Примечание.

Эти слова Сергей Леонтьевич произносит мысленно, так что об откровенности речи не идёт. Опять М.А.Булгаков путает для читателей реальные действия с вымыслом.
Но характеристику Бомбардова, как человека обозлённого на весь мир он вставляет явно правдиво, аккуратно припрятав прилагательное «злой» среди комплиментов.
Объясняя хитрость и скрытность Петра Петровича работой в театре, автор пишет о службе его в правительстве СССР, понятно, что для обитания в лицедейском коллективе никакой особенной хитрости и скрытности не требуется. По крайней мере не более чем в любом другом творческом обществе.


- Не будьте таким! - вдруг попросил я моего гостя. - Скажите мне, ведь сознаюсь вам - мне тяжело... Неужели моя пьеса так плоха?

(наконец-то собеседники приступают к обсуждению основной причине их сегодняшнего свидания и, собственно говоря, знакомства)

- Ваша пьеса, - сказал Бомбардов, - хорошая пьеса. И точка

(Бомбардов отказывается комментировать содержание пьесы, давая примитивную бессодержательную оценку произведения, так как нет официального мнения Ивана Васильевича).

- Почему же, почему же произошло все это странное и страшное для меня в кабинете?

(о чём тут говорит Максудов, ведь пока ещё ничего конкретного не произошло, если не считать изумлённого взгляда Ивана Васильевича, которым он сопроводил демонстративный выход Сергея Леонтьевича из кабинета)

Пьеса не понравилась им?

(речь идёт только об одном человеке – Иване Васильевиче)

- Нет, - сказал Бомбардов твердым голосом, - наоборот. Все произошло
именно потому, что она им понравилась. И понравилась чрезвычайно.
- Но Ипполит Павлович...
- Больше всего она понравилась именно Ипполиту Павловичу, - тихо, но веско, раздельно проговорил Бомбардов, и я уловил, так показалось мне, у него в глазах сочувствие

(сочувствие продиктовано осознанием того, что у Плисова никакого собственного мнения быть не может, хотя бы потому, что он не читал пьесы вовсе, как было ясно на совещании).

- С ума можно сойти... - прошептал я.
- Нет, не надо сходить... Просто вы не знаете, что такое театр. Бывают
сложные машины на свете, но театр сложнее всего...

(самой сложной машиной на свете является механизм управления государством, то есть власть)

- Говорите! Говорите! - вскричал я и взялся за голову

(в речи Бомбардова мелькнуло нечто конкретное, поэтому кричит, ухватившись за мысль, Максудов).

- Пьеса понравилась до того, что вызвала даже панику, - начал говорить Бомбардов, - отчего все и стряслось. Лишь только с нею познакомились, а
старейшины узнали про нее, тотчас наметили даже распределение ролей. На
Бахтина назначили Ипполита Павловича. Петрова задумали дать Валентину
Конрадовичу.
- Какому... Вал... это, который...

(есть единственный актёр без имени и отчества, ранее встречавшийся Сергею Леонтьевичу в Независимом Театре, – это Елагин)

- Ну да... он.
- Но позвольте! - даже не закричал, а заорал я. - Ведь...

(это проба ещё одного метода запутывания читателей, чтобы они в поисках Валентина Конрадовича теряли нить сюжетной линии, пренебрегали очевидными узнаваемыми эпизодами недавно ушедшей жизни; М.А.Булгаков проверяет, как короткий маскировочный штрих о актёре для главной роли, прикрывает основную тему повествования)

- Ну да, ну да... - проговорил, очевидно, понимавший меня с полуслова Бомбардов, - Ипполиту Павловичу - шестьдесят один год, Валентину Конрадовичу
- шестьдесят два года...

(пытливый человек должен здесь заметить, что возраст основоположников является тут основной информацией, прежде автор писал, что Плисов 40 лет работает заведующим поворотным кругом, а это значит, что М.А.Булгаков ненароком подсказывает читателям, что их догадки о лицедеях верны)

Самому старшему вашему герою Бахтину сколько лет?
- Двадцать восемь!

