Глава 14. ТАИНСТВЕННЫЕ ЧУДОТВОРЦЫ

(что за чудо ставить выпотрошенную от всех острых политических проблем пьесу сломленного морально и мотивированного советской властью материально писателя?)

Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет
никакой возможности

(сам автор подсказывает нам, что вся цепочка событий им здесь выложена строго по датам, вчера было 31 октября, сегодня 1 ноября).

Выпали звенья из цепи! Кой-что вспоминаешь, прямо так и загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти. Да, впрочем, труха и есть. Дождик? Дождик? Ну, месяц, стало быть, который пошел вслед за пьяной ночью, был ноябрь

(вот точное подтверждение конкретного времени, того, какое сейчас в романе число стоит в текущем календаре).

Ну, тут, конечно, дождь вперемешку с липким снегом. Ну, вы Москву знаете, надо полагать? Стало быть, описывать ее нечего. Чрезвычайно нехорошо на ее улицах в ноябре. И в учреждениях тоже нехорошо. Но это бы еще с полгоря, худо, когда дома нехорошо. Чем, скажите мне, выводить пятна с одежды?

(запятнал себя Максудов близостью с Бомбардовым и Иваном Васильевичем, а точнее с советской властью)

Я пробовал и так и эдак, и тем и другим. И ведь удивительная вещь: например, намочишь бензином, и чудный результат - пятно тает, тает и исчезает. Человек счастлив, ибо ничто так не мучает, как пятно на одежде

(более всего людей мучает запятнанная совесть, а не пятно на одежде).

Неаккуратно, нехорошо, портит нервы. Повесишь пиджак на гвоздик, утром встанешь – пятно на прежнем месте и пахнет чуть-чуть бензином

(бензин запросто выводит жировое пятно на одежде, если делать это аккуратно и с умом; М.А.Булгаков обыгрывает обывательское представление о не выводимых пятнах, в реальности дело обстоит иначе).

То же самое после кипятку, спитого чаю, одеколону. Вот чертовщина!

(опять обращением к нечистой силе автор выделяет мистичность обсуждаемого пятна и его большевистское происхождение)

Начинаешь злиться, дергаться, но ничего не сделаешь. Нет, видно, кто посадил себе пятно на одежду, так уж с ним и будет ходить до тех самых пор, пока не сгниет и не будет сброшен навсегда самый костюм

(что за беда – поменять костюм, речь идёт о муках совести, которые будут тревожить душу до конца дней).

Мне-то теперь уж все равно - но другим пожелаю, чтобы их было как можно меньше

(этим пожеланием М.А.Булгаков снисходительно простил своим несчастным современникам часть их безысходных компромиссов с советской властью, как тут не вспомнить суды на А.А.Ахматовой, М.М.Зощенко, Б.Л.Пастернаком, И.А.Бродским?..).

Итак, я выводил пятно и не вывел, потом, помнится, все лопались шнурки
на ботинках

(это примета означает то, что человек ступил на ложную дорогу и пути у него не будет),

кашлял и ежедневно ходил в "Вестник", страдал от сырости и бессонницы, а читал как попало и бог знает что. Обстоятельства же сложились так, что людей возле меня не стало

(из-за его соглашательства с большевистской цензурой от него отвернулись все те, кого он любил и уважал).

Ликоспастов почему-то уехал на Кавказ

(это в некотором роде намёк на возможную эмиграцию за границу),

приятеля моего, у которого я похищал револьвер, перевели на службу в Ленинград

(фактически это значит, что его отправили служить в провинцию за халатное обращение с оружием),

а Бомбардов заболел воспалением почек

(в советских правоохранительных органах распространённым методом физического внушения были удары по почкам, как по самым незаметным для протеста местам в организме человека; вероятно, М.А.Булгаков косвенно показывает здесь работу репрессивного аппарата в СССР, карающего каждого участника неугодного действия),

и его поместили в лечебницу

(М.А.Булгаков пишет не о физической пустоте вокруг Максудова, а о духовной, поэтому больного Бомбардова он за человека не считает).

