Председатель Жилищного Товарищества того дома, в котором проживал
покойник, Никанор Иванович Босой находился в величайших хлопотах начиная с
полуночи с 7-го на 8-е мая

(пока М.А.Булгаков путает все даты, не давая возможности цензуре жестко определиться с временными рамками; в романе убийство М.А.Берлиоза произойдёт строго вечером в полнолуние в среду 28 апреля 1926-го года, а председатель Жилтоварищества будет хлопотать в ночь со среды на четверг 29 апреля).

Именно в полночь, в отсутствие Степы и Груни, приехала комиссия в составе трех человек, подняла почтенного Никанора Ивановича с постели, последовала с ним в квартиру покойного, в присутствии Никанора Ивановича вскрыла дверь, вынула и опечатала все рукописи товарища Берлиоза и увезла их с собой, причем объявила, что жилплощадь покойника переходит в распоряжение Жилтоварищества, а вещи, принадлежащие покойному, как то будильник, костюм, осеннее пальто и книги, подлежат сохранению в том же Жилтовариществе впредь до объявления наследников покойного, буде таковые явятся

(в романе этот эпизод автор опишет максимально казёнными фразами, чтобы подчеркнуть официальный контролируемый советской властью следственный процесс, особенно в части рукописей убитого литератора).

Слух о гибели председателя Миолита ночью же распространился во всех
семидесяти квартирах большого дома, и с самого утра того дня, когда господин
Воланд явился к Степе, Босому буквально отравили жизнь

(Аннушка, которая проливала масло на трамвайной вертушке, жила непосредственно под «нехорошей» квартирой в одном подъезде с М.А.Берлиозом, конечно, она постаралась в тот же вечер распространить сообщение о освобождении квартиры вдовы ювелира мадам Де-Фужерэ).

Звонок в квартире Босого трещал с семи часов утра. Босому в течение двух часов подали тридцать заявлений от жильцов, претендующих на площадь зарезанного. В бумагах были мольбы, кляузы, угрозы, доносы, обещания произвести ремонт на свой собственный счет, указания на невозможность горькой жизни в соседстве с бандитами, сообщения о самоубийстве, которое произойдет, если квартиру покойного не отдадут, замечательные по художественной силе описания тесноты и признания в беременностях. К Никанору Ивановичу ломились на квартиру, кричали, грозили, ловили его на лестнице и во дворе за рукава, шептали что-то, подмигивали, кричали, грозили жаловаться. Потный, жаждущий Никанор Иванович с трудом к полудню разогнал толпу одержимых и устроил что-то вроде заседания с секретарем Жилтоварищества Бордасовым и казначеем Шпичкиным, причем на этом же заседании и выяснилось, что вопли несчастных не приведут ни к чему. Берлиозову площадь придется сдать, ибо в доме колоссальнейший дефицит, и нефть для парового отопления на зиму покупать будет не на что. На том и порешили, и разошлись

(пока сюжет ещё полностью не сложился, и его коллизии путаются друг с другом).

Днем, тотчас же после того, как Степа улетел во Владикавказ, Босой
отправился в квартиру Берлиоза для того, чтобы еще раз окинуть ее хозяйским
глазом, а кстати и произвести измерение двух комнат

(дотошный и хозяйственный Никанор Иванович на всякий случай для точности решает перемерить площадь освободившихся комнат, ради этой цели он и поднялся в квартиру).

Босой позвонил в квартиру, но так как ему никто не открыл, то он
властной рукой вынул дубликат ключа, хранящийся в правлении, и вошел
самочинно.
В передней был полумрак, а на зов Босого никто ни с половины Степы, ни
из кухни не отзывался. Тут Босой повернул направо в ювелиршину половину и
прямо из передней попал в кабинет Берлиоза и остановился в совершенном
изумлении. За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин
в клетчатом пиджачке

(он сидит за опечатанной дверью, что является прямым нарушением советского правопорядка).

Босой вздрогнул.
- Вы кто такой будете, гражданин? - спросил он, почему-то вздрогнув.
- А-а, Никанор Иванович! - дребезжащим тенором воскликнул сидящий и,
поправив разбитое пенсне на носу, приветствовал председателя насильственным
и внезапным рукопожатием

(Коровьев навязывает ему своё приветствие, пренебрегая сопротивлением председателя).

