Глава 12. СИВЦЕВ ВРАЖЕК

(так называемая «Ближняя дача» И.В.Сталина)

Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел я
подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.
Клюквин привез мне письмо.

«Глубочайше уважаемый
Леонтий Сергеевич!..»

Почему, черт возьми

(М.А.Булгаков нечистой силой, чертями, ведьмами, бесами величает во всём своём творчестве представителей советской власти),

им хочется, чтобы я был Леонтием Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?.. Впрочем, это неважно!

Примечание.

Многократно повторённая оговорка писателя в отношении Максудова от имени Ивана Васильевича не может быть случайной, мне представляется, что автор метафорично тут противопоставляет двух Святых из истории России.
Это Святой Леонтий (род. не позже 1051-го года – умер не позже 1077-го года), по происхождению русский, родившийся в Константинополе, ставший первым епископом, вышедшим из монастыря в Киевских пещерах, воспитавшего множество святителей Земли Русской. Фактически он был первым истинно русским борцом за христианскую веру в одиночку противостоящим своим словом язычеству.
И это Святой Сергий Радонежский (1314-1392), известный русский подвижник и миротворец, который по преданиям творил чудеса, воскрешал мёртвых.
То есть, М.А.Булгаков устами Ивана Васильевича утверждает, что советская власть своей цензурой и насилием над искусством хотела повернуть время вспять и из миротворца Сергия насильственно создать святителя Леонтия.


«...Вы должны читать Вашу пиэсу

(слово «пьеса» М.А.Булгаков пишет на кавказский лад, вероятно, дополнительно подчёркивая истинное лицо Ивана Васильевича, заодно иронизируя над стремлением неграмотных выдвиженцев того времени дословно писать выражения «отца народов»)

Ивану Васильевичу. Для этого Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек
13-го в понедельник в 12 часов дня

Глубоко преданный
Фома Стриж».

Примечание.

Благодаря объявленному здесь дню недели, становится возможным определить год происходящих в романе событий. Согласно григорианскому календарю понедельник 13 октября выпадает в 1924-ом и 1930-ом годах.
Про месяц октябрь нетрудно было вычислить из слов Фомы Стрижа, который обещал за два месяца до 15 декабря «обломать» пьесу.

Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это исключительной важности.
Я решил так: крахмальный воротник, галстук синий, костюм серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом

(неприличным костюмом можно назвать только вещи, полностью изношенные, то есть рваньё, автор пишет, что у Максудова был только один костюм, впрочем, у большинства граждан СССР в те годы было точно также).

Держаться вежливо, но с достоинством и, боже сохрани, без намека на угодливость.
Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я повидался в театре с Бомбардовым.
Наставления его показались мне странными до чрезвычайности

(вероятно, автор тут даёт понять, что он описывает нечто широко известное, например, вход в Кремль, где помещался рабочий кабинет И.В.Сталина).

- Как пройдете большой серый дом, - говорил Бомбардов, - повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за угол во дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: "Вы зачем?" - а вы ему скажите только одно слово: "Назначено"

(естественно, при проходе на личную аудиенцию со И.В.Сталиным в СССР была жесткая строгая система контроля, неизменяемая годами).

- Это пароль? - спросил я. - А если человека не будет?
- Он будет, - сказал холодно Бомбардов и продолжал: - За углом, как раз напротив человека в тулупе, вы увидите автомобиль без колес на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет автомобиль

(ничего не обычного в строгом исполнении служебных обязанностей непосредственных подчинённых вождя не было, в случае нарушения инструкций им всем грозила беспощадная расправа).

- Вы сегодня там были? - спросил я в волнении.
- Я был там месяц тому назад.
- Так почем же вы знаете, что человек будет мыть автомобиль?
- Потому, что он каждый день его моет, сняв колеса

(я убеждён, что такая инструкция «мыть машину И.В.Сталина, сняв колёса», существовала в реальности, именно по поводу неё иронизирует М.А.Булгаков).

- А когда же Иван Васильевич ездит в нем?
- Он никогда в нем и не ездит.
- Почему?
- А куда же он будет ездить?
- Ну, скажем, в театр?
- Иван Васильевич в театр приезжает два раза в год на генеральные репетиции, и тогда ему нанимают извозчика Дрыкина.
- Вот тебе на! Зачем же извозчик, если есть автомобиль?
- А если шофер умрет от разрыва сердца за рулем, а автомобиль возьмет да и въедет в окно, тогда что прикажете делать?

(известно, что подозрительность И.В.Сталина была фактически паранойей)

- Позвольте, а если лошадь понесет?
- Дрыкинская лошадь не понесет. Она только шагом ходит. Напротив же как раз человека с ведром - дверь. Войдите и подымайтесь по деревянной лестнице. Потом еще дверь. Войдите. Там увидите черный бюст Островского

(контрастные, чёрно-белые тона помещения, в котором обретается Иван Васильевич, должны, видимо, характеризовать сугубо ортодоксальное двухцветное отношение к окружающему миру директора учреждения; чёрный, скорее всего бронзовый бюст драматурга А.Островского выполняет здесь вероятно ещё отвлекающую функцию, потому что нечто подобное описывал Булгаков в переходе дома при работе над пьесой «Дни Турбинных»).

А напротив беленькие колонны и черная-пречерная печка

(очевидно, что так выглядит печка в кочегарке, то есть автор показывает, что при советской власти даже к высшему руководству надо ходить через чёрный служебный ход, которым раньше пользовалась лишь прислуга; быть может и бюст черен из-за печной копоти, получается, не найдя в гостевых залах достойного места для скульптуры драматурга, её вынесли в рабочее помещение за ненадобностью),

возле которой сидит на корточках человек в валенках и топит ее

(опять перечисление каких-то знаковых предметов и странного печника, которого не греет печь).

