Примечание.

Вторая часть романа «Записки покойника» сознательно написана М.А.Булгаковым наподобие второго тома «Мёртвых душ» Н.В.Гоголя. Это он придумал с целью, чтобы среди читателей возникло устойчивое заблуждение о незаконченности произведения. Этим он якобы объяснял для литераторов множество несуразностей, неточностей и противоречий в тексте романа.

Глава 15


Серой тонкой змеей, протянутый через весь партер, уходящий неизвестно куда, лежал на полу партера электрический провод в чехле. От него питалась малюсенькая лампочка на столике, стоящем в среднем проходе партера. Лампочка
давала ровно столько света, чтобы осветить лист бумаги на столе и чернильницу

(получается, что эта лампочка проведена исключительно ради того человека, кто рисовал эту рожицу и ел апельсины; в следующей главе выяснится, что возле столика, за которым восседал Иван Васильевич, сидела и писала Людмила Сильверстовна, а рядом дежурила Августа Авдеевна, следя за тем, чтобы ноги начальника были укрыты пледом; следовательно, мусор оставили тут они).

На листе была нарисована курносая рожа

(это комментарий автора о том, чем была занята Людмила Сильвестровна, когда шли репетиции спектакля),

рядом с рожей лежала еще свежая апельсинная корка и стояла пепельница, полная окурков. Графин с водой отблескивал тускло, он был вне светящегося круга.
Партер настолько был погружен в полумрак, что люди со свету, входя в него, начинали идти ощупью, берясь за спинки кресел, пока не привыкал глаз

(понимая, что М.А.Булгаков изображает здесь политическую кухню советской власти, можно предположить, что он пишет о секретности, которой были скрыты все логические построения, которыми руководствовался И.В.Сталин при принятии общегосударственных решений).

Сцена была открыта и слабо освещена сверху из выносного софита. На сцене стояла какая-то стенка, задом повернутая на публику, причем на ней было написано: "Волки и овцы - 2".

Примечание.

Очень многозначная метафора М.А.Булгакова.
1. Естественно, что она обозначает литературное произведение, по облику и подобию которой фабрикуют пьесу Максудова «Горячий снег».
2. Также она указывает на то, что собой представляют сидящие в партере люди.
3. Это утверждение должно сатирически представить, какую драму решил поставить в России И.В.Сталин.

Стояло кресло, письменный стол, два табурета. В кресле сидел рабочий в косоворотке и пиджаке, а на одном из табуретов - молодой человек в пиджаке и брюках, но опоясанный ремнем, на котором висела шашка с георгиевским темляком

(аллегорическое изображение активного российского народа, как распоясавшегося представителя пролетариата в качестве праздного начальства и бывших военных для беспрекословного исполнения их приказов).

В зале было душно, на улице уже давно был полный май

(то есть со дня начала работы над спектаклем прошло уже не два месяца, как планировал Фома Стриж, а четыре).

Это был антракт на репетиции - актеры ушли в буфет завтракать. Я же остался. События последних месяцев дали себя знать, я чувствовал себя как бы
избитым, все время хотелось присесть и посидеть долго и неподвижно

(наблюдая за тем, во что обращается задуманная им пьеса, Максудов впадает в ту самую уже описанную им неврастению, которая предшествовала его первой попытке самоубийства).

Такое состояние, впрочем, нередко перемежалось вспышками нервной энергии, когда хотелось двигаться, объяснять, говорить и спорить

(это должно дать понять читателям то, что автор так и не согласился со всеми глубокомысленными и мудрыми изменениями, которые вносил в его труд Иван Васильевич).

И вот теперь я сидел в первом состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь

(явный признак того, что весь руководящий состав тут налицо).

Мысли мои вертелись только вокруг одного - вокруг моей пьесы. С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново родился человек, как будто и
комната у него стала другая, хотя это была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг
получил право на существование, приобрел смысл и даже значение

(М.А.Булгаков пишет о духовном перевоплощении человека, у которого изменили материальное содержание).

Но мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла все время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев, помнится, ее играли на наклонных
лесах, на которых актеры рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в
руках, поминутно запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая
по утлым перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы
и яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной публикой.

Примечание.

Здесь М.А.Булгаков описывает два варианта постановки пьесы С.Л.Максудова.
В первом случае ничего кроме стыда и унижения он не испытывает. Именно эту постановку в данный момент реализуют в Независимом Театре. Очевидно, что она обречена на сокрушительный успех, хотя сам писатель её хотел выбросить из репертуара.
Во втором случае драма является к Сергею Леонтьевичу в мечтах, поставленной где-то в подполье, нелегально, на сцене окруженной со всех сторон благодатной природой России и самим российским народом.

