, это означало, что на меня имеется досье с указанием всех надлежащих пунктов, включая «пятый» — национальность.

Это было гениально. Сколько раз меня оскорбляла ЛГ — и ни одного случая я не запомнила цитатно. Оскорбят — вздрогну — и тут же забываю — даже процитировать не могу... Только такой душок хамства остается, привычно излучаемый знакомой газетой.. А это, смотрите, запомнила! Несколько лет прошло, а — помню... Прекрасно рассчитанный удар! Итак, хочется спросить Вас: Когда вы берете Ваши очаровательные интервью у Окуджавы или у Войновича, Вы им рассказываете? Рассказываете, что вот, дескать,есть провинциальный такой литератор, бесправный и безденежный, перманентно безработный, почти непубликуемый и, конечно, не член Союза писателей, так что непонятно даже, на что живет, и пишет, негодяйка, вещи, авторами которых должны бы быть люди поавторитетнее, — так мы этому Швондеру провинциальному так влепили... Рассказываете? И что на это говорит Войнович? И что говорит Окуджава? Или у Вас, как у большинства советских литераторов, две морали — одна для свиданий со звездами, а другая повседневная?

Однажды, будучи в Москве, я попыталась объясниться с Вами по телефону. (Я не хожу в редакции, из которых меня выгоняют, но об этом ниже. Была попытка всего лишь телефонного разговора с Вами.) Вы находились в редакции, но говорить со мной отказались. Кажется, именно в это время подписывали своего «Швондера». Вероятно, я так никогда и не узнаю, что именно заставило богатейшую газету объявить мне эту странную, смертельную войну. То, что я случайно обнаружила недостачи в ОР БЛ? Шутите! Во-первых, у ЛГ-то почему по этому поводу такая паника? У Вас, что ли, лежат исчезнувшие корректуры «Белой гвардии» и недостающие рукописи «Мастера и Маргариты»? А во вторых, как это можно было не увидеть?

Недостачи вопиют! И Чудакова, и последующие сменившие ее сотрудники ОР БЛ то натягивают свой «тришкин кафтан» на голову — тогда зад наружу, то зад норовят прикрыть — плечи голые. Ну, соврет Чудакова на страницах ЛГ, что не пропали корректуры «Белой гвардии», что их не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было!.. Но вот же у меня выписки из этих корректур... И в описях ОР БЛ — след, что в ОР БЛ они были...

Ну, убить меня с помощью ЛГ, выгнать за границу, сделать так, чтобы меня не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было... (Господи, чего ни хватишься, ничего у Вас не было.) Так ведь все равно всплывет... И работы мои — ограбленные, уничтоженные, замолчанные — все равно просочатся; можно убить автора, но литература в принципе неуничтожима... И что-то об исчезнувших рукописях Булгакова, тем более, рано или поздно раскроется: видите ли, это особенность архивов — их парадоксальная неуничтожимость при всей их беззащитности...

Нет, дело, конечно, не в пропажах. В августе 1983 г. я ничего не знала о пропажах в архиве. Мне в голову не приходило, что в государственных архивах может что-то пропасть. Тогда меня волновала совсем другая тема — поток опечаток и искажений в текстах Михаила Булгакова. Правда, подлинный бум искажений и отсебятины был впереди: в 1987 г., одновременно, «Октябрь» выдаст «Адама и Еву» в анекдотической публикации Лосева и Мягкова, а «Знамя» — «Собачье сердце» в еще более безобразной публикации Чудаковой — с 1000 (одной тысячей) искажений, и на страницах ЛГ немедленно появится заявление А.Нинова о том, что публикации Чудаковой «стали одним из основных событий 1987 г.» и «подготовлены блестяще». (Сделать публикацию хуже, чем Лосев и Мягков, конечно, нельзя; но Чудакова умудрилась хуже и совершила это действительно с большим блеском и с тяжелым уроном для отечественной литературы.)

Тем не менее основные параметры проблемы мне были видны уже в 1983 г. И я не нашла ничего лучшего, как пойти с этим материалом в «Литературную газету». Прекрасно мне был известен очень низкий профессиональный и нравственный уровень этой газеты, но куда же денешься? В диссидентские круги я не вхожа. Доступа в тамиздат у меня нет. Да и зачем мне тамиздат, когда мои читатели здесь, в России, и делать свое дело я должна здесь и сейчас, а не там и потом...

Короче, в ЛГ меня принял В.Р-й. И немедленно выставил. Да как! В то лето я почти ослепла (как раз тогда очень тяжело шла через цензуру моя книга «Творческий путь Михаила Булгакова»), еще не привыкла к своей слепоте и двигалась — особенно по лестнице, особенно вниз — наощупь, медленно и очень осторожно; как, впрочем, двигаются все плохо видящие пожилые женщины... Но из кабинета В.Р-го (а кабинет был как раз у лестницы) я летела вниз со всех этажей «Литгазеты» — вжжик!.. — как Мышлаевский в «Белой гвардии». До сих пор смешно вспомнить. Естественно, после этого никогда не пыталась снова посетить странную редакцию.

Но мой визит в ЛГ имел продолжение. Несколько лет спустя в библиотеке ко мне подошла знакомиться приятная литературная дама. «Ах, — сказала дама, — я столько слышала о Вас от В. Р-го. Он рассказывал, как Вы были у него в ЛГ». — «Как? — расхохоталась я, вспомнив замечательный момент, когда я была похожа на Мышлаевского. — Так он рассказывает, как спустил меня с лестницы?» — «Ах, — укоризненно всплеснула руками дама, — как странно Вы шутите! В.Р-й рассказывал, что Вы приносили замечательный материал. Но по некоторым причинам... — тут дама сделала таинственное лицо, подражая таинственному выражению В.Р-го, — по некоторым причинам они не могли его напечатать...»

Так что же это за «причины», не позволяющие редакции печатать уникального специалиста, но зато позволяющие по отношению к этому специалисту все прочее — вплоть до публичной пощечины на страницах газеты в связи с «нехорошей» национальностью? В каких таких «черных списках» у Вас я нахожусь?

Восстановить подлинные тексты Булгакова мне все-таки удалось, хотя работать пришлось в одиночку. Это была адова работа, да еще при постоянном дерганьи облаивавшей меня ЛГ. И все-таки в марте 1989 г. в Киеве вышел двухтомник прозы Булгакова, и в нем — впервые! — очищенные от потока искажений «Белая гвардия», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»... Естественно, киевский корреспондент ЛГ знаменитый Г.Кипнис-Григорьев отправил в свою газету лаконичную и очень квалифицированную информацию об этом событии. Я сама в течение двух часов показывала ему тексты, объясняла проблемы (и удивлялась, что вот человек из ЛГ, а схватывает вопрос сразу, во всей глубине). Я не могла ему сказать, что мое имя в ЛГ неупоминаемо, но всячески старалась убрать себя из этой, сделанной мною, работы, почаще называла редактора издания Ю.А. Мороза (действительно очень добросовестного редактора) и заведующего редакцией В.И.Затулывитера (действительно смелого человека, отважившегося на то, на что московские издательства не пошли, — разрешить сверку текстов Булгакова с архивными подлинниками). Но имя мое — где-то мельком, в середине информации — проскочило. И при подписании номера в печать мое нехорошее имя вместе со всей информацией Кипниса-Григорьева о первом издании выверенных текстов Булгакова было заместителем главного редактора ЛГ вырублено.

Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова, так и не узнав о своей невольной недобросовестности и по отношению к покойному писателю, и по отношению к доверчивым его читателям, и что это так просто — позвонить в киевское издательство «Днипро» и взять оттиск проверенных, подлинных, принадлежащих Булгакову текстов. «Литературная газета», скрывшая от литературы важный факт, торжествовала победу (надо мной? над Булгаковым?), и в очередном опусе Е.Кузьмина (10.1.90) было радостно подытожено, что «в подавляющем большинстве» изданий Булгакова в истекшем году «воспроизводились ранние издания 1950-1960-х»... Увы, это соответствовало действительности.

«Худлит», в том же угаре безграмотного литгазетовского авторитета Е. Кузьмина и В.Гудковой, выдал в Собрании сочинений Булгакова несверенный текст «Белой гвардии», «не тот» текст «Собачьего сердца». И только «Мастера и Маргариту» мне удалось спасти: «Мастер» вышел в моей текстологической подготовке. (На этот раз ЛГ не вмешивалась: к счастью, текстологическая работа у умников ЛГ считается непрестижной и грязной работой, чем-то вроде мытья полов.)

«Литературная газета» против одинокой старой женщины... Не странно ли: из таких пушек — по воробью? Но вот точно ли по воробью? Может быть, не со мной сражается Литгазета, а — издавна, традиционно, еще со времен Чаковского — с Михаилом Булгаковьм?

Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет...

...18 мая 1991 г., на булгаковских «чтениях» в Киеве, стоя перед залом с торжествующим Е.Кузьминым в первом ряду и всем цветом официального «булгаковедения» за его спиною, я с неумолимой отчетливостью поняла, что ничего не могу сделать для России. Испугалась? Нет, конечно. К своим 65 годам я вполне притерпелась к унижениям и к плагиату. Как притерпелась — ведь иного нет — к бедной и плохой одежде, к бедной и плохой пище, к хамству в учреждениях, к грязи в транспорте, к бесконечному своему бесправию, в том числе авторскому... За спиною Кузьмина в зале несколько хорошо знакомых мне Майгелей и других сотрудников самого авторитетного ведомства. Иностранцы, приглашенные на торжества, смотрят на них с обожанием — видимо, принимают за литературоведов. А может быть, это действительно литературоведы? Вот этот известен тем, что после выхода моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова» развернул с помощью ксерокопирования ее частное переиздание и, говорят, неплохо заработал... А этот организовал в БЛ систематический просмотр всех заказываемых мною книг; сам же мне рассказал об этом; и я уже много лет не хожу в книжные читальные залы БЛ — противно... Молодая женщина с немытыми волосами и трусливым взглядом мыши, готовой шмыгнуть в нору... Ее шеф несколько лет назад пригласил меня выступить на престижном литературном собрании. Никогда и никуда меня не приглашали, а тут, смотрите, пригласили — выступить, да еще с обещанием немедленно мой доклад опубликовать. Я приехала и выступила, доклад прекрасно записался на магнитофон, после чего, конечно, немедленно оказалось, что обещание было шуткой, никто мой доклад публиковать не собирается (разве что если я представлю еще более новую и никому не известную информацию, поскольку публично прочитанная вчера, согласитесь, вот уже сутки как перестала быть новой и никому не известной).

