Некоторые реалии М. неожиданным образом преломились в "Мастере и Маргарите". Вот описание театрального зала во дворце герцога Филиппа Орлеанского Малый Бурбон, где играла труппа Мольера, будучи Труппой Господина Единственного Брата Короля: "На главном входе Малого Бурбона помещалась крупная надпись "Надежда", а самый дворец был сильно потрепан, и все гербы в нем и украшения его попорчены или совсем разбиты, ибо междоусобица последних лет коснулась и его. Внутри Бурбона находился довольно большой театральный зал с галереями по бокам и дорическими колоннами, между которыми помещались ложи. Потолок в зале был расписан лилиями, над сценой горели крестообразные люстры, а на стенах зала - металлические бра... Театральная жизнь в Бурбоне прервалась тогда, когда началась Фронда, потому что в Бурбонский зал сажали арестованных государственных преступников, обвиняемых в оскорблении величества. Они-то и испортили украшения в зале".
В "Мастере и Маргарите" театральный зал Малого Бурбона видит в своем сне арестованный за хранение долларов в уборной управдом Никанор Иванович Босой, и в этом зале сидят (в буквальном смысле сидят на полу, в отличие от фрондеров XVII в.) государственные преступники, подозреваемые в еще более страшном преступлении, чем оскорбление величества - в сокрытии от государства валюты и прочих ценностей. Босой "почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но очень богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика".
По сравнению с эпохой Людовика XIV и Мольера государственные преступники в "Мастере и Маргарите" кажутся мельче - не на королевскую власть покушаются, а всего лишь пытаются скрыть от властей золотые десятки, валюту да драгоценности. Однако показательно, что в советском обществе пятиконечные звезды - символ коммунистической идеи и аналог королевских бурбонских лилий на занавесе в М. превратились в золотые десятки.
Государство во времена Булгакова стремилось выжать из своих граждан как можно больше ценностей. В М. писатель ловко обыграл латинское словосочетание "оскорбление величества" - "laesio majestatis" из Закона об оскорблении величества, активно использовавшемся при римском императоре Тиберии (43 или 42 до н. э. - 37 н. э.) для преследования его врагов. Буквальный перевод "laesio majestatis" - умаление, ущерб или порча величества. Поэтому заключенные в театральный зал Малого Бурбона обвиняемые в "оскорблении величества" и "испортили украшения", причем эти украшения оказываются связанными с символикой королевской власти.
В "Мастере и Маргарите" закон об оскорблении величества становится причиной малодушия Пилата, убоявшегося отпустить Иешуа. В современном же мире "Мастера и Маргариты" "оскорбление величества" власти звучит пародийно и выражается в отказе отдать ей золотые десятки - весомый заменитель мнимых бумажных десяток-червонцев, которыми одаривают подручные Воланда московскую публику на сеансе в Театре Варьете.
Подлинные произведения театрального искусства, которые в М. играла в театральном зале Малого Бурбона труппа Мольера, а до нее - королевский балет и итальянцы, в "Мастере и Маргарите" спародированы выступлениями "драматического артиста" Куролесова и других, агитирующих сдавать накопления. Если в М. над главным входом во дворец Малый Бурбон помещается надпись "Надежда", что, имея в виду печальную судьбу узников театрального зала, заставляет вспомнить дантовское "Забудь надежду, всяк сюда входящий" перед входом в ад в "Божественной комедии" (1307-1321), то в "Мастере и Маргарите" Никанор Иванович видит только вспыхивающие на стенах "красные горящие слова: "Сдавайте валюту!"", - современную копию библейских "мене, мене, текел, упарсин" - пророчества вавилонскому царю Валтасару скорой гибели (Дан., 5). Советский театр, в сравнении с мольеровским, выродился в примитивное агитационное представление.
Интересно, что единственный абзац М., содержащий своеобразный сравнительно-исторический подход к исследуемой теме, но противоположный тому, который требовал от Булгакова А. Н. Тихонов, похоже, сознательно был купирован автором при отсылке рукописи в издательство, а позднее, вплоть до 1990 г. не воспроизводился из-за цензурной неприемлемости во всех советских изданиях М.