В первом наичаще

(само слово «наичаще» по замыслу М.А.Булгакова должно подчёркивать его отношение к этой режиссуре)

снился вариант - автор, идя на генеральную, забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже приготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую он только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег, скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную опоздал...

(образ униженного и оскорблённого человека М.А.Булгаков много раз воплотит в виде мужчины, который идёт по улице без штанов, в подштанниках, вероятно, таким он представлял весь народ России и себя в первую очередь)

- Ваня! - слабо доносилось со сцены. - Дай желтый!
В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены, что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного бутафора с деревянным канделябром в руке

(деревянных канделябров не делают даже для бутафории, потому что он может загореться сам, опять автор показывает читателям противоречивую, обманчивую суть своего романа, а заодно намекает на лживое содержание символов советской власти).

Чем ближе к концу шел антракт, тем больше шевелилась сцена. Высоко
поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небом сцены вдруг
оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало ряд тысячесвечовых ламп,
режущих глаза

(скрытые лампы чаще всего в любом театре направлены, на всякий случай, на сцену, если они смотрят в зрительный зал, то только для того, чтобы слепить глаза публике в момент её возмущения или протеста).

Другое почему-то, наоборот, шло вниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темные тени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками. Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах

(поверх военного обмундирования он носит гражданскую одежду)

и, звеня ими, проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал в пол, приложив руку ко рту щитком:
- Гнобин! Давай!

(очень экзотичная фамилия, намекающая на то, что этот персонаж выполняет какую-то гнобящую других людей функцию, созвучная курьерам Пакину, Клюквину, Баквалину, дипломату Катькину говорит о том, что этот герой из числа служащих в Красной Армии офицеров)

Тогда почти бесшумно все на сцене начинало уезжать вбок. Вот повлекло
бутафора, он уехал со своим канделябром

(повторение у М.А.Булгакова всегда означает не случайность употребления слова, наличие у него второго смысла),

проплыло кресло и стол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал, выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, и показались, становясь на место ушедшей обстановки, странные, сложные деревянные сооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин, настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывал волнение, когда он становился на место

(в очередной аллегорической форме автор снова и снова повторяет описание перехода власти в Российской Империи).

- Гнобин! Стоп! - кричали на сцене. - Гнобин, дай назад!

(сцена в некотором смысле тут воплощает в себе Октябрьский переворот 1917-го года, поэтому крик обозначает то, что народ России поздно опомнился)

Мост становился. Затем, брызнув сверху из-под колосников светом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывались опять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось по косой

(«грубо измазанное полотнище» - эти слова характеризуют государство, которое образовалось в результате страшных преобразований 1917-го года).

"Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая, стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместо выгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из других пьес, соорудят наконец настоящий мост. В кулисах вспыхивали лупоглазые прожекторы в козырьках, снизу сцену залило теплой живой волной света. "Рампу дал..."

(обыгрывая технические перемещения декораций, М.А.Булгаков пробует на читателях вариант представления исторических событий посредством театральной бутафории)

Я щурился во тьму на ту фигуру, которая решительным шагом приближалась
к режиссерскому столу.
"Романус идет, значит, сейчас произойдет что-то..." - думал я, заслоняясь рукой от лампы

(кто-то из состава технического персонала Независимого Театра направил свет лампы для удобства дирижёра прямо на Максудова или же её держит сам Романус).

И действительно, через несколько мгновений надо мною показывалась
раздвоенная бородка, в полутьме сверкали возбужденные глаза дирижера
Романуса

(Романус в прямом переводе значит Римский, римлянин, в истории Христианства сохранился ещё образ Преподобного Святого Романа Сладкопевца (умер в 556-ом году), который на службе клириком осрамился своим пением перед Патриархом и народом в Храме, после чего, промолившись всю ночь, съел по велению Богородицы поданный ею свиток и в результате чудесным образом обрёл прекрасный голос и талант певца).

В петлице у Романуса поблескивал юбилейный значок с буквами "НТ"

(значок указывает читателям на его заслуженную службу ещё при самодержавии, чем, безусловно, гордится дирижёр, демонстрируя его всем).

- Сэ нон э веро, э бен тровато [1], а может быть, еще сильней! - начинал, как обычно, Романус, глаза его вертелись, горя, как у волка в степи

(волчий взгляд – это постоянная метафора М.А.Булгакова, кочующая из романа в роман, она означает дикий природный взор свободного человека-вольнодумца по своей врождённой сути).