(следом за подсказкой идёт новое отвлечение внимания, чтобы поверхностный взгляд увёл мысль от истинного содержания к традиционным театральным проблемам, когда возрастные дамы играют роли юных девиц)

- Вот, вот. Нуте-с, как только старейшинам разослали экземпляры пьесы,
то и передать вам нельзя, что произошло. Не бывало у нас этого в театре за
все пятьдесят лет его существования. Они просто все обиделись

(проблема распределения ролей между старожилами и дебютантами родилась практически сразу после рождения театрального искусства и сопровождает любой живой коллектив актёров всегда).

- На кого? На распределителя ролей?

(конечно, главным благодетелем и палачом в театре является режиссёр, то есть тот, кто распределяет роли или избирает для своей постановки подходящих людей из наличествующей труппы)

- Нет. На автора.
Мне оставалось только выпучить глаза, что я и сделал, а Бомбардов продолжал:
- На автора. В самом деле - группа старейшин рассуждала так: мы ищем, жаждем ролей, мы, основоположники, рады были бы показать все наше мастерство в современной пьесе и... здравствуйте пожалуйста! Приходит серый костюм

(то есть малозаметный, никому неизвестный автор, «серая мышь»)

и приносит пьесу, в которой действуют мальчишки!

(по этой логике практически все драматурги всех времён писали никчёмные произведения, где действуют исключительно молодые люди; словно жизненные страсти касаются людей больше в старости, а не в юности)

Значит, играть мы ее не можем?! Это что же, он в шутку ее принес?! Самому младшему из основоположников пятьдесят семь лет - Герасиму Николаевичу

(ещё одна маленькая характерная деталь от автора для уточнения истинного физического возраста персонажей своего романа, которые гуляют в Париже с бутоньеркой в кармане и с девицами).

- Я вовсе не претендую, чтобы мою пьесу играли основоположники! -
заорал я

(разговор происходит на высоких тонах, они ругаются здесь за право ставить пьесу о современных событиях, а не о делах сорокалетней давности, которую только и могут изображать старожилы).

- Пусть ее играют молодые!

(нормальное желание для всякого писателя видеть своих персонажей в одном возрасте с теми лицедеями, которые их изображают)

- Ишь ты как ловко! - воскликнул Бомбардов и сделал сатанинское лицо

(то есть лицо сурового чекиста, который выносит приговор заговорщику за оскорбление и неуважение к вождям страны).

- Пусть, стало быть, Аргунин, Галин, Елагин, Благосветлов, Стренковский выходят кланяются - браво!

(в этом списке две фамилии упоминались раньше - это артист Елагин, который не хотел кланяться в ножки Аристарху Платоновичу и о котором Максудов думал, что он молодец, и некто Аргунин, которого Бомбардов должен был прихватить на свидание к Мисси в главе 11; остальные артисты – это в определённом смысле массовка, чтобы не выделять первых двух)

Бис! Ура! Смотрите, люди добрые, как мы замечательно играем! А основоположники, значит, будут сидеть и растерянно улыбаться - значит, мол, мы не нужны уже?

(получается, что, играя пьесу пожилым составом, с кинжалом вместо пистолета, целесообразнее, чем выражаться современным языком и без экивоков; и вся эта бутафория лишь из-за уважения к основоположникам?)

Значит, нас уж, может, в богадельню? Хи, хи, хи! Ловко! Ловко!
- Все понятно! - стараясь кричать тоже сатанинским голосом

(в его голос звучит угроза всё-таки отдать пьесу за границу),

закричал я. - Все понятно!
- Что ж тут не понять! - отрезал Бомбардов. - Ведь Иван Васильевич сказал же вам, что нужно невесту переделать в мать, тогда играла бы Маргарита Павловна или Настасья Ивановна...

(Маргарите Павловне, у которой Бомбардов плохо помнит отчество, потому что в предыдущий раз он называл её Петровна, более 60-и лет, Настасья Ивановна Колдыбаева вовсе старушка без возраста, можно ли представить себе драму о любви и революции, где всех любовников и героев исполняют актёры старше 60-и лет?)