Я рассмеялся.
- Вы уверены, что он непременно будет и непременно на корточках?
- Непременно, - сухо ответил Бомбардов, ничуть не смеясь

(подчеркнуто, холоден и сух Бомбардов в описании служб, контролирующих дорогу к Ивану Васильевичу, но это должно быть понятно читателю, потому что он опасается обвинения его в каких-нибудь тайных намерениях покушения на «вождя народов»).

- Любопытно проверить!
- Проверьте. Он спросит тревожно: "Вы куда?" А вы ответьте...
- Назначено?
- Угу. Тогда он вам скажет: "Пальтецо снимите здесь", - и вы попадете в переднюю, и тут выйдет к вам фельдшерица и спросит: "Вы зачем?" И вы ответите...
Я кивнул головой

(в руках у Максудова документ, доставленный ему Клюквиным, офицером, подчинённым непосредственно Августе Авдеевне Менажраки, то есть некий мандат из канцелярии самого Ивана Васильевича).

- Иван Васильевич вас спросит первым долгом, кто был ваш отец. Он кто был?
- Вице-губернатор.

(очень интересно у кого из писателей был предок или родственник вице-губернатор?)

Бомбардов сморщился.
- Э... нет, это, пожалуй, не подходит. Нет, нет. Вы скажите так: служил в банке.
- Вот уж это мне не нравится. Почему я должен врать с первого же момента?
- А потому что это может его испугать, а...

(очевидно, что напугать родство с вице-губернатором может только того, кто воевал с самодержавием, классово, банкир ничуть не привлекательнее чиновника)

Я только моргал глазами.
- ...а вам все равно, банк ли, или что другое. Потом он спросит, как вы относитесь к гомеопатии

(очередная характерная деталь, указывающая на расположенность И.В.Сталина к народным средствам медицины).

А вы скажите, что принимали капли от желудка в прошлом году и они вам очень помогли.
Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно было идти на
репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно

(конечно, торопится Максудов, подходит 12 часов).

- Мишку Панина вы не знаете, родились в Москве

(простота отношений – это залог объективной непредвзятой оценки пьесы Максудова),

- скороговоркой сообщал Бомбардов, - насчет Фомы скажите, что он вам не понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не возражайте. Там выстрел в третьем акте, так вы его не читайте...

(предпочтения Ивана Васильевича известны заранее и настолько изучены, что опытному человеку не составляет труда верно подготовиться к его требованиям)

- Как не читать, когда он застрелился?!
Звонки повторились.

(никаких специальных звонков в театрах на репетицию не существует, да и какая репетиция проводится в обед?..)

Бомбардов бросился бежать в полутьму, издали донесся его тихий крик:
- Выстрела не читайте! И насморка у вас нет!
Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке

(точность прихода на встречу к Ивану Васильевичу ещё одно свидетельство военной дисциплины, которой обязаны придерживаться люди перед ним).

Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте, где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке

(половая принадлежность дежурного на посту никакого значения не имеет, М.А.Булгаков сознательно путает читателей).

Она спросила: «Вам чего?» - и подозрительно поглядела на меня. Слово "назначено" совершенно ее удовлетворило, и я повернул за угол. Точка в точку в том месте, где было указано, стояла кофейного цвета машина

(такой цвет автомобиля наверняка имеет свой прототип в гараже И.В.Сталина),

но на колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с машиной стояло ведро и какая-то бутыль

(Бомбардов, скорее всего, ошибся в оценке умения нового караула менять колёса, или конструкция новой машины не нуждается в постоянном съёме колёс для мытья).

Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к бюсту Островского. "Э..." - подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке весело пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не успел я усмехнуться, как старинная дубовая темно-лакированная дверь открылась, и из нее вышел старикашка с кочергой в руках и в заплатанных валенках. Увидев меня, он испугался и заморгал глазами

(явно Максудов застал дедушку не на рабочем месте - вот он и струхнул).

- Вам что, гражданин? - спросил он.
- Назначено, - ответил я, упиваясь силой магического слова. Старикашка посветлел и махнул кочергой в направлении другой двери

(радость старика, выраженная словом «посветлел», связана с тем, что Сергей Леонтьевич оказался не из контролирующих его деятельность проверяющих внезапно органов, «кочерга» - подчёркивает назначение помещения).

Там горела старинная лампочка под потолком. Я снял пальто, под мышку взял пьесу, стукнул в дверь. Тотчас за дверью послышался звук снимаемой цепи, потом повернулся ключ в дверях и выглянула женщина в белой косынке и белом халате

(фельдшер, как и рассказывал Бомбардов).

- Вам что? - спросила она.
- Назначено, - ответил я. Женщина посторонилась, пропустила меня внутрь
и внимательно поглядела на меня.
- На дворе холодно? - спросила она

(время полдень, этот вопрос означает, что с утра никто сюда ещё не входил).

- Нет, хорошая погода, бабье лето, - ответил я.
- Насморка у вас нету? - спросила женщина.
Я вздрогнул, вспомнив Бомбардова, и сказал:
- Нету, нету.
- Постучите сюда и входите, - сурово сказала женщина и скрылась. Перед тем как стукнуть в темную, окованную металлическими полосами дверь, я огляделся.
Белая печка

(здесь есть собственное локальное отопление, предыдущая печь предназначалась для всего здания),

громадные шкафы какие-то

(опять автор описывает какие-то узнаваемые предметы мебели из известных коридоров Кремля).