Романус искал жертвы и, не найдя ее, садился рядом со мною.
----------------------------------------------------------------------------
[1] Если это и неправда, то хорошо найдено (итал.).

Примечание.

Это выражение Джордано Бруно в отношении женщины или точнее чувства любви к противоположному полу из книги "Gli eroici furori" или «Героический ажиотаж».
Дальше станет понятно, что М.А.Булгаков неправдой называет здесь якобы случайную травму концертмейстера посредством тромбона. Романус хитро, эзоповым языком безобразиями величает насилие, которому подверглась несчастная женщина, а также все чинимые властью притеснения относительно музыкантов и интеллигенции.
----------------------------------------------------------------------------
- Как вам это нравится? А? - прищуриваясь, спрашивал меня Романус

(очередная метафора М.А.Булгакова, где Романус отображает судьбу всей российской интеллигенции в СССР).

"Втянет, ой, втянет он меня сейчас в разговор..." - думал я, корчась у
лампы

(вероятно, эту лампу держит в своих руках Романус, ведь та, которая находится на столике режиссёра, названа автором «малюсенькой»).

- Нет, вы, будьте добры, скажите ваше мнение, - буравя меня глазом, говорил Романус, - оно тем более интересно, что вы писатель и не можете относиться равнодушно к безобразиям, которые у нас происходят

(тут речь идёт о новейших процессах, происходящих в СССР с сословием интеллигенции в правовом поле).

"Ведь как ловко он это делает..."

(«ловко» - это о том, что Максудову невозможно с важным видом промолчать, так как вежливый человек обязан отвечать на прямой вопрос заслуженного человека к тому же известного музыканта)

- тоскуя до того, что чесалось тело, думал я

(нервный зуд на поверхности кожи – это верный признак того, что хочется сказать нечто запретное; у Сергея Леонтьевича чешется язык высказать всё, что он думает о советской власти).

- Ударить концертмейстера и тем более женщину тромбоном в спину? - азартно спрашивал Романус. - Нет-с. Это дудки! Я тридцать пять лет на сцене и такого случая еще не видел. Стриж думает, что музыканты свиньи и их можно загонять в закут?

(в новой образовавшейся реальности классическая музыка становится сложной для восприятия образовавшегося социума, поэтому представители этого вида искусства ощущают себя, как некоторый отживший атрибут праздного образа жизни; «закут» - хлев для мелкого скота)

Интересно, как это с писательской точки зрения?

(естественно, что и серьёзные литераторы терпят такие же лишения от советской власти в те годы)

Отмалчиваться больше не удавалось.
- А что такое?
Романус только и ждал этого. Звучным голосом, стараясь, чтобы слышали рабочие, с любопытством скопляющиеся у рампы

(для людей, чья подчинённая функция в театре очевидна, ругань между авторитетными персонами, автором и исполнителем, конечно, вызывает естественный интерес свойственный всем случайным зевакам на улице, а для дирижёра массовость события должно привлечь внимание самого Ивана Васильевича, который сам не обладая слухом, никаких других аргументов давно не хочет слышать),

Романус говорил, что Стриж затолкал музыкантов в карман сцены, где играть нет никакой возможности по следующим причинам: первое - тесно, второе - темно, а в-третьих, в зале не слышно ни одного звука, в-четвертых, ему стоять негде, музыканты его не видят

(разве могут иметь какое-либо значение остальные причины, из-за которых нельзя играть музыкантам, если в зале не слышно ни одного звука?).

- Правда, есть люди, - зычно сообщал Романус, - которые смыслят в
музыке не больше, чем некоторые животные...
"Чтоб тебя черт взял!" - думал я

(обращение мысли Максудова к нечистой силе, естественно, надо понимать, как то, что Романус рано или поздно будет осуждён за очернение советской власти).

- ...в некоторых фруктах!

(в романе «Мастер и Маргарита» кот Бегемот будет поглощать в магазине Торгсин мандарины вместе с кожурой, иллюстрируя то, как новая элита общества разбирается в фруктах)

Усилия Романуса увенчивались успехом - из электротехнической будки слышалось хихиканье, из будки вылезала голова.
- Правда, таким лицам нужно не режиссурой заниматься, а торговать квасом у Ново-Девичьего кладбища!.. - заливался Романус

(легко можно понять, что дирижёр желает видеть гражданина, о котором он тут говорит, в могиле на кладбище возле Новодевичьего монастыря).