- Настасья Ивановна?!
- Вы не театральный человек, - с оскорбительной улыбкой отозвался Бомбардов, но за что оскорблял, не объяснил

(ничего оскорбительного в этом выражении для Максудова нет, он пришёл в театр без году неделя; в реальности речь о другом, Бомбардов говорит, что Сергей Леонтьевич не советский человек, а это даже не оскорбление, а целый состав самого страшного в СССР преступления).

- Одно только скажите, - пылко заговорил я, - кого они хотели назначить
на роль Анны?

(женская роль в пьесе Максудова предполагала сестру Бахтина с женихом, которую Иван Васильевич потребовал поменять на мать, а жениха выбросил за бессмысленностью сам Сергей Леонтьевич, поэтому спор между двумя собеседниками идёт только об одной роли, на которую Бомбардов уже согласен назначить более моложавую, чем первые две кандидатуры, Пряхину),

- Натурально, Людмилу Сильвестровну Пряхину.
Тут почему-то бешенство овладело мною.

Примечание.

Словом «почему-то» М.А.Булгаков подчёркивает наигранность бешенства Максудова. Конечно, предложение Бомбардова ожидаемо.
Кому кроме примы театра играть главную женскую роль? Для дебютанта автора подобный вариант высокая честь
Сергей Леонтьевич, подавшись на поголовное лицемерие, изображая негодование, добивается утверждения на главную роль в его пьесе Людмилу Сильвестровну Пряхину.

- Что-о? Что такое?! Людмилу Сильвестровну?! - Я вскочил из-за стола. -
Да вы смеетесь!
- А что такое? - с веселым любопытством спросил Бомбардов

(в его голосе и словах уже нет оскорбления, он, улыбаясь, смотрит на то, как выделывается перед ним Максудов).

- Сколько ей лет?
- А вот этого, извините, никто не знает

(очевидно, что великие или народные актрисы бальзаковского возраста могут достоверно изобразить широкий спектр возрастов женщин в театре, от 14-летней Джульетты до дряхлых старух).

- Анне девятнадцать лет! Девятнадцать! Понимаете? Но это даже не самое главное

(конечно, это совсем не главное).

А главное то, что она не может играть!

(главное, что она, в отличии от предыдущих кандидатур, настоящая актриса)

- Анну-то?
- Не Анну, а вообще ничего не может!
- Позвольте!
- Нет, позвольте! Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску, играть ничего не может

(такое феноменальное лицедейство сродни чуду).

- Кот - болван, - наслаждаясь моим бешенством, отозвался Бомбардов

(он, добившись от Максудова, обыкновенного в СССР раздвоения личности, когда говоришь одно, а подразумеваешь противоположное, просто получает удовольствие, как фокусник, радуясь, удачной манипуляции),

- у него ожирение сердца, миокардит и неврастения

(здесь М.А.Булгаков чётко даёт понять читателям, что кот Пеликан – это кличка человека, по аналогии с романом «Мастер и Маргарита», Н.И.Ежова).

Ведь он же целыми днями сидит на постели, людей не видит, ну, натурально, испугался.
- Кот - неврастеник, я согласен! - кричал я. - Но у него правильное чутье, и он прекрасно понимает сцену. Он услыхал фальшь! Понимаете, омерзительную фальшь. Он был шокирован!

(изображение обиды и угнетения произвёло такое влияние на несчастного Пеликана, что он потерял голову и ворвался в палаты самого Ивана Васильевича; автор, по сути, описывает гениальную игру актрисы)

Вообще, что означала вся эта петрушка?
- Накладка вышла, - пояснил Бомбардов

(«накладка» - это словечко из номенклатурной среды в СССР, так часто оправдывали служащие люди всевозможные несуразности, бытовые неурядицы, которые всегда случаются в жизни).