Пахло мятой и еще какой-то приятной травой. Стояла полная тишина, и она вдруг прервалась боем хриплым. Било двенадцать раз

(Максудов входит к Ивану Васильевичу одновременно с боем часов, тютелька в тютельку, ровно в 12 часов),

и затем тревожно прокуковала кукушка за шкафом.
Я стукнул в дверь, потом нажал рукой на громадное тяжкое кольцо

(какой-то довольно броский предмет упоминает здесь М.А.Булгаков, как мне кажется, для облегчения идентификации кабинета),

дверь впустила меня в большую светлую комнату.
Я волновался, я ничего почти не разглядел, кроме дивана, на котором сидел Иван Васильевич. Он был точно такой же, как на портрете, только немножко свежее и моложе. Черные его, чуть тронутые проседью, усы были прекрасно подкручены. На груди, на золотой цепи, висел лорнет.
Иван Васильевич поразил меня очаровательностью своей улыбки.
- Очень приятно, - молвил он, чуть картавя

(быть может, автор таки образом характеризует акцент И.В.Сталина?),

- прошу садиться.
И я сел в кресло.
- Ваше имя и отчество? - ласково глядя на меня, спросил Иван Васильевич.
- Сергей Леонтьевич.
- Очень приятно! Ну-с, как изволите поживать, Сергей Пафнутьевич? - И, ласково глядя на меня, Иван Васильевич побарабанил пальцами по столу, на котором лежал огрызок карандаша и стоял стакан с водой, почему-то накрытый
бумажкою.

(обыкновенно салфеткой накрывают напиток, когда хотят его защитить от попадания в него внешнего мусора и испарения при приёме лекарств, быть может, подобная привычка была распространена среди обслуживающего персонала И.В.Сталина?)

- Покорнейше благодарю вас, хорошо.
- Простуды не чувствуете?
- Нет.
Иван Васильевич как-то покряхтел и спросил:
- А здоровье вашего батюшки как?
- Мой отец умер.
- Ужасно, - ответил Иван Васильевич, - а к кому обращались? Кто лечил?

(странный вопрос в 1920-ых годах, когда смерть отцов на каждом шагу была обыденным явлением, но в большинстве случаев не от болезни, а в результате катаклизмов гражданской войны)

- Не могу сказать точно, но, кажется, профессор... профессор Янковский.
- Это напрасно, - отозвался Иван Васильевич, - нужно было обратиться к профессору Плетушкову, тогда бы ничего не было

(мне кажется, похожие беседы были привычным делом для всякого человека, с которым впервые встречался Сталин, вероятно, великий советский вождь не знал, как надо себя вести с незнакомыми людьми, о чём здесь и иронизирует М.А.Булгаков, расписывая разговор о близких родственниках, свойственный встрече дальних родственников в деревне).

Я выразил на своем лице сожаление, что не обратились к Плетушкову.
- А еще лучше... гм... гм... гомеопаты, - продолжал Иван Васильевич, - прямо до ужаса всем помогают. - Тут он кинул беглый взгляд на стакан

(поведением своего персонажа автор показывает страсть Ивана Васильевича к знахарству и самолечению, которое было свойственно И.В.Сталину, и вследствие этого – недоверие к научной медицине).

– Вы верите в гомеопатию?
"Бомбардов - потрясающий человек", - подумал я и начал что-то неопределенно говорить:
- С одной стороны, конечно... Я лично... хотя многие и не верят...
- Напрасно! - сказал Иван Васильевич, - пятнадцать капель, и вы перестанете что-нибудь чувствовать. - И опять он покряхтел и продолжал: - А ваш батюшка, Сергей Панфилыч, кем был?
- Сергей Леонтьевич, - ласково сказал я.
- Тысячу извинений! - воскликнул Иван Васильевич. - Так он кем был?
"Да не стану я врать!" - подумал я и сказал:
- Он служил вице-губернатором.
Это известие согнало улыбку с лица Ивана Васильевича

(естественно, что для Ивана Васильевича важен не сам факт того, кем был умерший отец Максудова, ему нужно чувство подобострастия, раболепства перед ним, заставляющее людей выкручиваться и лгать, подстраиваясь под его желания и настроения).

- Так, так, так, - озабоченно сказал он, помолчал, побарабанил и сказал: - Ну-с, приступим.
Я развернул рукопись, кашлянул, обмер

(испуг связан с тем, что кашель может быть понят, как признак заболевания, простуды),

еще раз кашлянул и начал читать.
Я прочел заглавие, потом длинный список действующих лиц и приступил к чтению первого акта:
"Огоньки вдали, двор, засыпанный снегом, дверь флигеля. Из флигеля глухо слышен "Фауст", которого играют на рояли..."

(как всегда М.А.Булгаков обрывает фразу на каком-то неясном окончании, которое либо ошибочно, либо означает нечто совершенно другое, чем то, что само собой напрашивается; мне кажется, что тут автор обыгрывает слово «роялист», то есть ярый приверженец монархии).

Приходилось ли вам когда-либо читать пьесу один на один кому-нибудь? Это очень трудная вещь, уверяю вас. Я изредка поднимал глаза на Ивана Васильевича, вытирал лоб платком

(естественно, что страшно читать свой труд всесильному владыке, тирану, а читать сказки собственным детям приходилось один на один всякому родителю, ничего трудного в том нет).