Хихиканье повторялось. Далее выяснялось, что безобразия, допущенные
Стрижом, дали свои результаты. Тромбонист ткнул в темноте тромбоном
концертмейстера Анну Ануфриевну Деньжину в спину так, что...
- Рентген покажет, чем это кончится!
Романус добавлял, что ребра можно ломать не в театре, а в пивной, где, впрочем, некоторые получают свое артистическое образование

(здесь Романус выражает своё отношение ко всем новоявленным руководителям страны – большевикам).

Ликующее лицо монтера красовалось над прорезом будки, рот его раздирало
смехом

(быть может, этот рабочий периодически измывается над робкой интеллигенцией Независимого Театра вместе с компанией своих коллег и собутыльников?).

Но Романус утверждает, что это так не кончится. Он научил Анну
Ануфриевну, что делать. Мы, слава богу, живем в Советском государстве,
напоминал Романус, ребра членам профсоюзов ломать не приходится. Он научил
Анну Ануфриевну подать заявление в местком

(выясняется, что до сих пор она в профсоюзе не состояла, так как по поводу производственной травмы надо писать на имя начальника предприятия, а не в местком, то есть профсоюз; в СССР местком и профсоюз означал одно и тоже).

- Правда, по вашим глазам я вижу, - продолжал Романус, впиваясь в меня и стараясь уловить меня в круге света, - что у вас нет полной уверенности в
том, что наш знаменитый

(этот скрытый ироничный комплимент в адрес начальства должен по замыслу М.А.Булгакова обнажать его внутреннюю суть, потому что при советской власти рабочий коллектив представлял чаще всего какой-нибудь работяга)

председатель месткома так же хорошо разбирается в музыке, как Римский-Корсаков или Шуберт

(понятно, что он и фамилии этих композиторов никогда не слыхал).

"Вот тип!" - думал я

(Максудов разделяет отношение Романуса к председателю).

- Позвольте!.. - стараясь сурово говорить, говорил я

(но на словах он, на всякий случай, поддерживает начальство).

- Нет уж, будем откровенны! - восклицал Романус, пожимая мне руку. - Вы
писатель! И прекрасно понимаете, что навряд ли Митя Малокрошечный, будь он
хоть двадцать раз председателем, отличит гобой от виолончели

(гобой – это духовой инструмент, виолончель – струнный смычковый)

или фугу Баха от фокстрота "Аллилуйя"

(в романе «Мастер и Маргарита» этот же фокстрот играет патефон в квартире профессора Кузьмина; обыгрывая библейское прославление Господа, М.А.Булгаков противопоставляет истинную религию и духовную культуру коммунизму и масс-культуре).

Тут Романус выражал радость, что хорошо еще, что ближайший друг...
- ...и собутыльник!..

(определяющая личность председателя месткома народная характеристика)

К теноровому хихиканью в электрической будке присоединялся хриплый басок

(игрою с голосами своих персонажей М.А.Булгаков забавляется над читателями, задавая им неразрешимые загадки; вот и здесь тоненький высокий детский голосок соседствует с низким мужским звучанием).

Над будкой ликовало уже две головы.
...Антон Калошин помогает разбираться Малокрошечному в вопросах искусства

(смешные фамилии героев романа должны отождествлять своих носителей со смыслом слов, из которых составлены они).

Это, впрочем, и не мудрено, ибо до работы в театре Антон служил в пожарной команде, где играл на трубе

(в пожарной команде горнист исполняет несколько стандартных коротких сигналов для упрощения передачи информации спасателям в огне и дыму).

А не будь Антона, Романус ручается, что кой-кто из режиссеров спутал бы, и очень просто, увертюру к "Руслану" с самым обыкновенным "Со святыми упокой"!

(говоря подобное при большевиках, человек противоречил основной философской установке советской власти, утверждавшей, что самым передовым классом среди трудящихся является пролетариат, то есть Романус смеялся над учением о коммунизме, утверждая что представитель рабочего класса путает классическое произведение с религиозными песнопениями)

"Этот человек опасен, - думал я, глядя на Романуса, - опасен по-серьезному. Средств борьбы с ним нет!"

(Максудов понимает, что перед ним убеждённый в своей правоте образованный гражданин, по этой причине являясь настоящим врагом советской власти, чем он, естественно, становится опасным любому своему знакомому)

Кабы не Калошин, конечно, у нас могли бы заставить играть музыканта, подвесив его кверху ногами к выносному софиту

(довольно конкретная и жесткая характеристика нравов, царящих в театральном и, естественно, не только там, обществе, явно резкостью выпадающая из контекста романа, - это метод автора, позволяющий ему без последствий ругать советскую власть),

благо Иван Васильевич не появляется в театре, но тем не менее придется театру заплатить Анне Ануфриевне за искрошенные ребра

(этот факт фиксируется автором специально, подчёркивая, что кто-то крошил рёбра отнюдь не тромбоном).