Босой встретил приветствие хмуро:
- Я извиняюсь, на половине покойника сидеть не разрешается. Вы кто
такой будете? Как ваша фамилия?
- Фамилия моя, - радостно объявил незваный гражданин, - скажем...
Коровьев. Да, не желаете ли закусить?
- Я извиняюсь, что: коровой закусить? - заговорил, изумляясь и негодуя,
Никанор Иванович. Нужно признаться, что Никанор Иванович был по природе
немножко хамоват

(представляя тут непосредственную власть, чувствуя себя ответственным лицом Никанор Иванович нисколько не нарушает правила хорошего тона, лишь увеличением тембра голоса выражая своё справедливое негодование несанкционированным проникновением на закрытую территорию).

- Вы что делаете в квартире, здесь?
- Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, - задребезжал, не смущаясь,
гражданин в треснувших стеклах. - Я, изволите видеть, переводчик и состою
при особе иностранца в этой квартире.
Существование какого-то иностранца явилось для почтенного председателя
полнейшим сюрпризом, и он потребовал объяснения. Оказалось, что господин
Воланд - иностранный артист, вчера подписавший контракт на гастроли в
"Кабаре", был любезно приглашен Степаном Богдановичем Лиходеевым на время
этих гастролей, примерно одну неделю... прожить у него в квартире, о чем еще
вчера Степан Богданович сообщил в правлении и просил прописать господина
Воланда.
- Ничего я не получал! - сказал пораженный Босой.
- А вы поройтесь в портфеле, милейший Никанор Иванович, - сладко сказал
назвавшийся Коровьевым.
Босой, в величайшем изумлении, подчинился этому предложению.
Впоследствии председатель утверждал, что он весь тот день действовал в
помрачении ума, причем ему никто не верил. И действительно, в портфеле Босой
обнаружил письмо Степы, в котором тот срочно просил прописать господина
Воланда на его площади на одну неделю

(виртуоз-карманник и одновременно фокусник-манипулятор Коровьев легко подбрасывает и изымает документы у неуклюжего тучного страдающего отдышкой человека, приводя этим председателя в изумление и недоумение).

- Все в порядочке, с почтеньицем, - сказал ласково Коровьев.
Но Босой не удовлетворился письмом и изъявил желание лично говорить с
товарищем Лиходеевым, но Коровьев объяснил, что этот товарищ только что
отбыл в город Владикавказ по неотложным делам.
- Во Владикавказ? - тупо повторил Босой, поморгал глазами, изъявил
желание полюбоваться господином иностранцем и в этом получил отказ.
Оказалось, что иностранец занят - он в спальне дрессирует кота

(справедливое требование получить непосредственное подтверждение от лиц, задействованных в размещении и прописке на жилплощади иностранных гостей, наталкивается на банальный подкуп).

Далее обстоятельства сложились так: переводчик Коровьев тут же сделал
предложение почтенному председателю товарищества. Ввиду того, что иностранец
привык жить хорошо, то не сдаст ли, в самом деле, ему правление всю
квартиру, то есть и половину покойника, на неделю.
- А? Покойнику безразлично... Его квартира теперь одна, Никанор
Иванович, Новодевичий монастырь, правлению же большая польза. А самое
главное то, что уперся иностранец, как бык, не желает он жить в гостинице, а
заставить его, Никанор Иванович, нельзя. Он, - интимно сипел Коровьев, -
утверждает, что будто бы в вестибюле "Метрополя", там, где продается
церковное облачение, якобы видел клопа! И сбежал!
Полнейший практический смысл был во всем, что говорил Коровьев, и тем
не менее удивительно что-то несолидное было в Коровьеве, в его клетчатом
пиджачке и даже в его треснувшем пенсне. Поборов, однако, свою
нерешительность, побурчав что-то насчет того, что иностранцам жить
полагается в "Метрополе", Босой все-таки решил, что Коровьев говорит дело.
Хорошие деньги можно было слупить с иностранца за эту неделю, а затем он
смоется из СССР и квартиру опять можно продать уже на долгий срок. Босой
объявил, что он должен тотчас же собрать заседание правления

(ясно понимая, какую службу представляет Коровьев, Никанор Иванович от греха подальше предпочитает согласиться, заручившись поддержкой коллектива, в романе увязав с интуристским бюро, тем более этот подвернувшийся профессор помогал ему решить насущные проблемы, связанные с дефицитом).