Иван Васильевич сидел совершенно неподвижно и смотрел на меня в лорнет, не отрываясь. Смутило меня чрезвычайно то обстоятельство, что он ни разу не улыбнулся, хотя уже в первой картине были смешные места

(ни в самом названии пьесы «Чёрный снег», ни в «Днях Турбинных», ни в романе «Мастер и Маргарита» не найти сцен, которые бы заставляли людей смеяться до слёз, конечно, если не принимать ироничную улыбку автора за хохот; вероятно, этой фразой М.А.Булгаков подчёркивает в романе то, во что превратили его работу бесчисленные цензоры).

Актеры очень смеялись, слыша их на чтении, а один рассмеялся до слез

(очевидно, что Иван Васильевич слушает не пьесу, которую он уже знает, а интонации, сопутствующие авторскому чтению, пытаясь уловить скрытый смысл произведения).

Иван же Васильевич не только не смеялся, но даже перестал крякать. И всякий раз, как я поднимал на него взор, видел одно и то же: уставившийся на меня золотой лорнет и в нем немигающие глаза

(таким пристальным немигающим взглядом обладают профессиональные психиатры и дипломаты, диктаторы и уголовные авторитеты, бизнесмены и мошенники).

Вследствие этого мне стало казаться, что смешные эти места вовсе не смешны.
Так я дошел до конца первой картины и приступил ко второй. В полной тишине слышался только мой монотонный голос, было похоже, что дьячок читает по покойнику.

Примечание.

Никакому театральному деятелю и в голову не придёт заставлять читать своё произведение автору. Чаще всего перед принятием решения ставить пьесу её читает сам постановщик, а потом назначенные им актёры.
Здесь же происходит последний акт драмы с официальным утверждением текста пьесы С.Л.Максудова верховным руководителем.
Создаётся впечатление, что И.В.Сталин, по мнению М.А.Булгакова, принимал не только фильмы советских режиссёров, что общеизвестно, но и старался прочитать или прослушать все тексты, которые заслуживали его внимания. Зная подозрительность и недоверчивость «вождя народов», можно предположить, что последнее он определял исключительно самостоятельно.

Мною стала овладевать какая-то апатия и желание закрыть толстую тетрадь. Мне казалось, что Иван Васильевич грозно скажет: "Кончится ли это когда-нибудь?" Голос мой охрип, я изредка прочищал горло кашлем, читал то тенором, то низким басом, раза два вылетели неожиданные петухи, но и они никого не рассмешили - ни Ивана Васильевича, ни меня

(этот абзац должен пояснить читателям, что Ивану Васильевичу подобное времяпровождение не могло приносить эстетическое удовольствие, а было исполнением специфического служебного долга, которое помогало ему сохранять в подчинении помыслы своих подданных, не смущая их противоречивыми сомнительными трудами гениальных авторов вроде С.Л.Максудова или самого М.А.Булгакова).

Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы

(обыкновенная привычка всегда перепроверять своих подчинённых у педантичных натур).

Женщина подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил лекарство, запил его водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять поглядел на часы. Женщина поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским поклоном и надменно ушла

(определённо автор демонстрирует тут своё знание приверженности И.В.Сталина каким-то народным ритуалам, языческим традициям, которые помогали правильному усвоению лекарств).

- Ну-с, продолжайте, - сказал Иван Васильевич, и я опять начал читать.
Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами прозвенел телефон.
- Извините, - сказал Иван Васильевич, - это меня зовут по важнейшему делу из учреждения. - Да - послышался его голос из-за ширм, - да... Гм... гм... Это все шайка работает. Приказываю держать все это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный человек, и мы разработаем план...

Примечание.

Ну, какие могут быть важнейшие дела в театре превосходящие новую постановку? Что за учреждение имеет право перебивать работу самого Ивана Васильевича?
Очевидно, что речь идёт о звонке из НКВД относительно очередной антисоветской группировки, раскрытой бдительными чекистами.

Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины. И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил ухом, как где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый плач, дверь, не та, в которую я пошел, а, по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры. Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на занавеске.

Примечание.

Нечто неуловимо знакомое чудится мне в образе кота Пеликана.
Мне представляется очевидным, что этот персонаж некоторое предварительное воплощение кота Бегемота, или народного комиссара Н.И.Ежова, а Людмила Сильверстовна Пряхина – это его жена Евгения Соломоновна Ежова-Хаютина.
Этот образ попытка проверить на читателях узнаваемость крупного кота в качестве очень маленького человека, которым был Н.И.Ежов. Его рост не превышал 1 метр 50 сантиметров.

Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой руке держа платок кружевной, сухой и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий меч победителю

(театральность этого действа бросается в глаза и явно предназначена зрителям, а не только действующим лицам; Иван Васильевич на происходящее реагирует, как на назойливую муху, без ненависти, но с отвращением).

- Я не сойду с места, - прокричала визгливо Пряхина, - пока не получу защиты, мой учитель! Пеликан - предатель! Бог все видит, все!
Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши

(обычно такая реакция бывает по отношению ко вчерашним любимцам, которые вам уже надоели, но вы их ещё терпите).

Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками, вскричала, давясь в слезах:
- Что я слышу?! Что я слышу?! Неужели мой учитель и благодетель гонит меня?! Боже, боже!! Ты видишь?!

(то есть Людмила Сильвестровна относит крик Ивана Васильевича к себе, а не только к коту)

- Оглянитесь, Людмила Сильвестровна! - отчаянно закричал Иван Васильевич, и тут еще в дверях появилась старушка, которая крикнула:
- Милочка! Назад! Чужой!..