Да и в союз Романус ей посоветовал наведаться, узнать, как там смотрят на такие вещи, про которые действительно можно сказать:
- Сэ нон э веро, э бен тровато, а может быть, еще сильнее!

Примечание.

Последний абзац М.А.Булгаков произносит от имени автора романа Максудова, мысленно, а не из уст Романуса, что должно прояснить читателям те вещи, о которых он говорит цитатой Джордано Бруно, мол, они не правда, а красивая выдумка правоохранительных органов ради собственного оправдания.

Мягкие шаги послышались сзади, приближалось избавление. У стола стоял
Андрей Андреевич. Андрей Андреевич был первым помощником режиссера в театре,
и он вел пьесу "Черный снег"

(первый помощник режиссёра отвечает обыкновенно за организационные мероприятия, связанные с постановкой спектакля, поэтому в его власть входят вопросы с музыкальным сопровождением пьесы).

Андрей Андреевич, полный, плотный блондин лет сорока, с живыми многоопытными глазами, знал свое дело хорошо. А дело это было трудное.

Примечание.

Любое дело, если к нему относится серьёзно - отнюдь не лёгкая штука. Тут же М.А.Булгаков пишет о другой, административной трудности, которая заключается в том, что Андрей Андреевич лишь по совместительству помощник режиссёра, а основная его работа заключается в представлении в Независимом Театре правоохранительные органы, то есть НКВД, поэтому с ним ведут речь о каком-то абстрактном протоколе.

Андрей Андреевич, одетый по случаю мая не в обычный темный костюм и
желтые ботинки, а в синюю сатиновую рубашку и брезентовые желтоватые туфли,
подошел к столу, имея под мышкою неизменную папку

(когда у человека есть какая-то постоянная одежда, возникает подозрение, что автор пишет о форменной одежде сотрудника НКВД в 1920-ых годах, непромокаемые брезентовые туфли тоже смешной атрибут армейской одежды в СССР; иронию М.А.Булгакова вызывает защитный цвет обуви Андрея Андреевича).

Глаз Романуса запылал сильнее, и Андрей Андреевич не успел еще
пристроить папку под лампой, как вскипел скандал. Начался он с фразы
Романуса:
- Я категорически протестую против насилия над музыкантами и прошу занести в протокол то, что происходит!

(насилие над людьми и выбор театральной «ямы» для размещения музыкантов – это разные вещи)

- Какие насилия? - спросил Андрей Андреевич служебным голосом и чуть шевельнул бровью

(автор обыгрывает народную поговорку о человеке, который даже бровью не повёл на жалобы Романуса, не собираясь ничего лишнего не вписывать в протокол).

- Если у нас ставятся пьесы, больше похожие на оперу... - начал было Романус, но спохватился, что автор сидит тут же, и продолжал, исказив свое
лицо улыбкой в мою сторону, - что и правильно!

(конечно, в голодающей Москве, где найти работу музыкантам практически невозможно, сам факт подобной постановки можно считать для них большой удачей)

Ибо наш автор понимает все значение музыки в драме!..

(ясно, что Романус ведёт речь о значении музыкального искусства в человеческой культуре, а не только о паре иллюстративных песен и маршей в обыкновенной пьесе на сцене драматического театра; но сам факт постановки такого спектакля предвосхищает будущие мюзиклы на подмостках крупных художественных учреждений классической драмы, вроде МХАТа, Малого театра, театра имени Вахтангова)

То... Я прошу отвести оркестру место, где он мог бы играть!
- Ему отведено место в кармане, - сказал Андрей Андреевич, делая вид,
что открывает папку по срочному делу.
- В кармане? А может быть, лучше в суфлерской будке? Или в бутафорской?

(ничего необычного в споре о выгодном размещении оркестра нет, такие проблемы возникают всегда при новаторских изменениях в искусстве лицедейства)

- Вы сказали, что в трюме нельзя играть

(здесь говорится о суфлёрской будке).

- В трюме? - взвизгнул Романус. - И повторяю, что нельзя. И в чайном буфете нельзя, к вашему сведению.
- К вашему сведению, я и сам знаю, что в чайном буфете нельзя, - сказал
Андрей Андреевич, и у него шевельнулась другая бровь

(при упоминании о буфете знаково шевелится та самая бровь, которой раньше он даже повести не хотел).