- И верно! И соберите! - орал Коровьев, пожимая шершавую руку Босого. -
И славно, и правильно! Как же можно без заседания? Я понимаю!
Босой удалился, но вовсе не на заседание, а к себе на квартиру и
немедленно позвонил в "Интурист", причем добросовестнейшим образом сообщил
все об упрямом иностранце, о клопе, о Степе, и просил распоряжений. К словам
Босого в "Интуристе" отнеслись с полнейшим вниманием, и резолюция вышла
такая: контракт заключить, предложить иностранцу платить 50 долларов в день,
если упрется, скинуть до сорока, плата вперед, копию контракта сдать вместе
с долларами тому товарищу, который явится с соответствующими /документами/ -
фамилия этого товарища Кавунов. Успокоенного Никанора Ивановича поразило
немного лишь то, что голос служащего в "Интуристе" несколько напоминал голос
самого Коровьева. Но не думая, конечно, много о таких пустяках, Босой вызвал
к себе секретаря Бордасова и казначея Шпичкина, сообщил им о долларах и о
клопе и заставил Бордасова, который был пограмотнее, составить в трех
экземплярах контракт и с бумагами вернулся в квартиру покойника с некоторой
неуверенностью в душе - он боялся, что Коровьев воскликнет: "Однако, и
аппетиты же у вас, товарищи драгоценные" - и вообще начнет торговаться

(тут всё пока сложнее, чем будет в романе; противоречие с созвучием голоса человека из «Интуриста» и Коровьева автор позже устранит; конечно, не мог физически одновременно находиться в разных местах даже вездесущий фагот).

Но ничего этого не сбылось. Коровьев тут же воскликнул: "Об чем
разговор, Господи!" - поразив Босого, и выложил перед ним пачку в 350
долларов.
Босой аккуратнейше спрятал деньги в портфель, а Коровьев сбегал на
половину Степы и вернулся с контрактом, во всех экземплярах подписанным
иностранным артистом.
Тут Никанор Иванович не удержался и попросил контрамарочку. Коровьев
ему не только конрамарочку посулил, но проделал нечто, что было интереснее
всякой контрамарочки. Именно: одной рукой нежно обхвативши председателя за
довольно полную талию, другой вложил ему нечто в руку, причем председатель
услышал приятный хруст и, глянув в кулак, убедился, что в этом кулаке триста
рублей советскими

(сложно Никанор Ивановичу не взять эти деньги из рук какого-то важного, но секретного, чина из НКВД; и со всех точек зрения полезнее брать, чем устраивать самоубийственный скандал).

- Я извиняюсь, - сказал ошеломленный Босой, - этого не полагается. - И
тут же стал отпихивать от себя деньги.
- И слушать не стану, - зашептал в самое ухо Босому Коровьев, -
обидите. У нас не полагается, а у иностранцев полагается.
- Строго преследуется, - сказал почему-то тихо Босой и оглянулся.
- А мы одни, - шепнул в ухо Босому Коровьев, - вы трудились...
И тут, сам не понимая, как это случилось, Босой засунул три сотенных в
карман. И не успел он осмыслить случившееся, как уж оказался в передней, а
там за ним захлопнулась дверь

(позже автор приведёт поведение председателя жилтоварищества в точное соответствие с правилами временной прописки иностранного господина, даже умудрится паспорт Воланда изъять, который, впрочем, Коровьев благополучно незаметно для Босого выкрадет назад).

Товарищ Кавунов, оказавшийся рыжим, кривым и одетым не по-нашему, уже
дожидался в правлении

(этот персонаж окажется невостребованным, попросту лишним, и для Азазелло слишком мелким, чтобы так сложно изымать валюту).