(здесь к людям обращаются командами, как к домашним избалованным декоративным собачкам)

Тут Людмила Сильвестровна открыла глаза и увидела мой серый костюм в сером кресле

(игрой слов М.А.Булгаков подбрасывает сам читателю подсказку о том, почему Пряхина не заметила Максудова, конечно, всё наоборот, она намеренно, при свидетелях, пытается заручиться поддержкой Ивана Васильевича, чтобы тому стало трудно отказаться от обещаний).

Она выпучила глаза на меня

(попытка и Сергея Леонтьевича задействовать в собственных интересах),

и слезы, как мне показалось, в мгновенье ока высохли на ней. Она вскочила с колен, прошептала: "Господи..." - и кинулась вон

(естественный шаг при отсутствии внимания к своим действиям).

Тут же исчезла и старушка, и дверь закрылась.
Мы помолчали с Иваном Васильевичем. После долгой паузы он побарабанил пальцами по столу.
- Ну-с, как вам понравилось? - спросил он и добавил тоскливо: - Пропала занавеска к черту

(как М.А.Булгакову не помянуть в логове сатаны чёрта?).

Еще помолчали.
- Вас, конечно, поражает эта сцена? - осведомился Иван Васильевич и закряхтел

(то есть он жалуется Максудову, стонами указывая ему на тяжелые обстоятельства своего общественного существования).

Закряхтел и я и заерзал в кресле, решительно не зная, что ответить, - сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что это продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина исполнила свое обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.

Примечание.

По всей видимости, М.А.Булгаков обыгрывает здесь биографию жены Н.И.Ежова, которая была очень хороша собой и открыто вела свободный образ жизни, изменяя мужу направо и налево. Нет сомнения, что она вполне могла при желании самого И.В.Сталина, иметь и с ним интимные отношения, учитывая бесконечные пьяные оргии в высших эшелонах советской власти. История констатировала смерть Евгении Соломоновны Ежовой-Хаютиной от отравления люминалом в санатории 19 ноября 1938-го года. Она много лет работала журналисткой и вращалась среди высокопоставленных правительственных чиновников СССР.

- Это мы репетировали, - вдруг сообщил Иван Васильевич, - а вы, наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?
- Изумительно, - сказал я, пряча глаза

(глазами, автор показывает читателям свою оценку лукавству Ивана Васильевича, который ищет причину такого поведения приближённых ему лиц).

- Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти какую-нибудь сцену... гм... гм... этюды очень важны. А насчет Пеликана вы не верьте. Пеликан -
доблестнейший и полезнейший человек!..

(здесь жирный полосатый кот Пеликан превращается в своего прототипа Н.И.Ежова)

Иван Васильевич поглядел тоскливо на занавеску

(вот этот взгляд должен, по замыслу М.А.Булгакова, точно указать нам, кого Иван Васильевич называет человеком)

и сказал:
- Ну-с, продолжим!
Продолжить мы не могли, так как вошла та самая старушка, что была в дверях.
- Тетушка моя, Настасья Ивановна, - сказал Иван Васильевич. Я поклонился.

Примечание.

Святая Анастасия (казнена в 305-ом году) Узорешительница – вошла в историю Христианства, как милосердная знатная римлянка, которая облегчала (разрешала) страдания узников-христиан. Она была сожжена на костре в Сербии в Сирмиуме (ныне Сремска-Митровица).


Приятная старушка посмотрела на меня ласково, села и спросила:
- Как ваше здоровье?
- Благодарю вас покорнейше, - кланяясь, ответил я, - я совершенно здоров.
Помолчали, причем тетушка и Иван Васильевич поглядели на занавеску и обменялись горьким взглядом

(грядущее судьба Н.И.Ежова и его жены просматривается в этом обмене взглядами).

- Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?
- Леонтий Сергеевич, - отозвался Иван Васильевич, - пьесу мне принес.
- Чью пьесу? - спросила старушка, глядя на меня печальными глазами.
- Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!
- А зачем? - тревожно спросила Настасья Ивановна

(от имени милосердия, сочувствия тревожится тетушка).

- Как зачем?.. Гм... гм...
- Разве уж и пьес не стало? - ласково-укоризненно спросила Настасья Ивановна. - Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть – в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?
Она была так убедительна, что я не нашелся, что сказать

(нечего сказать самому М.А.Булгакову против такого утверждения).

Но Иван Васильевич побарабанил и сказал:
- Леонтий Леонтьевич современную пьесу сочинил!
Тут старушка встревожилась

(вероятно, повторением автор хотел раз за разом усиливать ощущение тревоги, которое по мере продолжения диалога нарастает).

- Мы против властей не бунтуем, - сказала она

(хорошая пьеса может только быть сигналом к бунту, как, например, «Горе от ума»).

- Зачем же бунтовать, - поддержал ее я.
- А "Плоды просвещения" вам не нравятся?

(«Плоды просвещения» - это сатирическая пьеса Л.Н.Толстого о беспомощности образованности против обыкновенного житейского лукавства и мошенничества)

- тревожно-робко спросила Настасья Ивановна. - А ведь какая хорошая пьеса. И Милочке роль есть...

(героиней этой пьесы является горничная Таня, которая и совершает корыстную интригу)

- она вздохнула, поднялась. - Поклон батюшке, пожалуйста, передайте.
- Батюшка Сергея Сергеевича умер, - сообщил Иван Васильевич.
- Царство небесное, - сказала старушка вежливо

(никакой реакции эта информация у старушки не вызывает, хотя более безобидные слова о творчестве Максудова заставляли её тревожиться),

- он, чай, не знает, что вы пьесы сочиняете? А отчего умер?
- Не того доктора пригласили, - сообщил Иван Васильевич. – Леонтий Пафнутьевич мне рассказал эту горестную историю

(отчего умер отец Максудова нигде автором не указано, судя по его службе вице-губернатором, он закончил жизнь в Советской России не в постели).