- Что значит это слово?
- Накладкой на нашем языке называется всякая путаница, которая происходит на сцене. Актер вдруг в тексте ошибается, или занавес не вовремя закроют, или...
- Понял, понял...
- В данном случае наложили

(М.А.Булгаков издевается над чиновниками, перефразируя терминологию представителей советской власти)

двое - и Августа Авдеевна и Настасья Ивановна. Первая, пуская вас к Ивану Васильевичу, не предупредила Настасью Ивановну о том, что вы будете. А вторая, перед тем как пускать Людмилу Сильвестровну на выход, не проверила, есть ли кто у Ивана Васильевича. Хотя, конечно, Августа Авдеевна меньше виновата - Настасья Ивановна за грибами ездила в магазин...

Примечание.

Понятно, что если кто и виноват, то это Августа Авдеевна, потому что Настасья Ивановна просто не знала о визите Максудова.
Но разъяснения Бомбардова дают читателям понять постановочный характер появления и истерики Людмилы Сильвестровны Пряхиной, потому что её пустила Настасья Ивановна «на выход», то есть ради развлечения Ивана Васильевича. Отсюда становится понятно, что «накладка» заключена лишь в присутствии нежелательного свидетеля, но не как не выходке актрисы.
Иерархия отношений, выделяемая автором, показывает читателям, что Августа Авдеевна занимает более высокое положение в окружении Ивана Васильевича, поэтому Бомбардов винит её меньше, чем Настасью Ивановну.

- Понятно, понятно, - говорил я, стараясь выдавить из себя мефистофельский смех

(Сергей Леонтьевич продолжает устраивать перед Петром Петровичем театрализованное действо, режиссируемое им самим, чтобы подыграть для него какой-то плохой водевиль с целью утверждения на главную роль в пьесе Пряхину против воли автора, как необходимо для Ивана Васильевича),

- все решительно понятно! Так вот, не может ваша Людмила Сильвестровна играть.
- Позвольте! Москвичи утверждают, что она играла прекрасно в свое время...

(Максудов, распаляясь, противоречит уже очевидному всеми признанному факту, конечно Пряхина замечательная актриса)

- Врут ваши москвичи! - вскричал я. - Она изображает плач и горе, а глаза у нее злятся!

(но почему у горюющего человека обязательно должно быть скорбное, а не злое лицо, ведь глаза у неё не веселятся)

Она подтанцовывает и кричит "бабье лето!", а глаза у нее беспокойные!

(а какие должны быть глаза у женщины в бабье лето, то есть в припозднившееся женское счастье)

Она смеется, а у слушателя мурашки в спине, как будто ему нарзану за рубашку налили! Она не актриса!

(смеяться так, чтобы мурашки по спине побежали со страху, это для артиста дар божий; совсем недавно оба собеседники пытались добиться подобного, разговаривая между собой на разные устрашающие голоса)

- Однако! Она тридцать лет

(получается, что возраст Л.С.Пряхиной где-то около 50-ти лет)

изучает знаменитую теорию Ивана Васильевича о воплощении...

(лукаво перемещает читателей М.А.Булгаков к образу К.С.Станиславского и его книге «Работа актёра над собой», в действительности говоря здесь о теории научного коммунизма Ленина-Сталина о возможности построения коммунизма в отдельно взятой слаборазвитой аграрной стране, такой, как Россия)

- Не знаю этой теории! По-моему, теория ей не помогла!
- Вы, может быть, скажете, что и Иван Васильевич не актер?

(снова двусмысленность, К.С.Станиславский в начале своей карьеры играл в спектаклях, но позже полностью переключился на режиссуру, а вот мастерство перевоплощения И.В.Сталина никогда не воплощалось на сцене, хотя все его биографы в один голос заявляют о его гениальных способностях к актёрскому ремеслу)

- А, нет! Нет! Лишь только он показал, как Бахтин закололся, я ахнул: у
него глаза мертвые сделались! Он упал на диван, и я увидел зарезавшегося.
Сколько можно судить по этой краткой сцене, а судить можно, как можно
великого певца узнать по одной фразе, спетой им, он величайшее явление на
сцене!

(вероятно, И.В.Сталин мог бы быть таковым, как и Гитлер мог бы стать неплохим художником, но история человечества распорядилась иначе)

Я только решительно не могу понять, что он говорит по содержанию пьесы.
- Все мудро говорит!

(разве может гений всех времён и народов говорить что-то не мудрое?)