Изредка я ходил его навещать, но ему, конечно, было не до разговоров о театре. И понимал он, конечно, что как-никак, а после случая с "Черным снегом" дотрагиваться до этой темы не следует, а до почек можно, потому что здесь все-таки возможны всякие утешения

(любого нормального человека собственные почки, как и здоровье, волнует гораздо больше, нежели чужая пьеса, естественно, что приходить к больному человеку в клинику и обсуждать с ним свои проблемы невозможно, если не сказать, кощунственно, но сам факт того, что Максудов навещает Бомбардова в больнице, говорит о новом его окружении).

Поэтому о почках и говорили, даже Кли в шуточном плане вспоминали, но было как-то невесело

(как можно весело говорить о профессоре, который занимается излечением онкологических больных?).

Всякий раз, впрочем, как я видел Бомбардова, я вспоминал о театре, но находил в себе достаточно воли, чтобы ни о чем его не спросить. Я поклялся
себе вообще не думать о театре, но клятва эта, конечно, нелепая. Думать запретить нельзя. Но можно запретить справляться о театре. И это я себе запретил

(опять лукаво М.А.Булгаков объясняет то, что Максудов старается никак не торопить постановку своей пьесы, хотя решение о её включении в репертуар давно принято; раньше он нервничал, боясь не успеть подготовиться, уже потому, что Фома Стриж конкретно назвал срок генеральной репетиции).

А театр как будто умер и совершенно не давал о себе знать. Никаких известий из него не приходило. От людей, повторяю, удалился. Ходил в букинистические лавки и по временам сидел на корточках, в полутьме, роясь в пыльных журналах и, помнится, видел чудесную картинку... триумфальная арка...

(собственный неосуществлённый литературный триумф видит он в своих мечтах, роясь в литературе вчерашнего дня)

Тем временем дожди прекратились, и совершенно неожиданно ударил мороз

(естественно, никакой неожиданности нет в морозе в ноябре в России).

Окно разделало узором в моей мансарде, и, сидя у окна и дыша на двугривенный и отпечатывая его на обледеневшей поверхности, я понял, что писать пьесы и не играть их – невозможно

(при условии отсутствия других заработков только постановка уже написанных пьес может дать хоть какой-то прожиточный минимум для пишущего человека).

Однако из-под полу по вечерам доносился вальс, один и тот же (кто-то разучивал его), и вальс этот порождал картинки в коробочке, довольно странные и редкие

(перед визитом Рудольфи снизу раздался звук граммофона с оперой «Фауст», который арией Мефистофеля, явившегося Фаусту, затормозил палец Максудова, готовый нажать на собачку; сейчас музыка пробуждает в нём новые образы, стимулируя творческую душу).

Так, например, мне казалось, что внизу притон курильщиков опиума

(получается, что спасает и вдохновляет Максудова притон, который расположен под его комнатой, или, что точнее, что под комнатой С.Л.Максудова располагается «Зойкина квартира»),

и даже складывалось нечто, что я развязно мысленно называл - "третьим действием". Именно сизый дым, женщина с асимметричным лицом, какой-то фрачник, отравленный дымом, и подкрадывающийся к нему с финским отточенным ножом человек с лимонным лицом и раскосыми глазами. Удар ножом, поток крови. Бред, как видите! Чепуха! И куда отнести пьесу, в которой подобное третье действие?

(автор описал здесь третий акт своей пьесы «Зойкина квартира», понятно, что в каждом своём герое-писателе М.А.Булгаков отображает всегда и себя)

Да я и не записывал придуманное. Возникает вопрос, конечно, и прежде всего он возникает у меня самого - почему человек, закопавший самого себя в мансарде, потерпевший крупную неудачу

(это неправда, никакой неудачи нет, Максудов сам тянет время, не соглашаясь вносить необходимые последние изменения и полный произвол Ивана Васильевича),

да еще и меланхолик (это-то я понимаю, не беспокойтесь), не сделал вторичной попытки лишить себя жизни?

