Ночью на 1-е сентября 1933

Лишь только неизвестные вывели из подворотни Никанора Ивановича Босого
и в неизвестном направлении повели, странное чувство овладело душой
председателя.
И даже трудно это чувство определить. Босому начало казаться, что его,
Босого, более на свете нет. Был председатель Босой, но его уничтожили.
Началось с ощущения уничтоженности, потери собственной воли. Но это очень
быстро прошло. И, шагая между двух, которые, как бы прилипши к плечам его,
шли за ним, Босой думал о том, что он... он - другой человек. О том, что
произошло что-то, вследствие чего никогда не вернется его прежняя жизнь. Не
только внешне, но и внутренне. Он не будет любоваться рассветом, как прежний
Босой. Он не будет есть, пить и засыпать, как прежний Босой. У него не будет
прежних радостей, но не будет и прежних печалей. Но что же будет?
Этого Босой не знал и в смертельной тоске изредка проводил рукой по
груди. Грустный червь вился где-то внутри у его сердца, и, может быть, этим
движением Босой хотел изгнать его.
Неизвестные посадили председателя в трамвай и увезли его в дальнюю
окраину Москвы. Там вышли из трамвая и некоторое время шли пешком и пришли в
безотрадные места к высочайшей каменной стене. Вовсе не потому, что москвич
Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то
способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы
совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, - лишить
свободы.
Босой Никифор Иванович был тупым человеком, это пора признать. Он не
был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов.
Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как относился он к людям?
Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их
вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда, при нем
избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко
видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно.
Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена придвинулась к
глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил,
кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке
голландскую селедку и плавающий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных
мозгах Босого явилась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой
стеной, сколько бы он ни провел за нею времени, был ли бы
он..........................................................................

(этот вариант главы 15 «Сон Никанора Ивановича» автор полностью отверг, как совершенно не отвечающий его замыслу изобразить Никанора Ивановича Босого человеком честным, в меру лукавым простым русским мужиком, который сумел ещё при самодержавии как-то выбиться в люди, считающему необходимым посещать культурные мероприятия в Театре Варьете)

ПОЦЕЛУЙ ВНУЧАТЫ

(Кабаре – это один из вариантов обозначения Театра Варьете, Внучата – это предварительный вариант фамилии Ивана Савельевича Варенухи)

Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и кабинет
дирекции "Кабаре" осветился зеленым светом, а окна почернели. Рука
принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории "Кабаре" вечер
закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский
чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он
слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания
разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло

(автор явно пишет о том, что Римский от этого странного на первый взгляд мероприятия ждал именно то, что и произошло в итоге, а это в свою очередь означает, что подобные «сеансы» в 1920-ых годах не были редкостью, значит их проводили представители советской власти, потому что никто иной не мог свободно арендовать здание в центре Москвы и открыто собрать в нём более 2 000 человек).

- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев"

(путаница, придуманная М.А.Булгаковым, связана с полной похмельной невменяемостью Степана Лиходеева, который в желании как-то загладить свой промах перед Воландом бросается во все тяжкие, изображая загипнотизированного человека).

Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было

(сцены безграничного произвола милиции, устроенной после сеанса в Театре Варьете, позже автор выпишет иначе, гораздо утончённее и в более скрытой форме, чтобы читатели не могли сразу определить трагичность происходящей во дворе истории насилия над несчастными беззащитными зрителями, которых предварительно раздев донага во время сеанса голыми выпустили на расправу толпы).

Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма

(насилию подвергаются люди элегантные, которым свойственно носить интеллигентные головные уборы в качестве украшения).

Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти
мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля
ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но
представители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой.
Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не
изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил
великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и
верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный,
затравленный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился
происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений
в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и
приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся
за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни
был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия
сеанса...

(тут автор прямо указывает на то, что несчастные люди были жертвами Коровьёва, который лично проводил изъятие ценностей у зрителей Театра Варьете)

- Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и
уставился в фотограмму

(опять автор метафорическим «чёрт» обозначает чекистское участие во всех якобы гипнотических чудесах).

Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно
ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда
директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров
исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались
как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за
трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!

(единственным объяснением подобного поведения может быть то, что ГПУ и было организатором всего этого безобразия)

Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью
и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем
посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было
известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете.
Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем
больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы.
Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие,
неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на
столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у
директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и
снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то
Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он
слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата

(автор показывает, что к телефону Римского подключено прослушивание).

- Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос
этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.
- Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский,
чтобы он не поцеловал тебя!

(получается, что даже самим кабинетом установлено внешнее наблюдение, как мы знаем из романа с улицы за ним наблюдала Гелла)

И голос пропал. Римский повесил трубку.
- Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой
уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал
плечами, потом пробормотал:
- Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
- Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю
цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы
артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился.
После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он
пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах.
Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в
нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог
уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений

(он страдает от полного бессилия, когда жаловаться на творимый в его Театре произвол он должен на тех, кто этим разбоем и грабежом занимался, сознавая всю бессмысленность своего обращения).

Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить
полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету,
еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов
еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко
обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать.
Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял
за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он
принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение
появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке.
Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно
поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая
касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не
смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании
от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и
резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел
Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое:
выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе,
что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами.
Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном
подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что
окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью
поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево -
липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны,
отчетливо виднелись за окном

(позже автор откажется от лазающего по деревьям администратора, чтобы избежать мистического содержания, оставив лишь Геллу в качестве уличного надзирателя).

Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и,
дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да,
вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про
валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и
проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не
сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул,
потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.
Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и
Римский узнал Внучату.
Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата
очень удивился,
- Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не
своим голосом.
Григорий Максимович оправился и произнес:
- Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты
пропал?
И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал

(эпизод с нарочито и оскорбительно незамеченной рукой для пожатия автор позже вычеркнет из-за отсутствия необходимости дважды в день здороваться, ведь они днём уже встречались).

Администратор развел руками и воскликнул:
- Ну и ну!
- Ну, ну, - нетерпеливо воскликнул Римский.
- Ну, в ГПУ и был

(это прямое указание учреждения, куда его отволокли кот Бегемот и Азазелло, то есть «нехорошая квартира» служит законспирированной явкой сотрудникам НКВД).

- Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.
- Зачем меня задерживать, - с достоинством сказал Внучата, - просто
выясняли дело

(как «выясняют дело» в ГПУ изложено в романе в главе 10 «Вести из Ялты», когда администратор попадает в руки свиты Воланда).

- Ты хоть бы дал знать...
Внучата хитро подмигнул и ответил:
- Дать знать... сказали - "не стоит", - и продолжал: - Ну-с, выяснили
нашего дорогого Степана Богдановича

(«выяснять» Степана Богдановича свите Воланда особого труда не составляло, ведь это они сами его направили здесь, в «Великом канцлере», в трактир «Владикавказ»).

- Где же он?
- В Звенигороде, в больнице, - торжественно сказал Внучата

(это некоторый неиспользованный авторский вариант дополнительной путаницы, выдуманной чекистами для прикрытия Лиходеева).

- Позвольте-е! - возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю
фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.
- Плюнь и спрячь, - заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную
афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивленно, а Внучата
пояснил: "да, глаз болит".
Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что
левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор
выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, кроме
всего прочего, шея администратора завязана черным платком

(он выглядит, как человек, которого совсем недавно подвергли насилию, как знают читатели, это происходило во дворе Театра Варьете, в сортире и в «нехорошей» квартире).

Заметив, что Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с некоторым раздражением:
- Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся...
дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. -
Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при
воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил

(глагол «оскалил зубы» многократно используется в романе М.А.Булгаковым для обозначения неприязненного отношения к тем событиям, о которых идёт речь в эпизоде).

Тут что-то стукнуло в голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. "Как же я?., был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть".
"Но тогда... - еще мелькнула мысль, - выходит, что я галлюцинировал?"

(автор намеренно мистифицирует течение происходящего действия, чтобы путать восприятие читателей и цензоров)

Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй,
молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели
друг на друга. Римский мучительно хотел спросить - прошел ли Внучата через
боковой ход из сада или через главный с улицы... "Спросить?" - резанула
быстрая мысль

(то есть Римский хочет прояснить для себя то, как администратор освободился: официально или украдкой, убежав от своих насильников).

И не спросил.
Вместо этого он попросил:
- Ну, рассказывай же.
Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили
необыкновенное внимание на случай с директором "Кабаре" и разобрали его в
один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось.
Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в
умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в
Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на
следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял
машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился,
имея в машине водку, коньяк, а также Барзак...