Устные выступления в СССР считались «неопубликованными», авторское право на «неопубликованные» произведения не распространялось, так что обладательница трусливого взгляда в полном согласии с советским авторским правом и представлением «булгаковедов» о порядочности вклеила кусок из моего доклада в свой опус. Ее шеф сделал то же. И потом, помнится, любовно возвращался к материалам и идеям доклада, авторитетно считая их своими собственными. Сидящие в зале знают это и относятся к женщине, а особенно к ее очень приятному шефу с большим уважением.

Впрочем, все они выросли на моих работах, опубликованных и неопубликованных. В московских редакциях обожают передавать рукописи для изучения и использования лицам более авторитетным, чем автор. Было же в 1975 г. В тот год произошло чудо: я умолила редакцию журнала «Юность» дать мне командировку в Туапсе — к первой жене Михаила Булгакова. Я давно знала ее адрес, но необходимых на поездку 100 рублей (это и тогда была грошовая сумма) у меня не было; я знала, что Т.Н.Булгакова-Лаппа не принимает литераторов; что слово с нее какое-то взял Булгаков; что не солоно хлебавши уехали от нее В.А.Молодцов, М.О.Чудакова, а с В.А.Чеботаревой был даже какой-то скандал...

И вот «Юность» дала мне эту сладостную командировку. Что-то наколдовал В.Славкин, его поддержал В.Огнев, но все, конечно, решил тогдашний зам главного редактора журнала В.Воронов; все они читали мою рукопись о молодом Булгакове, считали, что ее нужно публиковать, но я не могла это публиковать, не повидавшись с Т.Н... Я никогда не писала (может быть, еще напишу, а может быть, никогда не напишу), какой ключ я подобрала к Т.Н., как освободила ее от слова, данного ею Михаилу Булгакову. (Тогда очень гордилась своим поступком; теперь понимаю, что это был дурацкий поступок — пойти наперекор мудрой воле Булгакова, наложившего печать молчания на уста женщины, некогда любившей его).

Пока я сочиняла об этой поездке свою статью, заказанную мне журналом, в «Юности» многое переменилось; по требованию главного редактора ЛГ ушел Воронов; потом ушел Огнев; тем не менее и новый завотделом К.В.Ковальджи принял в наследство статью благосклонно; я получила из редакции несколько писем и даже телеграмму о том, что статья идет. Но статья не пошла. Это бывает. И К.В.Ковальджи нашел ей применение: без ведома автора, но необыкновенно довольный своим решением, отдал ее для использования М.О.Чудаковой. Точнее говоря, не просто отдал, а даже предпринял для этого некие сложные действия: сначала позвонил в «Литературное обозрение», поинтересовался, не найдут ли они применение очень хорошей, но никому не нужной статье; им без надобности, сказали они, но зато, сказали они, материал очень нужен Чудаковой. Мне это все рассказал сам К.В.Ковальджи — уже после того как я с некоторым замешательством прочитала в «Литературной газете» записки М.О.Чудаковой о ее сердечных беседах с Т.Н. Замешательство мое было вызвано главным образом тем, что Чудакова малость перепутала, что именно рассказывала «нам» Т.Н. и что я почерпнула из совсем другого источника.

Но К.В.Ковальджи был страшно доволен результатом, «Литературная газета» как я понимаю, тоже. Действительно, не погибать же прекрасному материалу по той ерундовой причине, что автор материала — непубликуем. Кто не знает в России, что материал просто-напросто нужно передать другому лицу, имеющему право публиковаться... Но кажется, я стала многословной.

Чтобы писать кратко, нужно время. Время для переписывания — как бесконечно, несчетное число раз я правила и переписывала каждую из моих литературных работ, так и не опубликованных, ушедших в чужие руки, изгаженных, затоптанных, оставшихся неизвестньми читателю.

Время истекло...

18 мая 1991 г., в Киеве — это было назавтра после моего выступления в университете, где меня так принимали студенты, и был полный контакт со слушателями, и последняя вспышка надежды, — я капитулировала... Может быть, это было отчаяние солдата, расстрелявшего все патроны и бросающего бесполезное оружие? Или и порох был сух, и оружие в порядке, а просто — запас сил имеет предел, как говорил Булгаков...

Слишком много пушек по одному воробью...

Еще оставалось рассчитаться с какими-то литературными долгами. Продать библиотеку и на вырученные деньги отправить по почте хотя бы немногие книги. И, прежде чем уехать на иждивение государства Израиль, для которого я никогда ничего не сделала, из страны, для которой я работала так много и которая, как оказалось, мне ничего не должна, разобрать архив.

Архив... Никогда не думала, что в моей бедной и маленькой квартире так огромен архив. Нижние полки всех книжных стеллажей... нижние ящики всех шкафов... там, где у нормальных людей белье, и там, где у нормальных людей посуда... антресоли... кладовка...

Десять лет изучения Ильфа и Петрова — архив...

Тридцать лет с Михаилом Булгаковым — архив...

Вывезти разрешается 40 кг имущества. Немного одежды, немного белья, одеяло, подушку, 1 утюг, 1 кофемолку... Почтовые посылки с Украины в Израиль запрещены. 40 кг на все — про все. А сколько же весит мой архив? 300 кг? 400?

Спросила у представителя Сохнута — не помогут ли вывезти архив? Контрвопрос: он имеет отношение к истории еврейского народа? Пришлось признаться: нет, он имеет отношение к истории русской литературы...

Рукописи не горят — в доме теперь нет печей. Просто просматривается каждый листок, те, что очень жаль, откладываются (пока?), остальное разрывается на мелкие кусочки. В доме — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем — становится привычным звук разрываемой бумаги... Когда эмалированное ведро полно, все это вытряхивается в расстеленные двойные листы «Литературной газеты».

Kаждый день толстые свертки один за другим летят в мусорный бак во дворе, спугивая голубей. Утром за мусором придет машина... Навсегда... А может быть, это хорошо — что многое уйдет навсегда?.. В литературе должны быть тайны...

Отложенное (то, что очень жаль) пакую в большие конверты. Их нужно по одному отвезти на центральную почту; долго упрашивать, чтобы приняли; цены — обморочные... Уже знаю: доходят не все. Очень не все... Так каждый день, по многу часов, читаю лист за листом. Последняя, долгая встреча с прожитой жизнью. Невьшедшие книги... неопубликованные статьи... оригиналы изуродованных опубликованных... Информация... открытия... идеи... Письма... Письмо Т.Н.Булгаковой-Лаппа — отклик на мою статью о молодом Булгакове, на статью, в которой впервые упоминалось ее имя: «Это все как было. Целую Вас. Ваша Т.Н...» После ее смерти ее наследники вернули мне мои письма к ней. Оказывается, она их хранила. На одном из конвертов — ее старческой рукою, трудно разборчивая помета: «Как струя свежего воздуха»... Письма Любови Евгеньевны Белозерской. Ее предсмертное, после ее смерти пришедшее письмо: «...Желаю Вам всяких удач, а недоброжелателям посрамления. Да иначе и быть не может. Недавно в бессонную ночь читала Вашу книгу...» В свои 90 лет она духовно поддерживала меня, хотя должно было быть наоборот... Письма Елены Сергеевны Булгаковой. Тот же почерк, то же перо, которым написаны последние по времени страницы «Мастера и Маргариты»... Милые письма читателей... Неожиданные письма Александра Меня: «Прочел Вашу замечательную книгу о Булгакове...» Подлые, иногда анонимные (с вымышленными подписями) письма «булгаковедов». И перл — выдержанное в тонах хорошо памятного мне погромного 1949 года письмо критика А.Немзера: демагогическая брань на двух страницах — и недвусмысленный приговор в одной строке: сообщение, что отныне я «потерялась» для филологии навсегда.

Этот приговор к небытию был реален: один из «железных мальчиков» новой формации и любимый автор «Литературной газеты» А.Немзер в момент написания письма (получ. 1.1.88) был ведущим сотрудником журнала «Литературное обозрение». И это тоже рифмовалось с событиями 1949 года в моей жизни, когда я, автор первой своей, еще студенческой, литературной работы — о запрещенных в 1949 году писателях Ильфе и Петрове — была приговорена к небытию — духовному и физическому... Часть писем постараюсь взять с собой. Письмо А.Немзера тоже — как средство от ностальгии...

Ну, вот и объяснились. Теперь остается поклониться отечеству, в котором мои предки прожили 400 лет — а может быть, и 600 или всю тысячу — и обратиться вперед, туда, где мне, в шестьдесят пять лет, без денег, без вещей, без связей, предстоит начинать с нуля... Ну что ж. Может быть, Вам для полного счастья действительно необходимо, чтобы меня не было.

Желаю успеха.

Лидия Яновская (в поименовании «Литературной газеты» — «Швондер»).

14-18 февраля 1992 г.

Это письмо, написанное сегодня, отправлю в день отъезда, не ранее. Я не доверяю Вам.

Послесловие

Написанное в феврале, это письмо было отправлено в «Литературную газету» в июне 1992 года. Я уезжала тихо, не через Киев, как следовало бы по недавней прописке, а через Москву.

Две недели (сохнутовский авиарейс был почему-то отложен) мы сидели у московских друзей — уже не граждане России, еще не граждане Израиля — упрощаясь, допивали вина и коньяки. Квартиру — светильники, занавески, белье, стулья, посуду, кульки с мукой, сахаром и гречневой крупой — оставили на разграбление соседям и неведомым новым жильцам, а сумку с запасом бутылок взяли с собой...

Я знала, что ни в коем случае нельзя «засвечиваться» в «Литературке». Помнила, как прокуратура СССР консультировалась с этой газетой, когда я подала жалобу (не в «Литературку» я ее, конечно, подавала, а в прокуратуру СССР) о пропажах в булгаковском архиве. Понимала, что и милиция к звонку из такой популярной газеты отнесется не менее внимательно. Арестовать не арестуют, а с рейса снимут, жалкий багаж перетрясут еще раз, с пристрастием, а может быть, и ночь-другую придется провести в каталажке.

Но накануне вылета, к концу рабочего дня, все-таки осторожно позвонила в отдел писем ЛГ. Переспросили, прошуршали, стукнули отодвигаемым стулом, ответили: Да. Письмо получено. Зарегистрировано... Напрасно регистрировали и напрасно я указывала свой израильский адрес: редакция привычно сделает вид, что письма не существует...

Огромная круглая луна в иллюминаторе самолета не оставляла нас все три с половиной часа от Москвы до Тель-Авива. По временам я всхлипывала в плечо мужа: «А вдруг они и туда приедут?» Он понимал, о ком речь, и отвечал твердо: «Вытри слезы. Эти — не приедут. Этим — там делать нечего, потому что там — тяжело».

Пройдет много времени, пройдет очень много времени, прежде чем я с удивлением пойму, что я — свободна, что я ушла через красные флажки...