(вновь и вновь заостряя внимание читателей на самоубийстве, М.А.Булгаков старается как-то зафиксировать этот факт, как мне кажется только для того, чтобы они провели аналогию между своим героем и В.В.Маяковским, покончившим последние счёты с жизнью 14-го апреля 1930-го года)

Признаюсь прямо: первый опыт вызвал какое-то отвращение к этому насильственному акту. Это если говорить обо мне. Но истинная причина, конечно, не в этом. Всему приходит час. Впрочем, не будем распространяться
на эту тему

(все читатели романа с самого начала оповещены о том, что главный герой покончит жизнь самоубийством, и мы читаем его посмертную записку).

Что касается внешнего мира, то все-таки вовсе отрезаться от него невозможно, и давал он себя знать потому, что в тот период времени, когда я получал от Гавриила Степановича то пятьдесят, то сто рублей

(это было до встречи с Иваном Васильевичем 13 октября, по договору с Гавриилом Степановичем остаток гонорара в 225 рублей он получил 14-го числа, а предыдущие деньги ему выдали в три приёма, в четверг 2-го, день аудиенции у Гавриила Степановича, – 75 рублей, в воскресенье 5-го – 100, в субботу 11-го – 100; так как 50 рублей Сергей Леонтьевич не получал ни разу, получается, что М.А.Булгаков игрой с цифрами специально запутывает читателей),

я подписался на три театральных журнала и на "Вечернюю Москву".
И приходили номера этих журналов более или менее аккуратно. Просматривая отдел "Театральные новости", я нет-нет да и натыкался на известия о моих знакомых

(очевидно, что в любом советском театральном журнале практически в каждой статье он должен был «натыкаться» на своих «знакомых»).

Так, пятнадцатого декабря прочитал: "Известный писатель Измаил Александрович Бондаревский заканчивает пьесу "Монмартрские ножи"

(во время известной читателям встречи Бондаревский ничего не рассказывал о своих прогулках на Монмартре, этом всем известном районе Парижа, где в конце 19-го века и в начале 20-го века любили селиться люди творческих профессий из-за дешевизны аренды жилья; это значит, что Измаил Александрович выдумал для театра криминальную драму на тему белогвардейской эмиграции),

из жизни эмиграции. Пьеса, по слухам, будет предоставлена автором Старому Театру"

(вероятно, «Малый Театр»).

Семнадцатого я развернул газету и наткнулся на следующее известие:
"Известный писатель Е. Агапенов усиленно работает над комедией "Деверь" по заказу Театра Дружной Когорты"

(Егор Агапёнов, наоборот, продолжает дорабатывать тему провинциальных соглядатаев, что не сулит ему ничего хорошего в будущем, даже не смотря на постановку спектакля в Театре имени Вахтангова).

Двадцать второго было напечатано: "Драматург Клинкер в беседе с нашим
сотрудником поделился сообщением о пьесе, которую он намерен предоставить
Независимому Театру. Альберт Альбертович сообщил, что пьеса его представляет
собою широко развернутое полотно гражданской войны под Касимовым

(в этом городе на Оке под Москвой вспыхнуло одно из первых восстаний против советской власти).

Пьеса называется условно "Приступ"

(Альберт Альбертович в главе 11 интересовался мнением Аристарха Платоновича и должен был из Вены привезти Мисси планшетки для корсета, то есть он придворный писака советской власти со свободным выездом за границу).

А дальше как бы град пошел: и двадцать первого, и двадцать четвертого, и двадцать шестого. Газета - и в ней на третьей полосе мутноватое изображение молодого человека, с необыкновенно лунной головой и как бы бодающего кого-то, и сообщение, что это Прок И.С. Драма. Кончает третий акт

(таким оригинальным образом М.А.Булгаков описывает изображённое на обложке книги суровое лицо настоящего коммуниста, то есть представителя нечистой силы, дьявола, освещённого родным светилом – луной).

Жвенко Онисим. Анбакомов. Четыре, пять актов

(фамилии авторов нарочито выдуманы, чтобы был ясен уровень тех советских писателей, которые в те года, сочиняли пьесы под подобными приведёнными тут псевдонимами).

Второго января и я обиделся.
Было напечатано:
"Консультант М.Панин созвал совещание в Независимом Театре группы драматургов

(обида по причине того, что Максудов не включен в состав этой группы).

Тема - сочинение современной пьесы для Независимого Театра".