- А ваше-то имечко как же, я что-то не пойму, - сказала Настасья
Ивановна, - то Леонтий, то Сергей! Разве уж и имена позволяют менять? У нас
один фамилию переменил. Теперь и разбери-ко, кто он такой!

(здесь М.А.Булгаков фокусирует внимание читателей на не случайности перепутывания имён Максудова Иваном Васильевичем)

- Я - Сергей Леонтьевич, - сказал я сиплым голосом.
- Тысячу извинений, - воскликнул Иван Васильевич, - это я спутал!
- Ну, не буду мешать, - отозвалась старушка.
- Кота надо высечь, - сказал Иван Васильевич, - это не кот, а бандит. Нас вообще бандиты одолели, - заметил он интимно, - уж не знаем, что и делать!

(«бандитами», М.А.Булгаков в романе называет противостоящий Советскому Союзу мир империализма)

Вместе с надвигающимися сумерками наступила и катастрофа

(очевидно, что настолько многозначное слово автор применяет для подсказки, чтобы незаметно выразить своё отношение к надвигающейся в 1930-ых годах войне, как к мировой катастрофе).

Я прочитал:
"Б а х т и н (Петрову). Ну, прощай! Очень скоро ты придешь за мною...
П е т р о в. Что ты делаешь?!
Б а х т и н (стреляет себе в висок, падает, вдали послышалась гармони...)"

Примечание.

М.А.Булгаков насмехается над собой, да и заодно над всеми несчастными литераторами - своими современниками.
В предыдущий раз, при читке Поликсене Васильевне Торопецкой в главе 11 в пьесе собирался стреляться Ермаков, а Бахтин обсуждал это с Анной. Теперь уже стреляется сам Бахтин, а вместо Ермакова появился Петров.
Автор высмеивает требования цензоров, которые заставляют писателей менять сюжет на прямо противоположные действия, по сути, вторгаясь непосредственно в творческий процесс.

- Вот это напрасно! - воскликнул Иван Васильевич. - Зачем это? Это надо
вычеркнуть, не медля ни секунды. Помилуйте! Зачем же стрелять?
- Но он должен кончить самоубийством, - кашлянув, ответил я

(стрельбу, расстрел можно легко ассоциировать с происходящей вокруг советской государственной действительностью, проведя какую-нибудь аналогию, вот убийство кинжалом не имеет отношения к официальным методам правоохранительных органов СССР).

- И очень хорошо! Пусть кончит и пусть заколется кинжалом!

(разговор ведётся не о милосердии или чрезмерной криминальной насыщенности сюжета, а только о смене орудия убийства)

- Но, видите ли, дело происходит в гражданскую войну... Кинжалы уже не применялись...
- Нет, применялись, - возразил Иван Васильевич, - мне рассказывал этот...

(разве нужно кому-то рассказывать о том, что было в гражданскую войну, в 1920-ых годах, тем более Ивану Васильевичу?)

как его... забыл... что применялись... Вы вычеркните этот выстрел!..
Я промолчал, совершая грустную ошибку

(Максудов за весь роман ни разу не возражает против внесения изменений в его тексты, но тут, еле слышным вздохом грусти, автор отмечает его отношение к насильственной правке произведения),

и прочитал дальше:
- " (...моника и отдельные выстрелы. На мосту появился человек с винтовкой в руке. Луна...)"

(М.А.Булгаков акцентирует внимание читателей на слове «гармоника», повторно показывая, что сцена, та же самая, которая диктовалась Торопецкой; к тому же раньше гармонь противопоставлялась роялю, как пролетариат – интеллигенции)

- Боже мой! - воскликнул Иван Васильевич. - Выстрелы! Опять выстрелы! Что за бедствие такое! Знаете что, Лео...

(снова неприметная оговорка в имени)

знаете что, вы эту сцену вычеркните, она лишняя.
- Я считал, - сказал я, стараясь говорить как можно мягче, - эту сцену главной... Тут, видите ли...
- Форменное заблуждение! - отрезал Иван Васильевич. - Эта сцена не только не главная, но ее вовсе не нужно. Зачем это? Ваш этот, как его?.. - Ну да... ну да, вот он закололся там вдали, - Иван Васильевич махнул рукой куда-то очень далеко, - а приходит домой другой и говорит матери – Бехтеев закололся!

Примечание.

В пьесе С.Л.Максудова появляется совершенно новый герой – Сергей Сергеевич Бехтеев (1879-1954). Этот благородный русский офицер и поэт неистово ненавидел советскую власть и до самой смерти остался верен своей присяге Российскому Императору царю Николаю Второму.
Вот отрывок из его стихотворения:
«Гремит сатана батогами
И в пляске над грудой гробов,
Кровавой звездой и рогами
Своих награждает рабов.
И воинство с «красной звездою»
Приняв роковую печать,
К кресту пригвождает хулою
Несчастную Родину-мать!
(«Русская Голгофа», Белый Крым, 6 сентября 1920)
Эпитафия на его могильной плите гласит: «Корнет, лицеист Императорского Александровского Лицея 59 курса, царский поэт и офицер белой армии».
Конечно, И.В.Сталин мог только мечтать о том, чтобы такой человек, олицетворяющий всю российскую белогвардейскую эмиграцию, от безысходности где-то на тлетворном Западе кончил жизнь самоубийством.
То есть Иван Васильевич подсказывает Максудову абсолютно новую тему для его пьесы, никакого отношения к предыдущей работе уже не имеющую.