- Кинжал!!
- Поймите, что лишь только вы сели и открыли тетрадь, он уже перестал слушать вас. Да, да. Он соображал о том, как распределить роли, как сделать
так, чтобы разместить основоположников, как сделать так, чтобы они могли разыграть вашу пьесу без ущерба для себя...

(Иван Васильевич, как великий стратег, думает не об одном человеке, а обо всех служащих Независимого Театра, то есть И.В.Сталин думает не об отдельном индивидууме, а обо всём советском народе)

А вы выстрелы там какие-то читаете. Я служу в нашем театре десять лет, и мне говорили, что единственный раз выстрелили в нашем театре в тысяча девятьсот первом году

(в биографии И.В.Сталина в 1901-ом году начинается период его активной нелегальной деятельности, когда он организовывает забастовки, демонстрации, устраивал вооружённые нападения на банки, передавая экспроприированные деньги «на нужды революции»),

и то крайне неудачно. В пьесе этого... вот забыл... известный автор... ну, неважно... словом, двое нервных героев ругались между собой из-за наследства, ругались, ругались, пока один не хлопнул в другого из револьвера, и то мимо... Ну, пока шли простые репетиции, помощник изображал выстрел, хлопая в ладоши, а на генеральной выстрелил в кулисе по-всамделишному

(по все видимости, М.А.Булгаков пишет здесь о начале новой волны террора в России, как известно её отсчитывают со дня успешного покушения бывшего студента П.В.Карповича на министра просвещения Российской империи Н.П.Боголепова 14 февраля 1901-го года).

Ну, Настасье Ивановне и сделалось дурно - она ни разу в жизни не слыхала выстрела

(это незаметный комплимент жизни простых обывателей в конце 19-го века),

а Людмила Сильвестровна закатила истерику

(тогда ей примерно было около 20 лет, она была глупенькая, начинающая наивная дебютантка).

И с тех пор выстрелы прекратились. В пьесе сделали изменение, герой не стрелял, а замахивался лейкой и кричал "убью тебя, негодяя!" и топал ногами, отчего, по мнению Ивана Васильевича, пьеса только выиграла

(ирония М.А.Булгакова над романтизированными образами пламенных революционеров во времена самодержавия, которые во всех советских учебниках и произведениях искусства разве что не носили крылья за спиной, настолько святыми и безгрешными представлялись они в официальной исторической хронике).

Автор бешено обиделся на театр и три года не разговаривал с директорами, но Иван Васильевич остался тверд...
По мере того, как текла хмельная ночь, порывы мои ослабевали, и я уже не шумно возражал Бомбардову, а больше задавал вопросы

(угрозы Бомбардова возымели действие, Максудов уже почти сломлен и согласен на все требования).

Во рту горел огонь после соленой красной икры и семги

(видать не только запугивал Петр Петрович, знать прихватил с собой икру и сёмгу, мотивируя изголодавшегося писаку, иначе неоткуда её брать Сергею Леонтьевичу, ему даже блины соседка, жена мастера спекла),

мы утоляли жажду чаем. Комната, как молоком, наполнилась дымом, из открытой форточки била струя морозного воздуха, но она не освежала, а только холодила

(атмосфера, которая сложилась в комнате отнюдь не дружеская, как маскирует её автор, а совсем наоборот, - они дышат воздухом наполненного духотой промозглого барака, источая ненависть один к другому).

- Вы скажите мне, скажите, - просил я глухим, слабым голосом, - зачем же в таком случае, если пьеса никак не расходится у них, они не хотят, чтобы я отдал ее в другой театр? Зачем она им? Зачем?

(много лет подобными вопросами задавались сотни авторов в СССР, не понимая, почему им нельзя издавать за границей свои невостребованные здесь произведения, часто абсолютно безобидные даже с точки зрения советской цензуры)

- Хорошенькое дело! Как зачем? Очень интересно нашему театру, чтобы рядом поставили новую пьесу, да которая, по-видимому, может иметь успех!

(обыкновенная позиция собаки на сене, которая и сама есть не станет и другим не даст)

С какой стати! Да ведь вы же написали в договоре, что не отдадите пьесу в другой театр?