- Вы знаете, - ответил Романус и, убедившись, что Стрижа еще нет в
партере, продолжал: - Ибо вы старый работник и понимаете в искусстве

(Андрею Андреевичу сорок лет, значит, он служит в театре уже около 20 лет с дореволюционных времён, но при этом он завербован в штат НКВД, только этим можно объяснить и жёлтые ботинки, и папку под мышкой),

чего нельзя сказать про кой-кого из режиссеров...
- Тем не менее обращайтесь к режиссеру. Он проверял звучание...
- Чтобы проверить звучание, нужно иметь кой-какой аппарат, при помощи которого можно проверить, например, уши! Но если кому-нибудь в детстве...

(снова эзоповым языком Романус пытается как-то отвести насилие над своими оркестрантами режиссёра и его подчинённых, а не жалуется на неудобства места, где им приходится играть музыку)

- Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне, - сказал Андрей Андреевич и закрыл папку.
- Какой тон?! Какой тон? - изумился Романус. - Я обращаюсь к писателю,
пусть он подтвердит свое возмущение по поводу того, как калечат у нас
музыкантов!

(вот тут конкретно указана причина возмущения дирижёра – музыкантов кто-то калечит)

- Позвольте... - начал я, видя изумленный взгляд Андрея Андреевича

(помощник режиссёра никак не ожидает того, что Максудов будет поддерживать Романуса).

- Нет, виноват! - закричал Романус Андрею Андреевичу. - Если помощник,
который обязан знать сцену как свои пять пальцев...

(не имея возможности прямо называть вещи своими именами, Оскар Романус кричит от обиды, потому что все люди вокруг делают вид, что они не понимают, на что же жалуется режиссёр)

- Прошу не учить меня, как знать сцену, - сказал Андрей Андреевич и
оборвал шнурок на папке

(сцену он, безусловно, знает, но прекратить «безобразия» не в его власти, поэтому он от чувства собственного бессилия, теряя контроль над собой, нервно рвёт связующий шнурок на папке).

- Приходится! Приходится, - ядовито скалясь, прохрипел Романус

(одно из любимых словечек М.А.Булгакова «скалиться», которое он множество раз употребляет в своих произведениях; оно всегда означает возмущение человека произволом советской власти, выражающееся угрожающим рычанием смертельно раненного зверя, обречённого на преждевременную смерть).

- Я занесу в протокол то, что вы говорите! - сказал Андрей Андреевич

(преступны угрозы представителю советской власти, которыми сыпет Романус в адрес руководителей Независимого Театра в лице «кое-каких» режиссёров).

- И я буду рад, что вы занесете!

(о том, что Андрей Андреевич не знает сцены)

- Прошу оставить меня в покое! Вы дезорганизуете работников на репетиции!

(это он обвиняет дирижёра в том, что он организует возмущение рядовых работников Независимого Театра новыми порядками)

- Прошу и эти слова занести! - фальцетом вскричал Романус

(смешно срываясь на высокий детский голос, в бессилии восклицает пожилой человек единственную свою угрозу).

- Прошу не кричать!
- И я прошу не кричать!

(они ведут себя, как два петуха, но их крик ровно ничего не решает, потому что оба они не ответственные работники)

- Прошу не кричать! - отозвался, сверкая глазами, Андрей Андреевич и вдруг бешено закричал: - Верховые! Что вы там делаете?! - и бросился через лесенку на сцену.
По проходу уже спешил Стриж, а за ним темными силуэтами показались актеры.
Начало скандала со Стрижом я помню

(никакого начала у этого скандала нет, он продолжение всё того же самого возмущения насилием над беззащитными людьми представителей пролетариата Независимого Театра, в одночасье преобразовавшимися в самую передовую часть общества).

Романус поспешил к нему навстречу, подхватил под руку и заговорил:
- Фома! Я знаю, что ты ценишь музыку и это не твоя вина, но я прошу и требую, чтобы помощник не смел издеваться над музыкантами!

(совсем запутавшийся в новейшей иерархии в театре, Романус почти слово в слово повторяет свою жалобу режиссёру спектакля уже на его помощника, вероятно, рассчитывая, что хоть кто-нибудь сможет обуздать произвол черни)

- Верховые! - кричал на сцене Андрей Андреевич. - Где Бобылев?!
- Бобылев обедает, - глухо с неба донесся голос

(в главе 9 среди выдающихся персон в галерее Независимого Театра была «заведующая женским пошивочным цехом Бобылёва», очевидно, что тут упоминается её супруг, который посредством жены попал в число уважаемых людей).