- Но матери нет, - сказал я, ошеломленно глядя на стакан с крышечкой

(Максудов сам не прочь от неожиданности и огорчения попить воды).

- Нужно обязательно! Вы напишите ее. Это нетрудно. Сперва кажется, что трудно - не было матери, и вдруг она есть, - но это заблуждение, это очень
легко. И вот старушка рыдает дома, а который принес известие... Назовите его
Иванов...

(здесь М.А.Булгаков иронически обыгрывает понятия Родины Матери и самой распространённой в России фамилии Иванов)

- Но ведь Бахтин герой! У него монологи на мосту... Я полагал...

(сама суть произведения меняется, вместо главного героя Петра Бахтина Иван Васильевич требует вписать какую-то абстрактную аллегорически патриотическую личность Иванова)

- А Иванов и скажет все его монологи!.. У вас хорошие монологи, их нужно сохранить. Иванов и скажет - вот Петя закололся и перед смертью сказал то-то, то-то и то-то... Очень сильная сцена будет.
- Но как же быть, Иван Васильевич, ведь у меня же на мосту массовая сцена... там столкнулись массы...

(конечно, речь может идти в современной пьесе в части столкновения масс только о революции 1917-го года и гражданской войне)

- А они пусть за сценой столкнутся. Мы этого видеть не должны ни в коем случае. Ужасно, когда они на сцене сталкиваются!

(Иван Васильевич противопоставляет, как более ужасное, сценическое воплощение общественного катаклизма, а не его реальную действительность)

Ваше счастье, Сергей Леонтьевич, - сказал Иван Васильевич, единственный раз попав правильно, - что вы не изволите знать некоего Мишу Панина!.. (Я похолодел.) Это, я вам скажу, удивительная личность! Мы его держим на черный день, вдруг что-нибудь случится, тут мы его и пустим в ход...

Примечание.

В этих словах звучит прямая угроза, из-за которой холодеет на сердце у Сергея Леонтьевича.
Мрачен был взгляд Панина при их первой встрече. Образ Архангела Михаила, сопровождающего души в божий дом, не вызывает сомнения в предназначении этого персонажа, который обязан карать неугодных инакомыслящих работников культуры, если их суждения не устроят властьпредержащих.
Правильное единственное обращение к Максудову по имени и отчеству подчёркивает то, что аллегорически Святой Сергий Радонежский должен преобразиться в Святого Леонтия, иначе ему погибель.

Вот он нам пьесочку тоже доставил, удружил, можно сказать, - "Стенька Разин". Я приехал в театр, подъезжаю, издали еще слышу, окна были раскрыты, - грохот, свист, крики, ругань, и палят из ружей!

(в афише не было пьесы с названием «Стенька Разин», судя по всему, М.А.Булгаков метафорично обозначает тут какую-то борьбу с инакомыслием, сопровождавшуюся сопротивлением представителям власти в Независимом Театре, а также целесообразность изображать народных героев не разбойниками, а миротворцами)

Лошадь едва не понесла

(аккуратно и неприметно подтверждая слова Бомбардова, автор вставляет в текст характерную, на его взгляд, деталь поведения Ивана Васильевича, который предпочитал езду на безопасной кляче – автомобильному комфорту),

я думал, что бунт в театре! Ужас! Оказывается, это Стриж репетирует! Я говорю Августе Авдеевне: вы, говорю, куда же смотрели? Вы, спрашиваю, хотите, чтобы меня расстреляли самого?

(мне представляется, что здесь М.А.Булгаков подводит некую криминальную базу под остающихся во власти, так называемых «старых ленинцев», для избавления от которых И.В.Сталину был нужен повод; раньше Фома Стриж грозился в разговоре с Максудовым пожаловаться в Индию Аристарху Платоновичу, значит, он его последователь, а не Ивана Васильевича)

А ну как Стриж этот спалит театр, ведь меня по головке не погладят, не правда ли-с?

(И.В.Сталин в предвоенные годы вёл неукоснительную войну со всеми бывшими соратниками со времён революции 1917-го года и гражданской войны, объявив новейшую теорию о усилении классовой борьбы при социализме)

Августа Авдеевна, на что уж доблестная женщина, отвечает: "Казните меня, Иван Васильевич, ничего со Стрижем сделать не могу!" Этот Стриж – чума у нас в театре. Вы, если его увидите, за версту от него бегите куда глаза глядят. (Я похолодел.)

(второй испуг связан с тем, что он явился к Поликсене Васильевне Торопецкой от имени Фомы Стрижа, что таит в себе угрозу в будущем)

Ну конечно, это все с благословения некоего Аристарха Платоныча, ну его вы не знаете, слава богу!

(не знать в Независимом Театре Аристарха Платоновича невозможно, когда весь кабинет Торопецкой увешан его фотографиями, как и в СССР нельзя себе представить человека, незнакомого с именем В.И.Ленина)

А вы - выстрелы! За эти выстрелы знаете, что может быть? Ну-с, продолжимте.
И мы продолжили, и, когда уже стало темнеть, я осипшим голосом

(«сиплый», «сорванный», «хриплый» и так далее голос постоянно присутствующий элемент портретной характеристики героев, предназначенный для опознания реальных действий, происходящих в произведениях М.А.Булгакова; здесь автор указывает, что у Максудова сел голос из-за расстройства по поводу насильственных изменений в тексте его пьесы)

произнес: "Конец".
И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, что я построил домик и лишь только в него переехал, как рухнула крыша

(такое новоселье не обрадует никого, получается, что ради публикации и постановки своей работы в Независимом Театре С.Л.Максудов пожертвовал самое главное в своём труде – правду).