«Литературную газету» я теперь не читаю. Хотя какая-то информация о героях этого письма все-таки доходит — в других газетах. Читала, что И.Ришина по-прежнему работает в ЛГ и стала еще авторитетней. Что Е.Кузьмин, напротив, расстался с журналистикой и отлично продвигается по бюрократической лестнице. А странная газета «Мастер» (орган праздника «Булгакиада на Патриарших», ЗО.Х.1993) опубликовала свое интервью с Сергеем Аверинцевым, сообщившим газете, что к роману «Мастер и Маргарита» он относится «скверновато», так что остается признать, что представление о чести у этого господина вполне на уровне его художественного вкуса...

А Булгаков? Что ж, Михаил Булгаков здесь. Как эта луна — то огромная, полная, белая или золотая, то ярким серпом повисающая на невиданно чистом небе. В программе израильских школ — «Мастер и Маргарита».

В «русских» классах, там, где изучают русский язык, дети читают «Собачье сердце» — и надо же! — повесть включена в школьную хрестоматию в моей текстологической подготовке.

В театре идет «Кабала святош».

И в Иерусалиме — такою бывает тень от облаков — на старый город, на долину Кедрона, на Гефсиманию ложится прозрачная и ничего не нарушающая тень булгаковского воображения... 1994.

Несколько документов из прошлого

В Прокуратуру СССР

Прошу Прокуратуру СССР начать расследование по поводу трагических недостач в фонде (архиве) Михаила Булгакова, находящемся в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина. Странное равнодушие общественности к этому факту, странную позицию «Литературной газеты», упорно утверждающей, что пропаж нет (хотя «Литературная газета» знает, что пропажи есть — я писала им об этом), объясняю только непониманием подлинной ценности отсутствующих материалов.

Архив Михаила Булгакова был приобретен у его вдовы, Е.С. Булгаковой (последняя часть архива, сразу же после ее смерти, у ее наследников), за очень скромную сумму: около 30 тысяч рублей. Подлинная же денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин. Думаю, уже теперь денежная стоимость этого архива многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.

Полный объем пропаж я определить не могу. Но и при первой прикидке мне как исследователю видно, что в архиве отсутствуют не просто ценные, а самые ценные материалы: последние рукописи романа «Мастер и Маргарита», последние корректуры «Белой гвардии», первые тетради дневников Е.С.Булгаковой, наиболее интересные для исследования книги из библиотеки Булгакова, вероятно, имевшие его пометы. Недостает писем, полученных Е.С.Булгаковой уже после смерти мужа и очень ею ценимых. Недостает перепечатанных ею сочинений В Булгакова (т.е. очень важных ее редакторских работ).

(Отмечу, что я изучаю Булгакова с 1962 г. и до передачи архива в ОР БЛ много работала дома у Е.С.Булгаковой.) Приблизительно могу определить и время, когда возникли недостачи: между 1970 и 1977 годами. Не ранее 1970 г. — года смерти Е.С.Булгаковой, так и не узнавшей о пропажах в архиве, и, соответственно, не позднее 1977 г., так как в описи фонда, составленной и подписанной в 1977 г., они уже не значатся.

Время исчезновения некоторых материалов, вероятно, можно определить точнее.

Так, в 1973 г. мне выдавался для работы в читальном зале ОР список полученных от Е.С.Булгаковой книг. В списке значились книги, ныне отсутствующие, следовательно, они исчезли между 1973 и 1977 годами. В сочинении М.О.Чудаковой «Архив Булгакова», опубликованном в 1976 г., значатся отсутствующими две тетради дневников Е.С.Булгаковой, следовательно их утрата относится к периоду между 1970 и 1976 годами.

Мое внимание особенно настойчиво останавливают даты 1974-1975, так как именно в то время я вдруг, по придирке, была лишена права работать в архиве «на год» (фактически это абсолютное запрещение мне доступа к архиву Булгакова длилось два года). Не было ли это мое загадочное изгнание из архива как раз и связано с тем, что я слишком хорошо знала архив?

Настораживает отсутствие в архиве собственных описей Е.С.Булгаковой. Она была педантично аккуратным человеком. Где ее описи? Настораживают настойчивые намеки в «Литературной газете» (причем они идут под разными подписями — М.Чудаковой, Е.Кузьмина, от редакции), что Е.С.Булгакова «сама» что-то кому-то передавала, разрешала снимать копии, «сама передала бумаги» (какие?) американке Э.Проффер. То, что материалы не уходили через руки Е.С.Булгаковой — кроме случаев, когда она передавала их официально, через «Международную книгу», и не оригиналы, а копии, — доказуемо. А вот упорное стремление подставить ее, покойную, на место виновного заставляет предположить, не стоит ли за всеми этими продуманными нападками на Е.С.Булгакову какое-то конкретное заинтересованное лицо.

Наконец 5 октября с.г. «Литературная газета» с ссылкой на прокуратуру Киевского района Москвы объявила об отсутствии в этой истории «события преступления». Не знаю, правильно ли цитирует «Литературная газета» решение прокуратуры и было ли такое решение; может быть, у районной прокуратуры просто нет сил поднять столь сложное расследование (ибо запутано дело с большим умением).

Но если районная прокуратуpa действительно считает, что утрата рукописей Булгакова не является «событием преступления» и не заслуживает расследования, то это глубокое заблуждение. Прорехи в архиве Блугакова очевидны. Их можно временно замалчивать, можно заставить замолчать меня (что, вероятно, не трудно). Но стремление полностью замазать это дело — бессмысленно. Все равно через какое-то время — через пять лет или через пятьдесят — эти пропажи раскроет другой исследователь.

У литературоведа-архивиста есть свои пути к истине, их можно перекрыть сегодня — навсегда перекрыть их нельзя. Но у Вас есть возможности, которых у литературоведа нет: попытаться найти пропавшее, вернуть пропавшее. Я этого не умею. И поэтому прошу Вас о помощи. Не сомневаюсь, что это можно найти. Очень надеюсь на Вас.

Лидия Яновская 8 октября 1988 г.

«Главному редактору «Литературной газеты» В А.Б.Чаковскому

Уважаемьй Александр Борисович!

13 июля 1988 г. ЛГ опубликовала безобразную по некомпетентности и лихости статью Е.Кузьмина «Стена» — об архиве Михаила Булгакова в Отделе рукописей БЛ и трагедии в этом архиве.

Мое публичное заявление о трагических недостачах в фонде В Булгакова журналист назвал «слушком», от сотрудника ОР В В.И.Лосева, подтвердившего недостачи, потребовал, чтобы тот «застрелился», а читателям объявил, что все рукописи Булгакова «на месте».

На каком «месте»? Может быть, кто-нибудь в ЛГ знает, где это «место» с недостающими рукописями «Мастера и Маргариты», недостающими корректурами «Белой гвардии», недостающими дневниками Е.С.Булгаковой и многим другим?

Усвоив, что архив был куплен у Е.С.Булгаковой за скромную сумму (29 тыс.), Е.Кузьмин так и не пожелал понять, что подлинная денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин; что уже теперь она многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.

Думаю, если бы этот бесценный архив продало государство, чтобы купить зерно, машины, ботинки или лекарства, ЛГ подняла бы обличительный шум. Но поскольку материалы исчезли тихо и кого обличать — неизвестно, Е.Кузьмин через ЛГ (или ЛГ устами Е.Кузьмина) требует, чтобы считалось, что все «на месте», и чтобы я, державшая в своих руках корректуры «Белой гвардии» и не нашедшая их теперь в ОР, тем не менее считала, что они там лежат!..

22 июля с.г. я отправила в ЛГ вежливое, краткое и аргументированное письмо-возражение с просьбой это письмо опубликовать — в соответствии с резолюцией «0 гласности».

К моему удивлению, письмо не опубликовано, хотя ЛГ за это время дважды демонстрировала свое «возвращение к теме».

Мне просто не ответили, хотя отдел писем ЛГ подтвердил по телефону, что письмо получено и зарегистрировано.

Газета делает вид, что письма не было, что о пропажах в архиве Булгакова редакции неизвестно. Более того, появилась — теперь уже за подписью не Е.Кузьмина, а «литературно-публицистического отдела» — загадочная ссылка на прокуратуру и на то, что кто-то в этом уже «разобрался». Кто «разобрался»? Кто — таинственно известный газете, но решительно неизвестный мне — без малейшего расследования «разобрался» в моем заявлении?

Уважаемый Александр Борисович! Со стороны ЛГ здесь тяжелая ошибка. Трагедия с булгаковским архивом, увы, реальность. Ее можно скрыть от современников, но от потомков такие вещи скрыть невозможно.

Оскорбления в адрес сотрудников ОР, не делающие чести «Литературной газете», ничего не решат. Отделу рукописей нужно помочь: организовать настоящее расследование, с привлечением опытных криминалистов. Нужно найти виновных. Не ради наказания — бог с ними, с виновными, — их нужно найти, чтобы заставить вернуть общее достояние.

Думаю, что еще можно найти и вернуть. Хотя с каждым днем промедления может оказаться, что время упущено. А поскольку держать и в дальнейшем в тайне от читателей подлинное состояние вещей недопустимо, прошу все-таки опублковать мое письмо от 22 июля с.г.

Не сомневаюсь, что признание «Литературной газетой» своей ошибки будет способствовать авторитету у читателей, а никак не наоборот. С уважением — Лидия Яновская 31 октября 1988 г.

Министру культуры СССР Н.Н.Губенко

Уважаемый Николай Николаевич!

Прошу принять меня, желательно во второй половине января 1990 г., так как в это время я предполагаю быть в Москве. Я исследователь творчества Михаила Булгакова.

С 1962 г знаю его архив; работала с этим архивом дома у Е.С.Булгаковой; способствовала ее решению передать архив государству — в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина.

Летом 1987 г., впервые после многолетнего перерыва получив доступ к фонду Булгакова в ОР ГБЛ, я обнаружила в этом фонде чудовищные недостачи. Часть рукописей и других материалов расхищена. Полагаю, что часть рукописей уничтожена.

Денежная стоимость булгаковского архива — многомиллионна, стоимость пропавших бумаг — соответственна. Все мои попытки привлечь внимание к несчастью — обращения к руководству ОР ГБЛ, в Союз писателей СССР, в печать — ни к чему не привели. Безобразнейшие заявления «Литературной газеты» о том, что рукописи, с одной стороны, находятся «на месте», а с другой стороны — «на месте» не находятся, поскольку якобы подарены покойной Е.С. Булгаковой (после смерти, надо думать?) малознакомой ей американской исследовательнице Э.Проффер, — фантазия самого дурного тона.

«На месте» драгоценных рукописей нет.

С Э.Проффер я специально встретилась: у нее нет исчезнувших рукописей (она говорит правду); Е.С.Булгакова их ей не дарила, не показывала и не могла ни подарить, ни показать, ибо в момент знакомства Е.С.Булгаковой с Э.Проффер эти рукописи уже находились в ОР ГБЛ.