Актеры кольцом окружили Романуса и Стрижа

(актёры со своими жалобами шли следом за Фомой, для их претензий проблемы музыкантов только ещё одно дополнение).

Было жарко, был май. Сотни раз уже эти люди, лица которых казались загадочными в полутьме над абажуром, мазались краской, перевоплощались, волновались, истощались... Они устали за сезон, нервничали, капризничали, дразнили друг друга. Романус доставил огромное и приятное развлечение

(тут звучит ирония М.А.Булгакова над несчастными людьми, привязанными профессионально к своему режиссёру-постановщику, что за удовольствие наблюдать заслуженного человека, подобно молодому петушку, наскакивающего на всех и каждого?).

Рослый голубоглазый Скавронский потирал радостно руки и бормотал:
- Так, так, так... Давай! Истинный бог! Ты ему все выскажи, Оскар!
Все это дало свои результаты.
- Попрошу на меня не кричать! - вдруг рявкнул Стриж и треснул пьесой по столу

(изначально пресекая жалобы и ругань, Фома говорит хлёстко, чтобы прекратить выяснение отношений в зародыше).

- Это ты кричишь!! - визгнул Романус

(уже даже не кричит по-петушиному Романус, но визжит, как зарезанная свинья).

- Правильно! Истинный бог! - веселился Скавронский, подбадривая то Романуса: - Правильно, Оскар! Нам ребра дороже этих спектаклей! - то Стрижа: - А актеры хуже, что ли, музыкантов? Ты, Фома, обрати свое внимание на этот факт!

(из высказывания Скавронского читателям должно быть понятно, что рёбра трещат не у одной Анны Ануфриевны, а у всего творческого корпуса Независимого Театра)

- Квасу бы сейчас, - зевая, сказал Елагин, - а не репетировать... И
когда эта склока кончится?

(понимая бессмысленность этих разборок, самый талантливый артист просит перейти к непосредственной репетиции спектакля)

Склока продолжалась еще некоторое время, крики неслись из круга, замыкавшего лампу, и дым поднимался вверх

(сложно утихомирить быстро страсти возбуждённых в толпе людей, которым больше некому жаловаться).

Но меня уже не интересовала склока

(вернее, при наличии режиссёра Романус отстал, наконец, от него).

Вытирая потный лоб, я стоял у рампы, смотрел, как художница из макетной - Аврора Госье ходила по краю круга с измерительной рейкой, прикладывала ее к полу. Лицо Госье было спокойное, чуть печальное, губы сжаты. Светлые волосы Госье то загорались, точно их подожгли, когда она наклонялась к берегу рампы, то потухали и становились как пепел

(«Аврора» - это богиня утренней зари, Госье – это один из самых популярных курортов в Гваделупе; называя таким именем технического работника, М.А.Булгаков в её образе оставлял надежду на будущее возрождение культуры и праздничной атмосферы в театральной среде, да и во всей России).

И я размышлял о том, что все, что сейчас происходит, что тянется так мучительно, все получит свое завершение...

(вздох М.А.Булгакова о будущем процветании театрального искусства)

Склока меж тем кончилась

(со Стрижом никакой особой склоки между тем и не было).

- Давайте, ребятушки! Давайте! - кричал Стриж. - Время теряем!
Патрикеев, Владычинский, Скавронский уже ходили по сцене меж бутафорами. На сцену же проследовал и Романус. Его появление не прошло бесследно. Он подошел к Владычинскому и озабоченно спросил у того, не находит ли Владычинский, что Патрикеев очень уж злоупотребляет буффонными приемами

(М.А.Булгаков поясняет читателям, что из драмы «Чёрный снег» цензура творит комедийную пьесу для развлечения публики вместо серьёзной трагедии),

вследствие чего публика засмеется как раз в тот момент, когда у Владычинского важнейшая фраза: "А мне куда прикажете деваться? Я одинок, я болен..."
Владычинский побледнел как смерть, и через минуту и актеры, и рабочие, и бутафоры строем стояли у рампы, слушая, как переругиваются давние враги Владычинский с Патрикеевым. Владычинский, атлетически сложенный человек,
бледный от природы, а теперь еще более бледный от злобы, сжав кулаки и
стараясь, чтобы его мощный голос звучал бы страшно, не глядя на Патрикеева

(нет, не Патрикееву обращён возмущённый голос Владычинского, но к авторам сей постановки, которые лепят из чудесной пьесы цирковое представление),

говорил:
- Я займусь вообще этим вопросом! Давно пора обратить внимание на циркачей, которые, играя на штампиках, позорят марку театра!