Вот это обращение рассказчика к акушерке, принимающей Мольера: "Добрая госпожа, есть дикая страна, вы не знаете ее, это - Московия, холодная и страшная страна. В ней нет просвещения, и населена она варварами, говорящими на странном для вашего уха языке. Так вот, даже в эту страну вскоре проникнут слова того, кого вы сейчас принимаете".
А в рукописи М. остались слова, вообще пародирующие "классовый" и "идеологический" подход, который Булгаков высмеял еще на примере репетиции пьесы драматурга Дымогацкого в "Багровом острове".
Вот пассаж, как бы предвосхитивший требуемого А. Н. Тихоновым историка-марксиста в качестве рассказчика: "Здесь я в смущении бросаю проклятое перо. Мой герой не выдержан идеологически. Мало того, что он сын явного буржуа, сын человека, которого наверное бы лишили прав в двадцатых годах XX столетия в далекой Московии, он еще к тому же воспитанник иезуитов, мало того, личность, сидевшая на школьной скамье с лицами королевской крови.
Но в оправдание свое я могу сказать кое-что. Во-первых, моего героя я не выбирал. Во-вторых, я никак не могу сделать его ни сыном рабочего, ни внуком крестьянина, если я не хочу налгать. И, в-третьих, - относительно иезуитов. Вольтер учился у иезуитов, что не помешало ему стать Вольтером".
К счастью Булгакова, ни А. Н. Тихонов, ни А. М. Горький, ни Л. Б. Каменев, не знали о том, что рассказчику в старинном кафтане, пишущему роман при свечах гусиным пером (подобная участь уготовлена Мастеру в последнем приюте), в ранней редакции М. предшествовал рассказчик - булгаковский современник. Иначе последний вряд ли бы отважился на положительный отзыв о М., а двое других сделали бы в своих рецензиях еще более резкие выводы, которые вполне могли бы привести и к репрессиям со стороны власть имущих по отношению к Булгакову.
Мольер в М. родственен Мастеру в последнем булгаковском романе. Вместе с тем, он находится в более завидном положении, чем герой "Мастера и Маргариты" и его создатель. Мольер все-таки способен ставить и публиковать свои пьесы, пусть иной раз и пресмыкаясь перед королем и имея могущественных противников в лице высших церковных иерархов Франции. Булгаковский Мастер лишен возможности обнародовать свое гениальное произведение и может увидеть напечатанным лишь один отрывок из него. Однако эта публикация приводит к погубившей его травле со стороны идеологически ангажированных критиков.
Сам же Булгаков находился в положении, более близком к положению автобиографического Мастера, чем главного героя М. Его пьесы, за редким исключением, на сцене так и не появились, а в печати его произведений не было с 1928 г. и до самой смерти. Потому-то М. написан гораздо оптимистичнее "Мастера и Маргариты": если в начале 30-х годов Булгаков еще надеялся на перемены к лучшему в своей судьбе, то, дописывая последний роман, будучи смертельно больным, он уповал лишь на посмертную славу.
В черновике к М. Булгаков сделал выписку из брошюры священника церкви св. Варфоломея Рулле с такой характеристикой Мольера: "Демон, вольнодумец, нечестивец, достойный быть сожженным". Эта цитата отразилась в заключительных строках эпилога М.: "Итак, мой герой ушел в парижскую землю и в ней сгинул. А затем, с течением времени, колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что рукописи погибли во время пожара, а письма, будто бы, тщательно собрав, уничтожил какой-то фанатик. Словом, пропало все, кроме двух клочков бумаги, на которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей труппы".
В "Мастере и Маргарите" с помощью Воланда "колдовским образом" возрождается сожженная главным героем рукопись о Понтии Пилате.
Среди идущих за гробом Мольера в М. упоминается баснописец Жан де Лафонтен (1621-1695). В сцене сна Никанора Ивановича Босого в "Мастере и Маргарите" "баснями Лафонтена" называет театральный ведущий отговорки арестованных, что у них нет золота и валюты. Лафонтен, не побоявшийся публично отдать последние почести осуждаемому церковью комедиографу, в главном булгаковском романе поминается в уничижительном смысле карикатурным представителем новой власти, власти, удивительно схожей с "кабалой святош" - клерикальным тайным "Обществом Святых даров", боровшимся против "Тартюфа" (1664) и других мольеровских пьес.