(наконец, после длительных сложных исполненных сложных метафор уговоров, призывов к сочувствию к мудрому вождю, угроз, разговор приобретает предметный правовой характер и в дело вступают раннее подписанные письменные обязательства)

Тут у меня перед глазами запрыгали бесчисленные огненно-зеленые надписи
"автор не имеет права" и какое-то слово "буде"...

(«буде» и «поелику» - это выдуманные М.А.Булгаковым для запутывания читателей термины, которые никогда в официальных канцелярских типовых бумагах не употребляются, они подменяют в договоре пункт Конституции СССР, где Коммунистическая партия СССР наделялась единоличным правом решать за весь народ, что есть Истина и объявлялась руководящей и направляющей передовой организацией всего государства)

и хитрые фигурки параграфов, вспомнился кожаный кабинет, показалось, что запахло духами.
- Будь он проклят! - прохрипел я.
- Кто?!
- Будь он проклят! Гавриил Степанович!

(самые, что ни на есть преступные речи говорит Максудов, проклиная на чём свет стоит, одного из главных руководителей Независимого Театра, обвиняя его в обыкновенном мошенничестве)

- Орел! - воскликнул Бомбардов, сверкая воспаленными глазами

(по-разному в СССР ценили людей, официальная власть выше всего ставила цинизм и материальную выгоду; если для гражданина ущемление его прав – это преступление и произвол, то для начальства и его служивых подручных вроде Бомбардова - это вершина хитрого ума и мудрости).

- И ведь какой тихий и все о душе говорит!..

Примечание.

Бывших советских граждан с пелёнок пичкали лозунгами о патриотизме, о сочувствии страждущим всего мира, и ещё бог знает какими глупостями. Всё это осуществлялось с одной целью – подготовить народ к беспрекословному рабскому служению в интересах существующей власти. Но для создания видимости добровольности подобного выбора, люди должны были подписывать десятки кабальных документов. И для решения этой задачи пропагандисты в СССР вели беседы о честности и нравственности, то есть о душе.
Впрочем, мошенники всего мира поступали и поступают так всегда с наивными простыми обывателями, когда хотят их обмануть ради своей выгоды.

- Заблуждение, бред, чепуха, отсутствие наблюдательности! – вскрикивал Бомбардов, глаза его пылали, пылала папироса, дым валил у него из ноздрей. - Орел, кондор. Он на скале сидит, видит на сорок километров кругом. И лишь покажется точка, шевельнется

(это он о появлении новой идеи, свободной от советских шор мысли),

он взвивается и вдруг камнем падает вниз! Жалобный крик, хрипение... и вот уж он взвился в поднебесье, и жертва у него!

(кондор – это Гавриил Степанович, жертва – Сергей Леонтьевич)

- Вы поэт, черт вас возьми! - хрипел я

(в который раз автор обращает внимание читателей на бесовскую суть добропорядочного исполнителя воли Ивана Васильевича и советской власти).

- А вы, - тонко улыбнувшись, шепнул Бомбардов, - злой человек!

(вся-то злость Максудова заключена в том, что он не хочет быть жертвой)

Эх, Сергей Леонтьевич, предсказываю вам, трудно вам придется...

(это очередная угроза расправой за иронию о поэзии и свободомыслие)

Слова его кольнули меня. Я считал, что я совсем не злой человек, но тут
же вспомнились и слова Ликоспастова о волчьей улыбке...

(в главе 2 Ликоспастов внушал Максудову мысль, что не стоит ради продвижения своего романа идти на Голгофу, на что Сергей Леонтьевич посмотрел на него взглядом волка или затравленного до отчаяния зверя)

- Значит, - зевая, говорил я, - значит, пьеса моя не пойдет? Значит,
всё пропало?

(их разговор затянулся настолько, что Максудова неудержимо клонит в сон, значит скоро уже утро)

Бомбардов пристально поглядел на меня и сказал с неожиданной

(маленький штрих к портрету Петра Петровича – отсутствие всякой теплоты и сочувствия, то есть чёрствость и бессердечие души, здесь он выполняет приказ)

для него теплотой в голосе:
- Готовьтесь претерпеть все. Не стану вас обманывать. Она не пойдет. Разве что чудо...