(в романе «Мастер и Маргарита» М.А.Булгаков пойдёт ещё дальше, натурально превратив художественный академический театр в цирк)

Комический актер Патрикеев, играющий смешных молодых людей на сцене, а
в жизни необыкновенно ловкий, поворотливый и плотный, старался сделать лицо
презрительное и в то же время страшное, отчего глаза у него выражали печаль,
а лицо физическую боль

(выражение лиц двух спорящих актёров говорят сильнее слов, которые приписывает им автор, конечно, грустный клоун, которым выглядит Патрикеев, и серьёзный артист Владычинский оба выживают в условиях СССР, кто, как и чем может),

сиплым голоском отвечал:
- Попрошу не забываться! Я актер Независимого Театра, а не кинохалтурщик, как вы!
Романус стоял в кулисе, удовлетворенно сверкая глазом

(доводя до логического завершения сцену, якобы спровоцированной Романусом склоки, М.А.Булгаков завершает её неприглядно довольным видом дирижёра, хотя в реальности он сверкает глазами от понимания своей полной незащищённости),

голоса ссорящихся покрывал голос Стрижа, кричавшего из кресел:
- Прекратите это сию минуту! Андрей Андреевич! Давайте тревожные звонки Строеву! Где он? Вы мне производственный план срываете!
Андрей Андреевич привычной рукою жал кнопки на щите на посту помощника, и далеко где-то за кулисами, и в буфете, и в фойе тревожно и пронзительно
дребезжали звонки

(таковой представлялась М.А.Булгакову система функционирования советской власти, когда каждый шаг человека контролируется каким-нибудь дополнительным человеком и от этого всё путается ещё больше).

Строев же, заболтавшийся в предбаннике у Торопецкой, в это время, прыгая через ступеньки, спешил к зрительному залу. На сцену он проник не через зал, а сбоку, через ворота на сцену, пробрался к посту, а оттуда к рампе, тихонько позвякивая шпорами, надетыми на штатские ботинки, и стал, искусно делая вид, что присутствует он здесь уже давным-давно

(ещё раннее в начале главы 15 перед тем, как Гнобин поворачивает круг на сцене некто ходит в шпорах рядом, конечно, это был Строев, который на время склоки уходил к Торопецкой).

- Где Строев? - завывал Стриж. - Звоните ему, звоните! Требую прекращения ссоры!

(вся ругань заканчивается без каких-либо выводов и действий в защиту актёров и музыкантов)

- Звоню! - отвечал Андрей Андреевич. Тут он повернулся и увидел Строева. - Я вам тревожные даю! - сурово сказал Андрей Андреевич, и тотчас звон в театре утих.
- Мне? - отозвался Строев. - Зачем мне тревожные звонки? Я здесь десять
минут, если не четверть часа... минимум... Мама... миа... - он прочистил
горло кашлем

(ложь в каждой мелочи проникает в жизнь самого простого человека, становясь сутью жизни, ведь казалось, что страшного в том, что Строев был у Торопецкой).

Андрей Андреевич набрал воздуху, но ничего не сказал, а только многозначительно посмотрел

(никто никому не верит, все знают, что говорить правду опасно, и надо всегда утверждать только целесообразные в данной ситуации слова).

Набранный же воздух он использовал для того, чтобы прокричать:
- Прошу лишних со сцены! Начинаем!
Все улеглось, ушли бутафоры, актеры разошлись к своим местам. Романус в кулисе шепотом поздравил Патрикеева с тем, как он мужественно и правдиво
возражал Владычинскому, которого давно уже пора одернуть.

Примечание.

Разве не сам Романус раньше подсказывал Владычинскому о бездарном Патрикееве?
Получается, что он, как провокатор, занимается подстрекательством, склоняет людей к конфликтам.
Читатели здесь должны узнать популярные в народе представления о «гнилой интеллигенции», которые были очень распространены в СССР. Впрочем, они также существует и сегодня в демократической России.
М.А.Булгаков, подыгрывая стереотипам, сознательно чернит облик своего сословия, чтобы подольстится цензорам.
В действительности, автор написал тут картину возмущённых произволом пролетариата творческих работников Независимого Театра. Конечно, и Владичевский, и Патрикеев, и Романус одинаково страдают от произвола советской власти и ничего друг против друга не имеют.