Примечание.

В дополнение ко всем ранее предшествующим процедурам унижения личности художника, советская власть умело подвешивает сломленного морально писателя на крючок ожидания, чтобы он, находясь в состоянии невесомости, совсем потерял способность самостоятельно мыслить, превратившись в несчастного попрошайку.

Заметка была озаглавлена "Пора, давно пора!", и в ней выражалось сожаление и укоризна Независимому Театру в том, что он единственный из всех театров до сих пор еще не поставил ни одной современной пьесы, отображающей нашу эпоху

(опять в тексте автора звучит метафора, которая говорит о том, что Независимый Театр ставит произведение прошлых исторических эпох, иными словами, что в СССР идёт восстановление рабовладельческого строя).

"А между тем, - писала газета, - именно он, и преимущественно он, Независимый Театр, как никакой другой, в состоянии достойным образом раскрыть пьесу современного драматурга, ежели за это раскрытие возьмутся такие мастера, как Иван Васильевич и Аристарх Платонович"

(журналист, обнажая в окружающей жизни множество элементов отжившего времени, в конце статьи делает поклон в адрес руководителей страны, как бы предлагая им начать какие-нибудь реформы).

Далее следовали справедливые укоры и по адресу драматургов, не удосужившихся до сих пор создать произведение, достойное Независимого Театра

(безусловно, в советское время всегда во всех бедах страны был виновен человеческий фактор непосредственных исполнителей; то есть, перекрывая кислород творчеству людей, советская власть их же обвиняла в отсутствии таланта и энтузиазма, а не своё бездарное руководство).

Я приобрел привычку разговаривать с самим собой.
- Позвольте, - обиженно надувая губы, бормотал я, - как это никто не написал пьесу? А мост? А гармоника? Кровь на затоптанном снегу?

(о бесполезности труда прогрессивной молодёжи пишет М.А.Булгаков)

Вьюга посвистывала за окном, мне казалось, что во вьюге за окном все тот же проклятый мост, что гармоника поет и слышны сухие выстрелы

(и 10 лет спустя после Октябрьского переворота продолжается Гражданская война в России).

Чай остывал в стакане, со страницы газеты глядело на меня лицо с бакенбардами

(опять фото из 1870-ых годов).

Ниже была напечатана телеграмма, присланная Аристархом Платоновичем совещанию:
"Телом в Калькутте, душою с вами"

(очередная ироничная подсказка автора о местопребывании Аристарха Платоновича).

- Ишь какая жизнь кипит там, гудит, как в плотине

(плотина строится, чтобы обуздать стихийную мощь природы, заковывая в турбины силу водного потока реки, гудит она, скорее возмущаясь своей неволей, а не от радости освобождения),

- шептал я, зевая, - а я как будто погребен.
Ночь уплывает, уплывает и завтрашний день, уплывут они все, сколько их
будет отпущено, и ничего не останется, кроме неудачи

(в бессмысленном ожидании милости властьпредержащих руководителей истекает жизнь неудачника книги, которого никто не публикует, пьесы никто не ставит).

Хромая, гладя больное колено, я тащился к дивану, начинал снимать
пиджак, ежился от холода, заводил часы

(образ опустившегося человека с протёртым от поклонов коленом должен возникнуть по замыслу М.А.Булгакова в воображении читателя, но надо помнить о том, что ревматизмом Максудов заболел в ту зиму, когда он сочинял свой роман, и тогда получается, что больное колено – это плата за его дар писателя).

Так прошло много ночей, их я помню, но как-то все скопом, - было холодно спать. Дни же как будто вымыло из памяти - ничего не помню

(рабочие дни в «Вестнике», наполненные суетой ежедневных обязанностей журналиста, стёрлись в памяти, а бессонные полные тягостных дум холодные ночи закрепились пыткой измученной души писателя).

Так тянулось до конца января, и вот тут отчетливо я помню сон, приснившийся в ночь с двадцатого на двадцать первое

(в ночь с 20-го на 21-ое января 1924-го года умер В.И.Ленин).