Я считаю, что Министерство культуры СССР должно занять свою позицию в этой трагедии. Два с половиной года потеряны. Но и сейчас опытные криминалисты могли бы произвести расследование (пропажи документируются!), установить преступников, попытаться вернуть хотя бы часть похищенного.

Нельзя же «обожать» писателя и так обращаться с произведениями его!

Лидия Яновская

3 декабря 1989

«Среди этих последних Мариетта Омаровна Чудакова довольно заметная личность. С яростию и напором разоблачает она происки врагов свободы и демократии… Просто буря и натиск, взбешенная фурия либерализма, амазонка какая-то, а не женщина…
Вот тогда почтеннейший С.С Аверинцев, по условиям своей профессии лучше всех знающий, что такое уникальность рукописи, выступил в «Литературной газете». Его огорчила утрата рукописей? Ничуть. Он нашел, что мое «обвинение» «не только не доказано, а даже не сформулировано»…
Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова…
Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет...
Впрочем, все они выросли на моих работах, опубликованных и неопубликованных…»

Ну, во-первых, политические взгляды Чудаковой не имеют никакого отношения к её литературоведческой деятельности. Я с её творчеством не очень хорошо знаком, но вот её мнение о том, что Булгаков «ясно отдавал себе отчет, что если в центре романа всемогущее существо, то его будут проецировать на Сталина» и что «Булгаков хотел пояснить: дьявол уже в Москве» - с этим я полностью согласен, поскольку независимо от неё пришёл к такому же выводу уже после первого прочтения романа. Точнее, поначалу это был не аргументированный вывод, а некое «ощущение» скорее всего.
Что там было у них с архивом Булгакова и с ЛГ – не берусь судить.
А вот о Яновской у меня сложилось впечатление, что она вовсе не исследователь. Просто ей вначале повезло – познакомилась с Е.С., получила возможность изучать рукописи Булгакова. Характерные для её книг «доказательства» тех или иных событий – «старушки на сквере рассказали», «Елена Сергеевна мне сказала». И больше ничего! А когда по какой-то причине возник конфликт с Чудаковой, всё последующее «творчество» Яновской превратилось в бесконечное выяснение отношений, обвинения и коммунальную склоку. А чего стоит её утверждение – «Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова…» Сказанное выше подтверждается её «пониманием» психологии Булгакова. Написать фразу «Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что» может только человек, ничего не понявший в жизни и творчестве Булгакова, да и вообще слабо разбирающийся в людях.

Не вижу к этому проецированию никаких оснований, но отвечу не здесь, а в теме про Воланда.


Тут суди не суди, а архив разворован, пропала самая ценная тетрадь с самыми последними правками и теперь спекулируя на ее отсутствии можно делать с романом все, что угодно. Вопиющий пример издание Булгаков М. А. «Мой бедный, бедный Мастер…»: Полное собрание редакций и вариантов романа «Мастер и Маргарита». – М.: Вагриус, 2006. – 1006 с., в котором В. Лосев при попустительстве научного редактора Б. Соколова представил в качестве окончательной редакции предпоследнюю редакцию романа, приставив к ней из последней редакции только эпилог. Если бы Булгакова не кремировали, он бы наверно перевернулся в гробу.


Она текстолог. Каждому свое, один изучает биографию, другой - тексты.


Причина указана выше.


Я думаю, что с ее творчеством Вы просто незнакомы. Попробуйте прочесть ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА или Треугольник Воланда с отступлениями, сокращениями и дополнениями. Коль скоро Вас так раздражает ее выяснение отношений, можете начать с раздела Часть первая. Шесть редакций романа


А как иначе еще назвать уродование булгаковского текста булгакоедами, каждый из которых в угоду своей теории пытается не вывести ее из текста, а подкорректировать текст под нее? Чему примером является упомянутое мною выше издание Лосева-Соколова. Или Вы считаете, что булгаковские тексты так хороши, что нгикакие искажения для них не страшны. Но подумайте, как бы отнесся к этому сам писатель, подумайте как сами Вы наверняка цените каждое свое слово именно в том виде, как оно Вами написано, а не его черновые варианты.


Давайте не будем обрезать крошечную цитату и приведем ее полностью:
"Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет..."
С характеристикой чудаковского Булгакова, которого она пытается подмять под уровень своего развития согласен на все 100. Что касается Булгакова Яновской, то не знаю только, был ли он человеком Ренессанса, а в остальном возразить нечего:
1. Булгаков был свободен, ибо ничего не боялся и жил свободно. Свобода гнездится в душе человека, а не в возможности ездить за границу.
2. Булгаков был прекрасен, доказательство оставляю на усмотрение читающих в качестве самостоятельного упражнения.
3. Булгаков был счастлив несмотря ни на что, - он вел интенсивную интересную жизнь (почитайте дневник Булгаковых), любил и был любим, был окружен друзьями, знал себе цену и мог спокойно, с чувством собственного достоинства, сказать вознесенному в заоблачные выси благосостояния Валентину Катаеву: "Валя, вы жопа".

Если её удел - изучать рукописи Булгакова, выверять слова и запятые, зачем она пытается высказывать собственные идеи, не подкреплённве доказательствами?

Булгаков правил текст до последних дней. Если бы прожил ещё полгода, текст мог вполне существенно измениться. Многие признают, что он не всё успел доработать. Так что неизвестно, что считать искажением и какая редакция лучше. Похоже, Булгаков и сам этого не знал, потому и правил.

А вот уж позвольте... Булгаков, как и все, боялся власти и потому даже близких ему людей просил не выносить рукопись последнего романа из дома и не переписывать.
Понятие "прекрасен" слишком расплывчато и каждый понимает его по своему. На мой взгляд - это просто комплимент хорошему человеку.
По поводу счастья. Не сомневаюсь, что Булгаков страдал оттого, что его не печатали, что не в состоянии любимой женщине обеспечить достойную жизнь. Доходы у него были так себе, однако часто принимали друзей. ( Непонятно, откуда у него для этого были деньги.)
Читал в Интернете, что за границей братья издавали его книги, но деньги не было возможности переслать в Россию. Не знаю, правда ли, но если правда, он и от этого несомненно страдал.

Думать никому не запретишь. А что до доказательств, то Ваши с Чудаковой я тоже полагаю ничем не подкрепленными, нор никаких выводов в отношении Вас из-за этого делать не спешу. К Чудаковой у меня претензии не за то, что она высказывает идеи, не подкрепленные доказательствами. Этого никому не запретишь.


Вы меня простите, но ни у кого нет права судить, какая редакция лучше и возвращать роман к старым редакциям в угоду своему внутреннему мирку. Есть авторская редакция и она является окончательной. Естественно, проживи Булгаков дольше, он бы что-то выправил и в ней, но это его роман и его право. А черновых редакций осталось достаточно, чтобы понять направление его работы и убедиться, что надежды на возвращение к старым редакциям не было. Черновые редакции романа свидетельствуют, что от редакции к редакции Булгаков последовательно возвышал как образ Воланда, так и судьбу Мастера. Это признает даже Лосев, стонущий, что лучше бы Булгаков не писал последней редакции.


Если Вы боитесь власти, это Ваше личное дело, не нужно обобщать на всех и тем более на Булгакова. Приведите, пожалуйста аргументированные факты его боязни власти. Мне таковые не известны. Остерегался - да, уничтожал или скрывал компромат на себя - да, но причем здесь слово бояться? Разве Вы боитесь дождя, что укрываетесь от него зонтом? Лично я укрываюсь не от страха, а чтобы не промокнуть. А нет зонта, - иду без него. Булгаков никогда и ничего не писал по заказу! Как писала Елена Сергеевна брату Булгакова Николаю: «<…> не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник – правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил»[1].
________________________________________________________
[1] Там же, письмо к Н. А. Булгакову от 16 января 1961 г., с. 323.


Укажите, какие мировые писатели давали выносить из дому и переписывать рукописи своих незаконченных творений. И второе, предохраняться, не значит бояться. Насколько мне известно, Булгаков один из немногих людей, сумевших не склониться перед Системой.


В контексте оно означает, что он был не убог, как его выставляет чудакова, а прекрасен. Думаю, что вечным памятником Булгакову в глазах потомков будут не убогие изыскания Чудаковой, Лосева, Баркова, Дунаева, Кураева и подобных, а проникновенные строки Анны Ахматовой:

Памяти Михаила Булгакова (1940)

Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.

Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.

И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.

О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, все забывшей, –

Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.


Безусловно страдал, но это не повод не быть счастливым. Счастье оно знаете ли в душе человека, или есть, или нет. Оглянитесь на свою жизнь. Все ли идет так, как Вам бы хотелось? Но разве Вы чувствуете себя несчастным? Разве Вы не получаете удовольствия от общения с друзьями и вообще от самой жизни?


Ваши слова свидетельствуют, что с этой стороной вопроса Вы мало знакомы. Я не могу в двух словах дать ответ. Но зарабатывал он не так уж и мало. Ананасы на столе не переводились. Другое дело, что много и тратил. Елену Сергеевну снабжал деньгами и бывший муж Шиловский. Не забудьте, что с Булгаковым жил его сын и поверьте. что на него он денег не жалел.
От зарубежных изданий Булгаков получал относительно немного, но для СССР это было немала, валюта есть валюта. Другое дело, что даже ее ему не позволяли использовать свободно по собственному усмотрению. Но в советское время это была норма жизни не воспринимаемая как нечто чрезмерное. Так в средние века было нормально сжигать людей на кострах, но люди не тряслись от страха, не сожгут ли их.
Небольшие доходы от зарубежных изданий и постановок связаны с тем. что права Булгакова мошеннически нарушались и к сожалению к этому оказался причастен и его брат Николай.