Тщательно проверив документы товарища Кавунова, Босой в присутствии Шпичкина сдал ему под расписку доллары и копию контракта, и все разошлись

(для пущей убедительности автор тут прямо демонстрирует то, что доллары Никанор Иванович передал в соответствующие должностные руки; в романе М.А.Булгаков посчитает эту подробность излишней, ограничившись скромными портретными характеристиками человека).

В квартире же покойного произошло следующее.
Тяжелый бас сказал в спальне ювелирши:
- Однако, этот Босой - гусь! Он мне надоел. Я вообще не люблю хамов в
Квартире

(хамством Воланд называет попытки Босого соблюсти правила советского проживания, которые собственно выдуманы при его непосредственном руководстве).

- Он не придет больше, мессир, уверяю вас, - отозвался Коровьев. И. тут
же вышел в переднюю, навертел на телефоне номер и, добившись требуемого,
сказал в трубку почему-то плаксивым голосом следующее:
- Алло! Говорит секретарь Жакта э 197 по Садовой Бордасов Петр.
Движимый чувством долга члена профсоюза, товарищ, сообщаю, что у
председателя нашего Жакта, Босого Никанора Ивановича, имеется валюта, в
уборной

(М.А.Булгаков грубой сатирой показывает методику расправы представителей власти с неугодными рядовыми гражданами СССР).

И повесил трубку.
- Этот вульгарный человек больше не придет, мессир, - нежно сказал
назвавший себя Коровьевым в дверь спальни.
- Да уж за это можно ручаться, - раздался вдруг гнусавый голос, и в
гостиной появился человек, при виде которого Босой ужаснулся бы, конечно,
ибо это был не кто иной, как назвавший себя Кавуновым. Кривой глаз, рыжие
волосы, широк в плечах, ну, словом, он. К несчастью, Никанор Иванович не
видел его.
- Идем завтракать, Азазелло, - обратился Коровьев к тому, который
именовал себя Кавуновым.
Что далее происходило в квартире, где поселился иностранный артист,
точно неизвестно. Но зато хорошо известно, что произошло в квартире Никанора
Ивановича

(известность того, что происходило в квартире Босого, объясняется наличием официального протокола представителей следствия, явившихся по наводке Коровьева).

Никанор Иванович, сплавив с плеч обузу с долларами, вернулся к себе,
первым долгом заперся, а в три часа отправился к себе обедать

(то есть долларов у него уже нет).

В доме была общественная столовая, но Никанор Иванович, хоть сам и был инициатором основания столовки, но испытывал какое-то болезненное отвращение к общественному питанию, предпочитая ему индивидуальное, домашнее. И поэтому, ссылаясь на то, что доктор ему прописал особую диету, в столовке нипочем не обедал

(нормальный человек по возможности всегда предпочтёт обедать дома, никакая диета для этого не требуется).

В этот странный день для Никанора Ивановича в его диетический обед
вошли приготовленная собственными руками супруги его селедочка с луком,
коробка осетрины в томате, битки, малосольные огурчики и борщ с сосисками

(список блюд, входящих в диетический обед вместе с водкой никак не соответствует заявленному званию, конечно, это самая обыденная еда рядового здорового человека).

Но прежде чем обедать, Никанор Иванович прошел в уборную и заперся там на
несколько минут. Вернувшись, он окинул приятным взором приготовленные яства,
не теряя времени, заглянул под кровать, спросил у супруги, закрыта ли
входная дверь, велел никого не пускать, потому что у Никанора Ивановича
обеденный перерыв, вытащил из-под кровати из чемодана запечатанную
поллитровку, откупорил, налил стопку, закусил селедкой, налил вторую, хотел
закусить огурчиком, но это уже не удалось. Позвонили.
- Гони ты их! - раздраженно сказал Босой супруге. - Что я им в самом
деле - собака? Скажи, чтоб насчет квартиры больше не трепались. Сдана
иностранцу.
И спрятал поллитровку в буфет. В передней послышался чужой голос.
Супруга впустила кого-то.
- Что она, дура, я же сказал! - рассердился Босой и устремил грозный
взор на дверь в переднюю. Из этой двери появилась супруга с выражением ужаса
на лице, а следом за нею - двое незнакомых Босому. Первый в форме с
темно-малиновой нашивкой, а второй - в белой косоворотке. Босой почему-то
побледнел и поднялся

(реакция на появление в квартире сотрудников НКВД максимально красноречива, и ни в какой зависимости от правонарушения не состоит; «был бы человек, а статья найдётся», - говорили в те годы обыватели).