Громадный зал во дворце, и будто бы иду по залу. В подсвечниках дымно горят свечи, тяжелые, жирные, золотистые. Одет я странно, ноги обтянуты трико, словом, я не в нашем веке, а в пятнадцатом

(в 15-ом веке во времена княжения великого князя Ивана III (1462-1505) родилось Московское государство во главе с первым государём всея Руси прозванным в истории России Иваном Великим, который по отцу был Иваном Васильевичем, как и Иван IV Грозный (с 1533 года великий князь, с 1547-го года по 1584-ый царь)).

Иду я по залу, а на поясе у меня кинжал. Вся прелесть сна заключалась не в том, что я явный правитель, а именно в этом кинжале, которого явно боялись придворные, стоящие у дверей. Вино не может опьянить так, как этот кинжал, и, улыбаясь, нет, смеясь во сне, я бесшумно шел к дверям

(в конце 1461-го года был раскрыт заговор в Москве против великого князя Ивана III, и в 1462-ом году в дни Великого поста заговорщиков предали мучительной казни; энциклопедия для детей, том 5, история России и её ближайших соседей, часть первая, издательский центр «Аванта+», 2000 год).

Сон был прелестен до такой степени, что, проснувшись, я еще смеялся некоторое время

(страшен сон, в котором правитель радуется счастливому избавлению от смерти, казня в муках свою придворную знатную челядь; от такого сна можно проснутся разве что в холодном поту).

И тут стукнули в дверь, и я подошел в одеяле, шаркая разорванными туфлями, и рука соседки просунулась в щель и подала мне конверт. Золотые буквы "НТ" сверкали на нем

(письмо вручает Максудову не посыльный почтальон и не курьер из Независимого Театра, а соседка, значит оно пришло в его отсутствие вчера, а сейчас уже утро 21-го января).

Я разорвал его, вот он и сейчас, распоротый косо, лежит передо мною (и
я увезу его с собой!)

(в потаённых мечтах своего сознания Максудов думает о возможной эмиграции за границу, поэтому он здесь ненароком пишет о своём отъезде, а не о самоубийстве, так как на тот свет въехать нельзя).

В конверте был лист опять-таки с золотыми готическими буквами, и крупным, жирным почерком Фомы Стрижа было написано:

«Дорогой Сергей Леонтьевич!

Немедленно в Театр! Завтра начинаю репетировать
"Черный снег" в 12 часов дня.
Ваш Ф. Стриж»

(завтра – это 21 января, письмо пришло вчера)


Я сел, криво улыбаясь, на диван, дико глядя в листок и думая о кинжале, потом почему-то о Людмиле Сильвестровне, глядя на голые колени

(бросившись на колени перед Иваном Васильевичем, Людмила Сильвестровна Пряхина выпросила себе место в Независимом Театре при Иване Васильевиче).

В дверь тем временем стучали властно и весело.
- Да, - сказал я. Тут в комнату вошел Бомбардов. Бледный с желтизной, показавшийся выше ростом после болезни, и голосом, от нее же изменившимся

(голос не меняется от болезни почек, видимо, автор подсказывает читателям, что Бомбардов был не только в больнице, иначе, как бы он потерял его; да и сам факт направления Петра Петровича к Сергею Леонтьевичу уже на следующий день после отправки письма, говорит за то, что он находился под контролем представителей власти),

он сказал:
- Знаете уже? Я нарочно заехал к вам.
И, встав перед ним во всей наготе и нищете, волоча по полу старое одеяло, я поцеловал его, уронив листок

(нет никаких сил продолжать сопротивляться у Максудова, при виде Бомбардова сломленный и приручённый придворный писатель готов целовать кого угодно, чтобы вырваться из нищеты, холода и голода).

- Как же это могло случиться? - спросил я, наклоняясь к полу.
- Этого даже я не пойму, - ответил мне дорогой мой гость, - никто не поймет и даже никогда не узнает. Думаю, что это сделали Панин со Стрижом. Но как они это сделали - неизвестно, ибо это выше человеческих сил. Короче: это чудо

(любое решение И.В.Сталина преподносилось в СССР, как чудо, образец пророческого откровения, недоступного ни одному простому смертному на всей Земле и продиктованное великим гением и мудростью вождя).