Прежде чем использовать измышления Чудаковой, не худо было бы оценить их достоверность. Вот, например, аргументированное мнение об ее реконструкциях булгаковских текстов:
«А все-таки – можно ли прочесть разорванную тетрадь?
<…> полностью восстановить утраченный текст, представить его таким, каким он был до полууничтожения его автором, – нет, разумеется. Это не только нельзя сделать – этого нельзя делать.
Попытка дописать за автора строку – возможна, сложна, требует аргументации.
Попытка дописать за автора одну за другою сотни строк, попытка дописать за автора одну за другою сотни страниц – бестактна и недопустима; она предполагает, что писать художественную прозу так же просто, как буриме: достаточно иметь начала строк…
Тем не менее такая попытка была сделана М. О. Чудаковой в середине 70-х годов, вызвала сенсационный восторг журналистов (несколько однообразный и уже поэтому казавшийся заданным восторг) и, как ни странно (может быть, под напором журналистского восторга), была почтительно принята булгаковедами.
М. О. Чудакова утверждала, что опубликованные ею многие страницы первой редакции романа – только часть реконструкции, что всего восстановлено ею «около трехсот страниц текста». И удалось это будто бы благодаря «довольно большой предсказуемости булгаковского текста», а также тому, что «в арсенале речевых его средств особое место принадлежит излюбленным словам и оборотам речи» и «для описания близких по типу ситуаций у него неизменно привлекаются повторяющиеся слова».
Но дело в том, что необыкновенная простота булгаковской прозы, достигшая совершенства в 30-е годы, простота «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты» – это простота чуда, простота гармонии, родственная пушкинской простоте. «Предсказуемость» ее – кажущаяся. И дальнейший опыт текстологической работы самой М. О. Чудаковой, правда, не с прозой 30-х, а с прозой 20-х годов, подтвердил это.
Имею в виду первую публикацию повести «Собачье сердце» в журнале «Знамя» (1987, № 6), снабженную пометой: Подготовка текста М. Чудаковой.
За основу публикации, как известно, тогда был взят не авторский, а случайный, «бродячий» текст «Собачьего сердца», и уже затем М.О. Чудакова вносила в него поправки, исходя из своего представления о «предсказуемости» текстов Булгакова. Гипноз имени текстолога, уже прославившегося к этому времени «реконструкцией» тетрадей «Мастера и Маргариты», был таков, что редакция не стала сверять текст с оригиналом. (Хотя сделать это было проще простого: заместитель главного редактора журнала «Знамя» В. Я. Лакшин как раз в ту пору снимал в отделе рукописей свой телефильм о Булгакове).
Увы, при всем знании «неизменно повторяющихся слов» и «излюбленных оборотов речи» Михаила Булгакова, Чудакова не заметила, что предложенный ею текст (разошедшийся затем по стране многомиллионными тиражами переизданий) – не вполне авторский; что фамилия персонажа – «Чугункин» – превращена в «Чугунова» отнюдь не автором, а бог весть кем; что у Булгакова кот не «забрался по трубе», а «взодрался по трубе»; что у Булгакова речь идет не о «песьей шкуре», а о «песьей шубе»; что лампа у Булгакова не под «шелковым», а под «вишневым абажуром» (и откуда взялся «шелковый»? во всех трех редакциях повести – «вишневый»); что у автора нет: «Зина и Дарья Петровна, открыв дверь…» – у автора: «Зина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь»; и когда доктор Борменталь хватает Шарикова за шиворот, то полотно на сорочке у того треснуло не «спереди», как перепечатывали все издания, ссылаясь на журнал «Знамя» и «подготовку текста М. Чудаковой», а наоборот – «сзади»; спереди же «с горла отскочила пуговка…»
Короче, готовя «Собачье сердце» для двухтомника прозы Булгакова (Киев, «Днипро», 1989) и сравнивая опубликованный в журнале «Знамя» текст с оригиналом, я собственноручно сняла не менее тысячи (прописью: одной тысячи) искажений в этой маленькой повести…
(Стоит напомнить, что бедствия «Собачьего сердца» на этом не закончились: в Собрании сочинений Булгакова («Художественная литература», 1989, т. 2) уже после того как я имела честь сообщить в печати, какая именно редакция повести является третьей и окончательной, текст повести все-таки дали по второй редакции, назвав ее без какой бы то ни было аргументации третьей, и потеряли таким образом последнюю авторскую правку.)
В отличие от «Собачьего сердца», «реконструкцию» первой тетради «романа о дьяволе» сверить с оригиналом нельзя. Но и при беглом сравнении «восстановленных» страниц с уцелевшими обрывками подлинника видны явные огрехи.
Недописанное название одной из глав – «Марш фюнеб…» – М. О. Чудакова расшифровала так: «Марш фюнебров» («Записки отдела рукописей», с. 69). Но в романе никаких «фюнебров» нет. Глава, конечно, называется «Марш фюнебр» (фр.: march funebre – похоронный марш). [3].
Или следующие строки, «восстановленные» в «Записках отдела рукописей» (с. 67).
«– Ага-а… – про…» Это Берлиоз реагирует на рассказ Воланда о Пилате.
М. О. Чудакова – не только дописав начатое «про…», но и добавив по своей инициативе слово «значительно» – читает так: «…про [тянул значительно] Берлиоз».
Но в тетради «про…» оборвано не после буквы о, а чуть дальше: после о видно начало следующей буквы – петелька внизу строки, с какой Булгаков мог начать м, л, даже я. То есть никак не «протянул». Может быть, «промычал»?
В этом же отрывке Пилат, резко двинув рукой, задел чашу с вином и «расхлопал… вдребезги».
Что «расхлопал» Пилат? М. О. Чудакова прочитывает: «расхлопал[ось]» вино. Хотя, вероятнее, глагол «расхлопал» относится не к вину, а к сосуду, содержащему вино: «расхлопал…» – чашу? Ср. в «Белой гвардии»: «У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось».
В той же строке, далее: «расхлопал… вдребезги и руки…» – М. О. Чудакова читает так: «вдребезги, и руки [Пилата обагрились?]» – правда, на этот раз помечая вставку сомневающимся вопросительным знаком.
Но после слова «руки» я вижу в тексте неполностью уцелевшую букву, более всего похожую на з в булгаковском написании. Может быть, залил?.. забрызгал?.. запятнал?.. Во всяком случае, ни слова «Пилат», ни слова «обагрились» здесь нет.
Еще более сомнительна «реконструкция» этих нескольких строк в целом. В подлиннике они выглядят так:

Впервые в жизн…
я видел как надме…
Пилат не сумел сде…
жать себя.
Резко двинул рукой,
нул чашу с ордин…
при этом расхлопал…
вдребезги и руки…
- Ага-а… – про…
Берлиоз, с величай…
интересом слушая
рассказ.

Здесь более половины листа оторвано по вертикали, и тем не менее текст, как видит читатель, прочитывается легко: «в жизни», «надменный», «сдержать»; «ордин…» – вероятнее всего, означает «ординарное вино» (Л. Е. Белозерская рассказывала, что Булгаков очень любил ординарное вино, vin ordinaire; не удивительно, что в первой редакции романа, задолго до «Фалерно» или «Цекубы», его Пилат пил это вино); «с величайшим» и т.д. Для полного понимания отрывка не хватает нескольких слов – двух, трех…
Но М. О. Чудакова, восстанавливая этот текст, вводит не несколько, а много слов: «Впервые в жизни [и в тот… день]» – причем после «тот» еще отточие, означающее, что реконструктору хотелось бы ввести еще какое-нибудь слово, но пока не придумалось, какое.
«…я видел, как надме[нный прокуратор] Пилат…»
«[Вино] при этом расхлопал[ось по полу, чаша разбилась] вдребезги…»
Обилие вводимых слов М. О. Чудакова поясняет тем, что «при реконструкции каждой строчки всегда учитывалось возможное число букв на строке, связанное с особенностями почерка» («Записки отдела рукописей», с. 65). Иначе говоря, слова вставлялись потому, что для них на строке есть место – просто в качестве балласта.
Но ведь почему-то этот текст читается и без введенных реконструктором слов? А что если автор пренебрег «возможным числом букв» и по какой-то причине целый ряд строк не дописал до края страницы? Могло это быть или не могло? А если могло быть, то по какой причине?
По случайности текст этой страницы, вот в таком виде, как я привела его здесь, столбиком, был выписан в моей рабочей тетради еще в 60-е годы. И насильственное удлинение хорошо знакомых строк реконструктором, в распоряжении которого были недоступные мне теперь рукописи, вызывало тягостное недоумение. Пожалуй, жажда разобраться в этой загадке и вызвала ту яростную вспышку исследовательской страсти, которая одна могла пробить такую крепость, как двери отдела рукописей в конце непробиваемых 70-х годов, и я получила то самое, на шесть часов, с 10 до 16, свидание с первыми тетрадями «Мастера и Маргариты».
Лист 33-й, на котором находятся приведенные строки, по-прежнему хранил свою тайну. Разгадка раскрылась дальше – на обороте 62-го листа.
Здесь, на обороте 62-го листа, страница оказалась разграфленной вертикальной чертой. Понимаете? Карандашная черта делит лист по вертикали примерно пополам, и справа оставлено широкое поле – как бы для выписок; выписок, правда, нет, поле оставлено чистым; а слева идет текст… Что это значит? А то, что и лист 33-й был так же разделен пополам и Булгаков писал только на левой его половине.
Подсчитывать «число букв», которые могли бы поместиться на строке, если бы писатель, как добросовестный школьник, дописал каждую строку до конца?.. Подбирать слова, которые мог бы написать, но так никогда и не написал Булгаков?..
Я остановилась лишь на нескольких строках из трехсот страниц «восстановленного» текста. Довольно?»[1]

Думаю, что довольно, чтобы понять что надеяться на чудо оснований нет. Я не отрицаю значения проведенной Чудаковой работы. Все-таки она в определенной степени восстановила смысл имеющихся обрывков текста и придала им связный вид. Но настоящая реконструкция этих текстов очевидно еще впереди.
_________________________________________________________
[1] Яновская Л. Последняя книга или Треугольник Воланда с отступлениями, сокращениями и дополнениями. Прочитывается ли разорванная тетрадь? – http://abursh.sytes.net/rukopisi/yanovsk7a.htm

Не могу удержать от восклицания - Ну, прямо, детский сад! Допускаю, что это от того, что вы сегодня несколько переутомились.
Литературовед не имеет права высказывать идеи, не аргументированные либо не подкреплённые фактическими доказательствами. Иначе он в лучшем случае - графоман.
Насколько я помню, у нас печатались разные редакции, в т.ч. составленные Е.С. или Чудаковой. На мой взгляд, авторской редакции нет, если автор не закончил правку или готовый материал не подписал.
Не склонились перед властью Ахматова и Мандельштам. У Булгакова это "несклонение" было куда более завуалировано.
Вы так уверенно пишете о доходах М.А., что наверное знаете, когда и сколько?
А вот в то, что Е.С. была на содержании прежнего мужа я, прочитав это в Интернете, не поверил поначалу. Видимо, я неисправимый "урод", ибо такую жену выгнал бы из дома взашей!

Прежде, чем вынести приговор, суд хотел бы выслушать другую сторону.
Причины, по которям вы приняли сторону Яновской, а не Чудаковой вполне понятны. Но где же доказательства прегрешений Чудаковой? Нельзя же считать таковыми заявление истца.