(чрезвычайно многозначное слово, одновременно обозначающее город во Франции, также известное французское вино, и ещё в исламе стена без ворот, разделяющая небеса и престол Аллаха, некую духовную преграду между Богом и Человеком, вероятно, это одно из неиспользованных автором в романе метафор)

- Как, и про Барзак известно? - спросил заинтересованный Римский.
- Ну, брат, видел бы ты работу! - сказал многозначительно Внучата, -
красота! Стало быть, Барзак... расположился на берегу реки...
Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. "Вы,
мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?"
- ...дам напоил до такого состояния, что просто непристойно
рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то,
свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради,
"садить", как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву...

(списывая на пьянство Лиходеева собственные глупости и промахи, свита Воланда подменяла политические проступки мелким хулиганством, которое в советское время вообще не считалось провинностью для сотрудников правоохранительных органов)

- Это невероятно... - тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты.
- ...никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было...
- Но позволь, - вдруг остановил Внучату Римский, - но пометка на
телеграммах - "Владикавказ"?..
- Ах, я же тебе говорю, - почему-то раздражаясь до такой степени, что
даже вскочил, отозвался Внучата, - напоил телеграфиста, тот печатал вместо
"Звенигород" - "Владикавказ"!..

(преклонение перед официальными документами вынуждает чекистов подчищать историю с телеграммами)

Римский даже глазами заморгал, подумал - "чего он все время
раздражается", а вслух попросил:
- Ну, ну, дальше...
- Дальше оказалось лучше... Кончилось скандалом. Обоих арестовали...
дам тоже...
Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались
авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то
звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на
пляже, - этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского,
внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше
повествовал Внучата, тем страннее становился.
За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру
как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами

(так говорят люди с разбитыми губами).

Это было очень противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство

(автор описывает поведение человека, за которым кто-то гонится, то есть администратор каким-то образом сумел сбежать от своих мучителей, чтобы предупредить Римского).

Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером гонялся по пляжу за
звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по
кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от
чего Римскому сделалось вдруг страшно. "Да что он... с ума сошел!.." -
помыслил Римский

(Внучата жестами и прыжками пытается объясниться с Римским, понимая, что за кабинетом установлено прослушивание и наружное наблюдение).

Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затененного угла
у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко
выбритого Внучаты теперь и в помине не было.
Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху

(тут автор подсказывает читателям, что история о сегодняшнем загуле Лиходеева выдумана),

восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего
Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан
чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один
пытливый взгляд, и, сомнений быть не могло, - неряха Внучата, расколотив
лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь - это она запеклась

(лицо его разбито).

Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но
что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что
если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами
следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что
тот сообщал

(вот только теперь Римский начинает понимать содержание слов и жестов своего администратора).

А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось
худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит
его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было
сделано. Ибо Степа допился до белой горячки.
Что касается Воланда, то тут все обстоит в полном благополучии.
Приглашен Наркомпросом. Гипнотизер. Совершенно незачем за ним следить...

(очередной факт того, что главный виновник всего происходящего безобразия в Москве объявляется официально вне всяческих подозрений)

Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив все, что
следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и
повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов
приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного

(администратор смог внушить ему необходимость молчания).

Упорным взором он уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе: "Все, что сейчас говорил здесь Внучата, все это ложь, начиная с дверцы автомобиля... Степы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и не думал быть в ГПУ!.."

(этой фразы в романе не будет, потому что он как раз был в ГПУ, но М.А.Булгакову необходимо решить задачу мистификации избиения администратора, чтобы у читателей и цензоров было достаточно оснований посчитать все эти несуразности мистическими, но в то же время оставить шанс пытливому человеку додуматься об истине)

Но если так, то здесь кроется что-то непонятное, преступное, странное... Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского. Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи. Кресло отбрасывало тень - черные стрелы тянулись от ножек, черная спинка лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом, Внучата не отбрасывал тени! "Да, да, не отбрасывал! - задохнувшись, подумал Римский, - ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то я так поразился! Но, Боже, что же это такое?"

(Внучата всеми силами прячется от наружного наблюдения, поэтому он как-то хитро укладывается в кресле, что даже не отбрасывает тени)

Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час.
Римский не сводил глаз с Внучаты.