(любили все свои благодеяния руководители СССР объявлять чудесами, как будто в простом разрешение на постановку есть что-то необыкновенное, хотя для самого Максудова в этом уже нечто чудесное видится)

Приближался осенний, скверный, туманный рассвет за окном

(они проговорили до утра).

Но, несмотря на то, что были противные объедки, в блюдечках груды окурков, я, среди всего этого безобразия, еще раз поднятый какой-то последней, по-видимому, волной, начал произносить монолог о золотом коне

(никакого монолога в главе 8 о золотом коне нет, это вновь метафора, М.А.Булгаков пишет о золотом тельце, о вечном человеческом соблазне служения Злу ради благополучия или принятия страданий во имя Добра).

Я хотел изобразить моему слушателю, как сверкают искорки на золотом
крупе коня, как дышит холодом и своим запахом сцена, как ходит смех по
залу...

(сладок и заманчив мир славы и успеха)

Но главное было не в этом. Раздавив в азарте блюдечко, я страстно старался убедить Бомбардова в том, что я, лишь только увидел коня, как сразу понял и сцену, и все ее мельчайшие тайны. Что, значит, давным-давно, еще, быть может, в детстве, а может быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно тосковал о ней. И вот пришел!

(Максудов вдохновенно пытается объяснить бесчувственному Бомбардову о своей бесконечной радости служения искусству, о своей, быть может, природной способности творить его)

- Я новый, - кричал я, - я новый! Я неизбежный, я пришел!

(М.А.Булгаков полный отчаяния обращает вопль всему окружающему его миру)

Тут какие-то колеса поворачивались в горящем мозгу, и выскакивала Людмила Сильвестровна, взвывала, махала кружевным платком

(быть может, в лице актрисы Пряхиной машет платком воющая Россия?).

- Не может она играть! - в злобном исступлении хрипел я

(вероятно, играть под дуду Ивана Васильевича не должна, не может Людмила Сильвестровна или метафорически Россия).

- Но позвольте!.. Нельзя же.
- Попрошу не противоречить мне - сурово говорил я, - вы притерпелись, я же новый, мой взгляд остр и свеж! Я вижу сквозь нее

(то есть, мол, я гляжу в будущее, а вы хотите воссоздать прошлое, отжившее).

- Однако!
- И никакая те... теория ничего не поможет! А вот там маленький, курносый, чиновничка играет, руки у него белые, голос сиплый, но теория ему не нужна, и этот, играющий убийцу в черных перчатках... не нужна ему теория!

(здесь М.А.Булгаков пишет о отсутствии какой-либо научной базы у основоположников советской власти В.И.Ленина и И.В.Сталина)

- Аргунин... - глухо донеслось до меня из-за завесы дыма.
- Не бывает никаких теорий!

(теория научного коммунизма - это не более чем просто домыслы её разработчиков)

- окончательно впадая в самонадеянность, вскрикивал я и даже зубами скрежетал и тут совершенно неожиданно увидел, что на сером пиджаке у меня большое масляное пятно с прилипшим кусочком луку

(это аллегорическое утверждение о том, что на совести С.Л.Максудова образовалось пятно).

Я растерянно оглянулся. Не было ночи и в помине. Бомбардов потушил лампу, и в синеве стали выступать все предметы во всем своем уродстве

(при дневном свете, то есть в лучах солнца открываются всему честному миру всё уродство окружающего преображённого советской властью мира).

Ночь была съедена, ночь ушла.

Примечание.

В этой главе теряется для меня сюжетная строгость сравнения Независимого Театра с Россией, с христианскими святыми, потому что путаются творческие муки писателя под давлением требований цензоров о деформации истории несчастной страны и никак не складываются в единую картину.
Образ С.Л.Максудова, как художника, попавшего в тиски советской цезуры, напоминающего, как в восточной поговорке, гору и рождающего мышь вместо своего гениального романа.