Судя по отсутствию в продаже исчезнувших материалов М.А.Булгакова, следует признать их безвозвратную потерю.
1. Если это просто головотяпство, то по происшествии времени всё, что пропало уже бы появилось. Слишком много педантичных и скрупулёзных бизнесменов от литературы там порылись.
2. Если кто-то собакой на сене сидит на рукописях, утаив от мира, то, вероятнее всего для удовлетворения безмерного его тщеславия, желание полного уничтожения всего архива вместе со своей смертью. Это больной человек. Но я не вижу близко от рукописей ни одного подобного. Скорее там люди очень разумные. К тому же этот индивид по идее не должен был довольствоваться только парой бумаг. Он должен был забрать всё, если имел к ним доступ. Так подсказывает некоторые источники о людях с тронутой психикой.
3. Единственным человеком кто передал материалы в хранение остаётся Е.С.Булгакова. Вот она могла по договорённости с М.А.Булгаковым что-то уничтожить. Из чисто субъективных желаний автора. А что-то оставить. Ради их вечной игры в мистификации.

Я склонен считать последнее верным. Если первые два выглядят чем-то мистическим и следовательно невозможным, то последняя версия опровергается лишь наличием определённой порядочности по отношению к потомкам Елены Сергеевны.

Бояться (из словаря Ефремовой):
1. Испытывать боязнь, страх. 2. перен. Тревожиться, беспокоиться, опасаясь чего-л. // Избегать, остерегаться чего-л., воздерживаться от чего-л. 3. перен. разг. Не переносить чего-л., портиться от чего-л.

Так всё же – вы опасаетесь, остерегаетесь либо же всё-таки боитесь? Или это одно и то же?
Вы никогда не пробовали судиться с властью? Если бы попробовали, то непременно убедились, что власть побеждает ВСЕГДА (даже если в редких случаях решение не в её пользу). А если так, можно ли идти на рожон и не бояться, не опасаться и не остерегаться? Храбрым во всех без исключения случаях может быть только дурак.
По поводу вашего сравнения власти с проливным дождём. Лично я такого дождя опасаюсь, потому что боюсь промочить ноги и простудиться, а потому остерегаюсь выходить на улицу в такой дождь, даже имея на этот случай два зонта – большой и тоже большой, но чуть-чуть поменьше.

http://abursh.sytes.net/rukopisi/yanovsk9.htm
Л.Яновская:
«И в дневнике Елены Сергеевны 12 октября 1933 года запись: «Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорит, за какие-то сатирические басни... Ночью М.А. сжег часть своего романа».»

Откровенность за откровенность: я испытываю схожие чувства.


Может им рты зашивать при принятии присяги литературоведа? Обсуждать данный вопрос в таком ключе бессмысленно. Приведите конкретный пример высказывания.


Та я вроде Вам предлагал прочесть книгу Яновской, там об этом очень ясно написано и для меня убедительно, в отличие от надуманных редакций Лосева и Чудаковой.


"Ну, прямо, детский сад!". Вы знаете, на мои сообщения о Мандельштаме у некоторых его поклонников была отрицательная реакция, но коль скоро я об этом уже писал, то повторюсь, а Ахматову оставлю Вам в качестве домашнего задания. Намекну только, что склонялась ради сына. Так вот, вернемся к Мандельштаму:

На первом же аресте Мандельштам выдал всех слушателей своего знаменитого теперь стихотворения о Сталине, кроме М. Петровых, в которую был влюблен. Но уже на следующем допросе поспешил сделать заявление, что «вспомнил» и о ней.

Мандельштам отважно замахнулся на тирана, но не вынес первого же испытания лишением свободы – «Не стоит делать из него последовательного борца за права личности и свободу мысли. Его нервная конституция не была создана для планомерной политической борьбы»[1]. Мандельштама сломали, как и Мастера, чисто психологически, без каких-либо физических пыток. Но если Мастер сохранил в душе не только страх, но и ярость, то Мандельштам, к сожалению, вынес из испытаний благодарность к простившему его Сталину и даже попытался заслужить прощение…

История Мандельштама рвавшегося плюнуть в лицо режиму напоминает историю с известным поэтом, в предвоенные годы славившим романтику боя и в первые же дни войны направившимся на фронт. Реальные картины войны морально раздавили его, бойца из него не вышло. Слишком велика оказалась разница между иллюзией воображения и реальной силой духа… Храбрость Мандельштама так же была не безумством храброго, а храбростью безумца, соответственным было и его поведение, – Мандельштам пытался покончить с собой и бился в припадках от страха: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… вдруг слышу над собой голос: – Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно? – Я поднял голову. Это был Павленко»[2] <Павленко П. А. член оргкомитета Первого съезда советских писателей, в 1934 г. на съезде избран в Правление Союза писателей. Автор сценария фильма «Александр Невский». В описываемое время был приятелем следователя, ведущего дело Мандельштама – С.Ц.>. «Приговор был фантастически мягок: три года ссылки в Чердынь на Северном Урале. Жене поэта сообщили резолюцию Сталина: «изолировать, но сохранить» <…> В Чердынь Мандельштам приехал душевнобольным, мучился манией преследования, в первую же ночь выбросился из окна и сломал руку»[3].

Получив свободу, Мандельштам пытался заслужить прощение. Он не только отказался от того, что послужило причиной его ареста, но и пытался создать иные произведения, которые читал своим знакомым, в надежде показать, что он изменился и более не опасен. «В начале 1937 г. он пишет К. Чуковскому: «Я сказал – правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл… <…> – это утверждение означало глубокий душевный переворот. Несостоявшаяся смерть ставила Мандельштама перед новым этическим выбором, а благодарность за жизнь предопределяла направление этого выбора. Опять, как в 1920 г., Мандельштам выбрал остаться с Россией. Мы помним: добровольное отщепенство от литературы невольно стало для него слиянием с народом. А народ принимал режим и принимал Сталина: кто по памяти о революции, кто под влиянием гипнотизирующей пропаганды, кто из отупелого долготерпения. Разночинская традиция не позволяла Мандельштаму думать, будто все идут не в ногу, а он один в ногу. Ключевые стихи Мандельштама воронежских лет – это стихи о приятии: сперва режима, потом вождя. В центре первой группы стихов – «Стансы» 1935 г., напоминающие о пушкинских «Стансах» 1826 г. В центре второй группы – так называемая ода Сталину 1937 г., напоминающая о славословиях Овидия Августу в «Tristia»»[4]. «Поначалу поэт пытается принять правила игры. В первых письмах из Воронежа попадаются фразы типа «хочу жить социальной жизнью». Его отношение к Сталину – смущенно-благодарное: я дал властителю пощечину, а тот простил. Пытается писать «советские» стихи, даже оду Сталину. Но – не выходит. Из письма другу Сергею Рудакову: «Делать то, что дают, – не могу (…) Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (…) бодрые, мутные и пустые…» Дальше очень жестко говорит про собственную оду и про написанный очерк о совхозе. «Я гадок себе» – из того же письма»[5].

Казалось бы, Мандельштам должен был понимать, с какой кровавой властью он имеет дело, и все же именно от нее он пытался получить помощь. Когда Э. Герштейн посетила его в Воронеже, Мандельштам завел с ней решительный разговор: «Поскольку я не желаю оставаться дольше, я обязана сделать в Москве то, что сделала бы Надя, если бы я заменила ее здесь. Я должна пойти в ЦК партии и рассказать, как погибает в Воронеже Мандельштам. Ему не дают работы. Он умирает с голоду. Последнее было трудно изобразить, потому что как раз на праздники у Мандельштама были курица и сгущенное молоко»[6]. Напомню, что в аналогичной сложной жизненной ситуации Булгаков разобрался со своими проблемами сам, не перекладывая их на плечи жены и близких друзей. Хотя конечно после стихов о кремлевском горце обращаться как Булгаков напрямую к Сталину и Правительству Мандельштаму было не с руки…

Учитывая Вашу склонность к детсадовскому восприятию на всякий случай поясняю, что ни в чем не обвиняю Мандельштама. Великие люди не железные автоматы, они сделаны из того же комка плоти и нервов, что и мы – «Мандельштам был рожден на свет, чтобы писать гениальные стихи, – и этого достаточно. Он их и писал. А мы хотим, чтобы поэт заодно еще и подковы гнул?»[5]
___________________________________________________________
[1] Герштейн Э. Г. О гражданской поэзии Мандельштама // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. – Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1990, с. 353.
[2] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 122.
[3] Гаспаров М. Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики. – http://som.fsio.ru/getblob.asp?id=10020085
[4] Там же.
[5] Нехамкин С. Пусти меня, отдай меня, Воронеж… // Известия. – 2004. – 25 июня.
[6] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 121.


Если бы я знал, что Вас это заинтересует, то я бы подготовил для Вас выписку в процессе своей работы, когда он получил 28 латов, а когда 300 франков и тд. и т.п., а сейчас ворошить все наново просто не имею времени да и желания.


Я не знаю, кто Вы. Слов "Е.С. была на содержании прежнего мужа" я не писал, это Ваша авторская редакция. А то что он ей помогал, тому есть свидетельства. Слово "снабжал" здесь не самое удачное. Я имел в виду помогал.

P.S. Я было начал подробно комментировать для Вас ситуацию с помощью Шиловского Елене Сергеевне, но вовремя остановился, подумав как криво Вы можете истолковать очередные мои разъяснения. Так что от дальнейшего обсуждения вопроса о денежных делах Булгакова и Е.С. видимо воздержусь. Если интересно, идите в библиотеку, берите книги и читайте сами. И меньше доверяйте Интернету. Даже если я в нем что-то нахожу, обязательно проверяю по печатным изданиям.

Разграбление архива во время ее работы там. Что еще нужно?

Лучше бы Вы так сдержанно толковали роман Булгакова, а не хищение его архивов. Вам не верится, что булгакоеды, или как Вы их любите именовать "булгаковоши" могли разворовать архив? Очень даже и могли, притом даже не ради наживы, а ради исправления творчества Булгакова в желаьельном для них направлении. Об этом свидетельствует то, что исчезли последние рукописи романа «Мастер и Маргарита» и последние корректуры «Белой гвардии». Кроме этого исчезли самые ценные материалы: первые тетради дневников Е.С.Булгаковой, наиболее интересные для исследования книги из библиотеки Булгакова, вероятно, имевшие его пометы. Недостает писем, полученных Е.С.Булгаковой уже после смерти мужа и очень ею ценимых. Недостает перепечатанных ею сочинений В Булгакова (т.е. очень важных ее редакторских работ).

Все это было сдано в архив и утеряно уже в архиве. Но Вам вижу дороже альтернативная гипотеза, что Е. С. исполняя волю Булгакова сама уничтожила эти материалы, что однако порождает множество вопросов:
1. Как Е. С. умудрилась это сделать, ведь материалы исчезли уже после ее смерти?
2. Почему ждала 30 лет, прежде чем исполнила волю мужа?
3. Почему вопреки этой воле Е. С. демонстрировала эти материалы исследователям?