- Где сортир? - спросил озабоченно первый.
- Здесь, - шепнул Босой, бледнея, - а в чем дело, товарищи?
Ему не объяснили, в чем дело, а прямо проследовали к уборной.
- У вас мандаты, товарищи, есть? - тихо-претихо вымолвил Босой, идя
следом за пришедшими

(в любой цивилизованной стране органы правопорядка обязаны предъявлять официальное обвинение прежде, чем начинать обыск, а также они должны обеспечить присутствие независимых понятых; автор ненавязчиво иронизирует над обывательскими представлениями о юридическом праве гражданина СССР).

На это тот, что был в косоворотке, показал Босому маленькую книжечку и
белый ордерок

(для выписки подобной бумажки в СССР хватило анонимного звонка, «сигнала» из народной среды).

Тут Босой утих, но стал еще бледнее. Первый вошел в уборную, оглядел ее, тотчас же взял из коридора табуретку, встал на нее и с наличника над дверью под пыльным окошком снял белый пакетик. Пока этот пакетик раскрывали, Босой придумал объяснение тремстам рублям - прислал брат из Казани

(что может быть крамольного в желании человека прятать свои деньги от посторонних глаз?).

Однако объяснение не понадобилось. Быстрые белые пальцы первого вскрыли пакетик, и в нем обнаружились несколько денежных, по-видимому, бумажек непривычного для человеческого взгляда вида. Они были зеленоватого цвета, с портретами каких-то вдохновенных растрепанных стариков. Тут глаза Босого вылезли из орбит, шея налилась темной кровью

(очевидно, что автор, не называя конкретно, описывает механизм подкидывания милицией жертве крамольной валюты, которой у Босого по тексту романа не могло быть; читатели сами произвольно домысливают коварство Никанора Ивановича).

- Триста долларов, - деловым тоном сказал первый. - Ваш пакетик?
- Никак нет, - ответил Босой.
- А чей же?
- Не могу знать, - ответил Босой и вдруг возопил: - Подбросили враги!

(то есть он прямо обвиняет сотрудников милиции в том, что они подбросили ему валюту)

- Бывает, - миролюбиво сказал второй в косоворотке и прибавил: - Ну,
гражданин Босой, подавай остальные.
Мы не знаем, что спасло Никанора Ивановича от удара. Но он был к нему
близок. Шатаясь, с мертвыми глазами, налитыми темной кровью, Никанор
Иванович Босой, член кружка "Безбожник", положил на себя крестное знамение и
прохрипел:
- Никогда валюты в руках не держал, товарищи, Богом клянусь!
И тут супруга Босого, что уж ей попритчилось, кто ее знает, вдруг
воскликнула:
- Покайся, Иваныч!

(саморазоблачение пропагандировалось в СССР, как признак честного человека, смягчающий позже приговор; в реальности, это был метод облегчавший следствию заполнение обвинительного акта)

Чаша страдания ни в чем неповинного Босого (он, действительно, никогда
в руках не держал иностранной валюты)

(дополнительное свидетельство от автора для колеблющихся читателей)

переполнилась, и он внезапно ударил свою супругу кулаком по лицу, отчего та разроняла битки по полу и взревела

(откровенно сопротивляясь глупости своей жены).

- Ну, это ты брось, - холодно сказал тот, что был в косоворотке, и
мигом отделил Босого от жены

(для милиционера показания супруги могут очень хорошо пригодиться для составления протокола).

Тогда Босой заломил руки, и слезы покатились по его багровому лицу.
Минут через десять примерно видели некоторые обитатели громадного дома
на Садовой, как председатель правления в сопровождении двух людей быстро
проследовал в ворота дома и якобы шатался, как пьяный, и будто бы лицо у
него было, как у покойника.
Что проследовал, это верно, ну а насчет лица, может быть, и приврали
добрые люди

(позже М.А.Булгаков изменит финал этой главы, чтобы избавиться от излишней эмоциональности и увеличить натуралистичность эпизода).