Да вроде ж у Ефремовой все ясно написано. Но раз Вам не ясно, то разъясню и это:
1. Бояться в прямом смысле означает "Испытывать боязнь, страх".
2. Также может употребляться в перен<осном> смысле в значениях "Тревожиться, беспокоиться, опасаясь чего-л. // Избегать, остерегаться чего-л., воздерживаться от чего-л." и в перен<осном> разг<оворном> смысле в значениях " Не переносить чего-л., портиться от чего-л.".

Надеюсь Вы понимаете отличие переносного смысла от прямого. В переносном смысле можно и труса назвать героем.


И что с того? - "Против лома нет приема", но с какой стати мне его бояться, пока им на меня не замахнулись? И какой смысл бояться, если даже замахнулись? Разве уворачиваться от опасности нужно обязательно с боязнью?


Вы рассуждаете как в детском саду. При чем здесь идти на рожон?!! Бояться одно дело, а остерегаться, иббегать, не лезть на рожон - совсем другое. Вам же это Ефремова популярно разъяснила. Так в чем вопрос и при чем здесь рассуждения о храбрости? Если я не боюсь дождя и бывает хожу без зонта, так я что храбрость проявляю?!!


Как говорится, каждый сам сдирает с себя коросту. Лично я ничего такого не только не боюсь, но даже и не остерегаюсь. Но я отвлекся. Где это я сравнил власть с "проливным дождем"? Я написал "Разве Вы боитесь дождя, что укрываетесь от него зонтом? Лично я укрываюсь не от страха, а чтобы не промокнуть. А нет зонта, - иду без него". То есть я признаю дождь, не лезу на рожон, остерегаюсь его, но без малейшего страха. Вот если во время дождя полетит град с куриное яйцо, а я такой видел!!! Тогда испугаюсь как бы не убило, но это уже совсем другой случай, это не лежащий лом,Ю а вращающийся и приближаться к нему нет смысла.


Булгаков предпочел уничтожить крамолу сам, чем возможно расплатиться за нее ссылкой или арестом. И что? Вы по-прежнему трактуете открытие зонтика как страх перед водой, а не как разумное, осознанное поведение высокоорганизованного индивидуума?

Мэтр! У меня нет слов. Я просто в восхищении. Так можно крутить только в известном еврейском анекдоте. Не буду повторяться - надеюсь, вы его знаете.
Ну, а Булгаков, сжигающий рукопись в ожидании ареста - это просто ГЕРОЙ! Наверное, он не хотел, чтобы на основании написанного им упекли на нары товарища Воланда. )))))

У вас весьма своеобразное представление о доказательствах.
Разве что вы сами при этом присутствовали - чего ж не остановили? ))))

Ценю Ваше чувство юмора и глубже понимаю, почему расхищение архива осталось безнаказанным. Кстати Вы я вижу плохо знакомы и с этим вопросом. Сам факт пропажи документов не отрицается. Лосев его признавал. А поскольку Яновской доступ был закрыт, то крала не она. Впрочем, можете выдвинуть теорию, что крали по ее просьбе. А что? и мотив есть - не будучи в состоянии изучать рукописи, организовала их хищение.

И на том спасибо.
Мандельштам и Ахматова не склонились, потому что ими были написаны "под собою не чуя страны" и "Реквием" соответственно. Булгаков же написал помимо всего прочего "Батум". Для чего - даже ежу понятно.
Что касается того, что было с Мандельштамом в застенке, то это совсем другая история, я бы сказал, совсем другая жизнь. Посмотрел бы я на вас, окажись вы в тех же обстоятельствах. На свой счёт тоже не заблуждаюсь.

Опять игра слов. Ну, это мы уже проходили.
В заключение позвольте вас поблагодарить за полезную информацию.
А Булгаков мне по-прежнему интересен, он действительно сильный писатель. Но не бронзовый идол, которого надо вылизывать.

Когда нет слов, люди молчат, уважаемый. Что до детского сада, то Вы первый ввели данный оборот в нашу дискуссию и если Вы так очаровательно любезны, так будем без церемоний.
Теперь перейдем к остальному
1. В переносном смысле можно и труса назвать героем... - Имеете что-то возразить по поводу переносного смысла слов?
2. Вам же это Ефремова популярно разъяснила... Я имел в виду на уровне детского сада.
3. Лично я ничего такого не только не боюсь, но даже и не остерегаюсь... И что Вас здесь смущает?
4. Булгаков предпочел уничтожить крамолу сам, чем возможно расплатиться за нее ссылкой или арестом. - Почему Вы полагаете, что он дрожал от страха при этом, в соостветствии со словарем Ефремовой?
5. ... разумное, осознанное поведение высокоорганизованного индивидуума... - А здесь что не так? - "Тварь я дрожащая, или право имею?"


Какой анекдот Вы имеете в виду мне неизвестно.


Вы когда изучаете жизнь Булгакова по Интернету потом в первоисточники заглядывайте. Вот что написано в дневнике Е. С.:
"Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Маас. Говорит, за какие-то сатирические басни. Миша назмурился.
Днем - актер Волошин", принес на просмотр две свои пьесы.
Играли в блошки - последнее увлечение.
Ночью М. А. сжег часть своего романа".
Дневник Елены Булгаковой, запись от 12.10.1933 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 41]

Обратите внимание, не затрясся от страха, а нахмурился. И не кинулся сжигать, а отложил до ночи. То есть не спешил. Еще и поиграл днем.

Предвосхищая ваше возможного заявление, что на ночь отложил с испугу как бы днем не увидели, поясняю, что жег в своей печке, которая топилась весь день и подозрений вызвать этим никак не мог, наоборот ночью могли заметить искры от бумаги, да и приехать на черном вороне могли именно на ночь глядя. Испугавшийся человек сжег бы сразу, не откладывая, а он спокойно отложил до ночи, все рассмотрел, рассортировал и сжег только то, что предствляло собой опасность.

P.S. Что касается мерещащихся Вам нар товарища Воланда, то отвечу обязательно в теме про Воланда, как найду время. Форум поднялся и на все времени не хватает, есть ведь и основная работа и много других неотложных дел.

Ну по Вашей же логике при написании этих вещей они не склонились, а при написании хвалебных од склонились. В чем Вы видите противоречие? Причем Мандельштам по Вашей логике сначала "разогнулся", а потом "склонился", убоявшись написанного. Как-то это странно звучит.


Я не знаю еще какой Вы зверь, но явно не еж.
Будьте добры приведите строки из Батума, которых Булгаков должен стыдиться.

Пьеса «Батум» ни в коем случае не являлась заказной, как это по незнанию обстоятельств ее написания почудилось Баркову и Вам. Ее действительно заказал Булгакову МХАТ, но по этой логике заказным произведением следует объявить и роман Булгакова о Мольере – его любимом драматурге. Замысел пьесы возник у Булгакова давно, и окончательное решение написать ее он принял уже в начале 1936 г. – «М. А. окончательно решил писать пьесу о Сталине»; «М. А. поехал в МХАТ <…> разговор, над чем будет М. А. теперь работать? – М. А. ответил, что единственная тема, которая его сейчас интересует, это о Сталине»[1]. Однако по различным причинам осуществление задуманного откладывалось писателем.

Отношение Булгакова к Сталину было противоречиво. Нет, Булгаков не боготворил его, но видимо уважал как сильную личность «вздыбившую» Россию. Нужно учесть, что все то, что мы знаем сейчас, Булгакову достоверно известно быть не могло. Конечно, он мог подозревать сфабрикованность громких процессов, однако аналогичные процессы были и после Великой французской революции, – борьба за власть есть борьба за власть. Многие в то время видели в Сталине духовного наследника великого преобразователя России – Петра Первого, который, как известно, также на костях и крови воздвигал будущее могущество России и город своего имени. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Булгаков рассмотрел слово «мастер» как один из вариантов названия. Более того, надо же отдавать отчет в том, что подобные перечни возможных вариантов названий всегда включают и заведомо неподходящие варианты. Сама обширность данного списка ни в коем случае свидетельствует о многообразии возможных названий, а исключительно о том, что ни одно из этих названий писателя не удовлетворяло.

Рьяным монархистом, то есть приверженцем конкретного царствующего дома, Булгаков не был, но сама идея монархии, по свидетельству его первой жены, в молодости была ему близка: «Он был вообще вне всякой политики. <…> Но большевиков он не любил, и по убеждениям он был монархист»[2]. Несомненно, со временем, убедившись в жизнеспособности поначалу встреченного им в штыки строя, Булгаков стал воспринимать Сталина как нового «большевистского» монарха. Как Пушкину было не зазорно писать царю, так и для Булгакова было совершенно естественно писать Сталину и действующему правительству (так же поступает и его Мольер, через весь сюжет красной нитью проходит тема взаимоотношений великого драматурга с королем). Письма эти, с одной стороны, подчеркивают сохранение писателем чувства собственного достоинства, а, с другой стороны, показывают, что писатель мучительно искал свое место в современной жизни, в Советской России. Ему было важно получить разрешение на поездку за границу именно как знак доверия к нему. Нечего и говорить, что при характерной для Кураева и иже с ним ненависти к Советской России, Булгаков бы не мучался этими проблемами, да и из страны сумел бы уехать еще в двадцатые годы. Аналогично относилась к Сталину и Елена Сергеевна, о чем свидетельствует характерная запись от 14 марта 1936 г. в ее дневнике: «Перед началом второго действия в правительственной ложе появились Сталин, Орджоникидзе и Молотов. Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась»[3].

Отношение Булгакова к Сталину прозрачно выражено и в его восторженном письме В. В. Вересаеву: «В самое время отчаяния <…> по счастию мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу»; «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная»[4]. Спустя годы мы понимаем всю наивность этих оценок и то, что Булгаков был обманут в своих ожиданиях, но нужно же понимать, что писателю тогда все виделось иначе и нельзя пытаться спустя годы задним числом сделать его более прозорливым, как не нужно доказывать, что великий Эвклид предвидел геометрию Лобачевского. Увы, но не предвидел. В 1931 г. в письме Сталину Булгаков пишет: «Заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти»[5].

В конце 1938 г. Булгаков принял предложение МХАТ и весной 1939 г. написал пьесу «Батум» о юности и начале революционной деятельности Сталина. Оценки пьесы крайне противоречивы. Некоторые булгаковеды считают, что Булгаков написал ее в конфликте с собственной совестью и стыдился ее, хотя факты свидетельствуют об обратном. Как отмечает В. Сахаров – «Булгаков все это, конечно, предвидел и сказал писателю Л. Ленчу: «Вы же, наверное, успели уже узнать наши литературные нравы. Ведь наши товарищи обязательно станут говорить, что Булгаков пытался сподхалимничать перед Сталиным и у него ничего не вышло». Действительно, далее последовали всевозможные вариации этой оригинальной мысли. Они повторяются по сей день, невзирая на тут же приводящиеся факты»[6].

Возникает закономерный вопрос, почему же Булгаков не уничтожил якобы слабую, по его мнению, пьесу? Почему в семейном дневнике четы Булгаковых нет ни малейшего намека на подобные настроения, а, наоборот, отражено его многолетнее творческое желание взяться за разработку данного сюжета – «это, конечно, очень трудно… хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы»[7], – и его напряженная лихорадочная работа над пьесой, написанной на одном дыхании в рекордно короткие сроки? Можно ли оставить без внимания положительное мнение о пьесе самой Елены Сергеевны, имевшей достаточно тонкий литературный вкус, а также Николая Эрдмана, – второго, наряду с Булгаковым, выдающегося драматурга того времени. Вот некоторые записи о пьесе «Батум» из дневника Булгаковой<A title="" style="mso-footnote-id: ftn8" href="http://www.bulgakov.ru/ipb/index.php?act=post&do=edit_post&f=6&t=1016&p=5152&st=20#_ftn8" name=_ftnref8>[8]:
· личные впечатления – «Сегодня прочла вечером одну картину из новой пьесы. Очень сильно сделано»;
· чтение знакомым (семья Файко) – «Миша прочел им черновик пролога из пьесы о Сталине <…> Им чрезвычайно понравилось, это было искренно»;
· чтение Борису и Николаю Эрдманам – «Они считают, что – удача грандиозная. Нравится форма вещи, нравится роль героя».

Свою высокую оценку пьесы Елена Сергеевна не изменила и с течением времени: «И, наконец, кто еще так угадал Сталина, как Булгаков в своем «Батуме»?..»[9]

Полагаю, что цитированные выше записи однозначно свидетельствуют: Булгаков писал свою пьесу искренне, литературные ее достоинства не подвергались даже малейшему сомнению со стороны его современников, и стыдиться ее ему было не больше оснований, чем Альберу Камю своего «Калигулы».

Обвинение Барковым и Вами работы Булгакова в заказном характере особенно гнусно потому, что как такового заказа принципиально не было, Булгаков сам заинтересовался этой темой. Если бы его работа действительно носила «заказной» характер, то это означало бы, что он стал на путь добровольного лизоблюдства. Но Булгаков никогда и ничего не писал по заказу! Как писала Елена Сергеевна брату Булгакова Николаю: «<…> не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник – правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил»[10].

Булгаков никогда не писал по чужому заказу. Вот запись от 20 мая 1937 г.: «<…> вечером звонил Адриан Пиотровский <…> Он что-то делает в кино в Ленинграде или заведует чем-то, не знаю. Хотел заказать М. А. сценарий. М. А. отказался. Но из любопытства спросил – «на какую тему?» – Антирелигиозную!»[11] Булгаков не был ремесленником и отказывался от любых не интересных ему предложений:
«Кнорре зашел в филиал, вызвал М. А. и очень тонко, очень обходительно предложил тему – «прекрасную – о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОГПУ» – так вот, не хочет ли М. А. вместе с ним работать.
М. А. не менее обходительно отказался»[12].

Еще пример, 2 мая 1938 г. к нему пришел видный издательский работник Н. С. Ангарский «<…> и с места заявил: – Не согласитесь ли написать авантюрный советский роман? Массовый тираж, переведу на все языки. Денег – тьма, валюта. Хотите, сейчас чек дам – аванс? – М. А. отказался, сказал – это не могу. После уговоров, Ангарский попросил М. А. читать его роман («Мастер и Маргарита»), М. А. прочитал 3 первые главы. Ангарский сразу: – А это напечатать нельзя. – Почему? – Нельзя»[13]. При крайне стесненном материальном положении Булгакова отказаться от такого фантастического предложения мог только человек, который не пишет по заказу, и которому совершенно не важно, что ему заказывают, – антирелигиозный сценарий или авантюрный роман.
________________________________________________________________
[1] Дневник Елены Булгаковой, записи от 07.02.1936 и 18.02.1936 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 112, 114.
[2] Из семейной хроники Михаила Булгакова: воспоминания Т. Н. Лаппа (Кисельгоф) // Паршин Л. К. Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. – М.: Кн. Палата, 1991, с. 63.
[3] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988, с. 426.
[4] Письмо к В. В. Вересаеву от 22.07.1931, приписки от 27-28.07.1931 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 252.
[5] Письмо к И. В. Сталину от 30.05.1931 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 246.
[6] Сахаров В. «Батум» М. А. Булгакова: в поисках текста. – http://bulgakov.km.ru/teatr/batum.htm
[7] Дневник Елены Булгаковой, запись от 10.09.1938 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 201.
[8] Там же, записи от 23.05.1939, 07.06.1939, 11.06.1939, с. 260, 263, 265.
[9] Письмо Е. С. Булгаковой к С. Я. Маршаку от 06.01.1955 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 629.
[10] Там же, письмо к Н. А. Булгакову от 16 января 1961 г., с. 323.
[11] Дневник Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 148.
[12] Там же, запись от 08.12.1933, с. 47.
[13] Там же, запись от 03.05.1938, с. 197.


А ничего не было. Все это хорошо исследовано и опубликовано. Его не мучили и не пытали:

«<…> в документально оснащенной книге «Гибель Осипа Мандельштама» говорится, что никакого мучительства Мандельштаму на себе испытать не пришлось, да и «не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавленный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал всё»[1]. Впрочем, нет, не совсем всё, ибо в протоколе допроса от 19 мая появилось такое признание: «В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что к числу лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна Петровых. Петровых записала это стихотворение с голоса, обещая, правда, впоследствии уничтожить»[2]. Согласимся, если список лиц, нехотя составленный Мандельштамом по требованию следователя, был действительно приблизительным <…>, совсем необязательно было добавлять в него молодую поэтессу Марию Петровых (ей было в 1934-м всего 26 лет), тем более что ей в начале того же года посвятил он два стихотворения, ей в одном из них сказал: «Ты, Мария, – гибнущим подмога…» И уж совсем необязательно было сообщать, что «Петровых записала стихотворение с голоса». Ибо, во-первых, ни один следователь знать об этом не мог и потому ждать, а тем более требовать такого признания тоже не мог. Ибо, во-вторых, известно для чего записала (если записала) – чтобы сохранить, спасти от забвения в изустном виде существующее стихотворение. Так что есть в этих показаниях Мандельштама избыточная какая-то «легкость», какое-то избыточное «равнодушие к судьбе друзей», и не эту ли избыточность предвосхищая, написал он во втором стихотворении, посвященном Марии Петровых:
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
Правда, по словам Н. Я. Мандельштам, сохраненным Э. Герштейн, эпизод с показаниями Мандельштама о Марии Петровых имел следующую подоплеку: «На следствии Мандельштам видел свои сатирические стихи о Сталине, записанные кем-то. Ему показалось, что это почерк Марии Петровых… Если «у них» есть уже запись этого стихотворения, сделанная рукой Марии Петровых, то как же он не указал на нее в числе слушателей?!. На следующем допросе он решил исправить свою ошибку. Не дожидаясь вопроса, он «поспешил» сделать вышеприведенное признание, подведя тем самым Марию Петровых под статью: «распространение контрреволюционного материала». Кстати, Эмма Герштейн оспаривает датировку второго стихотворения, посвященного Петровых, считая, что «черную свечку» Мандельштам, мучимый совестью, написал позже, в апреле 1935 года»[3].Даже если Мандельштам действительно узнал почерк Петровых на лежащем перед следователем списке стихотворения, остается вопрос, за кого он при этом испугался, за любимую, или за себя? Печальный ответ очевиден…
____________________________________________________________
[1] Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. – СПб.-Париж, 1993, с. 83.
[2] Там же, с. 83.
[3] Геворкян Т. «Несколько холодных великолепий о Москве». Марина Цветаева и Осип Мандельштам. – http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/about/gevorkyan00.html


Я рад, что возразить по существу Вам нечего.


Если Вы полагаете, что я его вылизываю, буду раз примеру. Что касается Чудаковой, то она кроит под себя образ Булгакова, сообразно облику, подобию и росту своему и мажет его прогорклым жиром булгакоедения.

ответы очевидны.
1. Время утери документов неизвестно.
2. Книга должна была выйти из печати.
3. Для ускорения процесса издания.

Зато известно, что исчезли они из архива и известно, что в архив они были сданы после смерти Е. С. Булгаковой.


Это ответ на вопрос "2. Почему ждала 30 лет, прежде чем исполнила волю мужа?"
Какую связь с выходом МиМ имеют последние корректуры «Белой гвардии», первые тетради дневников Е.С.Булгаковой, самые ценные книги из его библиотеки и письма, полученных Е.С.Булгаковой уже после смерти мужа?
И какой смысл был уничтожать именно последние рукописи и тетрадь с планами по доработке и сохранять старые черновики? Теоретически Булгаков мог попросить уничтожить только старые черновики или вообще все, но никак не бумаги, отражающие его последнюю волю.
Зачем нужно было Булгаковой уничтожать перепечатанные ею сочинения Булгакова (т.е. очень важные ее редакторские работы)?


Это ответ на вопрос "3. Почему вопреки этой воле Е. С. демонстрировала эти материалы исследователям?"
Интересно было бы узнать, как показ обреченных на уничтожение материалов может ускорить издание?
И откуда Вы взяли, что исследователи имели малейшее влияние на ускорение процесса? Наоборот, только отсутствие малейших слухов о связанных с романом дополнительными документами могло способствовать ускорению издания, ибо в этом случае разрешающий человек понимал, что дурных сюрпризов от своего разрешения ожидать ему не следует.

Смешно.

А разве Вы еще что-то умеете, кроме как смеяться? Право лень составлять Ваш словарь "Эллочки-людоедки", но думаю уже и самый ленивый читатель форума заметил, что слово "смешно" Ваша стандарная отписка, когда ничего умного Вы сказать не в состоянии. Так смейтесь на здоровье, мне не жалко, хотя смех без причины - признак не очень хороший, но не будем о грустном.

Класс!!!

Я вижу я опять ошибся, судя по всему Ваш словарь шире, чем у Эллочки-людоедки, и коль скоро Вы слывете на форуме культурной девушкой, то есть человеком, Вас скорее можно уподобить Фимке Собак:

"Мадмуазель Собак слыла культурной девушкой: в ее словаре было около ста восьмидесяти слов. При этом ей было известно одно такое слово, которое Эллочке даже не могло присниться. Это было богатое слово: гомосексуализм. Фима Собак, несомненно, была культурной девушкой"

Впрочем, Вы пожалуй можете дать свое очко вперед и Фимке Собак, ведь если я не ошибаюсь, в Вашем словаре, кажется, есть еще и слово "педофилия"?