- Очень хорошо, - сказал Иван Васильевич по окончании чтения, - теперь вам надо начать работать над этим материалом

(то есть Максудов должен писать свою пьесу заново под требования Ивана Васильевича).

Я хотел вскрикнуть:
"Как?!"

(естественный возмущённый вопрос сам собой застревает в горле обузданного автора, который ещё недавно был образцом свободомыслия)

Но не вскрикнул.
И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробно рассказывать, как работать над этим материалом

(тут под влиянием Ивана Васильевича рождаться новая драма, где почтенную Родину Мать изображает равная во всём современнику-читателю сестра, другими словами древняя истории России подменяется партийной целесообразностью текущего момента).

Сестру, которая была в пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених, а у пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ее Антониной) жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала из пьесы целая роль, да, главное, которая мне очень нравилась

(вероятно, сестрой метафорически М.А.Булгаков нарекает современную историю, которая должна избрать себе судьбу, именно эта роль «вылетела из пьесы»; здесь же возникает очередной образ христианской Святой Антонины (казнена в 303-ем году), отданной на поругание в непотребный дом, но сохранившей свою чистоту благодаря Святому Александру, несмотря на мученическую смерть, принятую ими в итоге от жестокого правителя Фикса).

Сумерки лезли в комнату

(постоянная аллегория М.А.Булгакова тьма, ночь, угрожающе и неуклонно надвигающаяся на действительность).

Побывала фельдшерица, и опять принял Иван Васильевич какие-то капли. Потом какая-то сморщенная старушка принесла настольную лампочку, и стал вечер.
В голове у меня начался какой-то кавардак. Стучали молоты в виске

(в романе «Мастер и Маргарита» будет мучить правый висок прокуратора та же самая душевная боль, которая здесь молотом вышибает из сознания Максудова понятие чести и достоинства).

От голода у меня что-то взмывало внутри, и перед глазами скашивалась временами комната. Но, главное, сцена на мосту улетала, а с нею улетал и мой герой

(сцена на мосту – это революция 1917-го года в России, герой Максудова – это судьба России).

Нет, пожалуй, самым главным было то, что совершается, по-видимому, какое-то недоразумение. Перед моими глазами всплывала вдруг афиша, на которой пьеса уже стояла, в кармане хрустел, как казалось мне, последний непроеденный червонец из числа полученных за пьесу, Фома Стриж как будто стоял за спиной и уверял, что пьесу выпустит через два месяца, а здесь было совершенно ясно, что пьесы вообще никакой нет и что ее нужно сочинить с самого начала и до конца заново

(перевёрнутый мир советской действительности, когда Правительство планировало всю будущую деятельность человека, начиная от экономики и науки, заканчивая идеологией и культурой, закладывая в бюджет стоимость ещё не сшитых рубашек, в школьную программу - чтение ещё ненаписанных книг).

В диком хороводе передо мною танцевал Миша Панин, Евлампия, Стриж, картинки из предбанника, но не было пьесы

(в связи с наличием плана уже нельзя отказаться от постановки, но ставить придётся нечто новое, что успеет слепить за короткий период времени Максудов из измышлений Ивана Васильевича).

Но дальше произошло совсем уже непредвиденное и даже, как мне казалось, немыслимое.
Показав (и очень хорошо показав), как закалывается Бахтин, которого Иван Васильевич прочно окрестил Бехтеевым

(для уточнения и подтверждения не случайности упоминаемой им фамилии М.А.Булгаков практически всегда дважды повторяет знаковые символы; здесь он нарочито указывает читателям имя Сергея Сергеевича Бехтеева),

он вдруг закряхтел

(намекая на тяжёлые жизненные обстоятельства, государственные проблемы, которые не позволяют самому Ивану Васильевичу написать гениальную драму)

и повел такую речь:
- Вот вам бы какую пьесу сочинить... Колоссальные деньги можете заработать в один миг

(впереди всего для него материальное благополучие, которое обеспечено писателю - глашатаю социалистического реализма, способному описать требуемое им видение прошлого и будущего).

Глубокая психологическая драма... Судьба артистки. Будто бы в некоем царстве живет артистка, и вот шайка врагов ее травит, преследует и жить не дает... А она только воссылает моления за своих врагов...

(эту самую мелодраматическую роль в романе исполняет Людмила Сильверстовна Пряхина, вероятно, подстраиваясь под фантазии Ивана Васильевича, но Иван Васильевич здесь говорит о Советской России, противостоящей в единственном числе агрессивному западному миру)

"И скандалы устраивает", - вдруг в приливе неожиданной злобы подумал я

(это метафора смешивает поведение Л.С.Пряхиной со скандальными происшествиями во всём мире, которые периодически устраивала советская дипломатия, о чём со смехом рассказывал Измаил Александрович Бондаревский в главе 5).

- Богу воссылает моления, Иван Васильевич?

(кому же ещё можно «воссылать моления» кроме Всевышнего?)

Этот вопрос озадачил Ивана Васильевича. Он покряхтел

(многократные «кряхтения» героев «Записок покойника» показывает читателям не случайность выбора слова в качестве обозначения тяжёлого положения руководителей СССР, вынужденных денно и нощно думать о судьбе народа)

и ответил:
- Богу?.. Гм... гм... Нет, ни в каком случае. Богу вы не пишите... Не
богу, а... искусству, которому она глубочайше предана. А травит ее шайка
злодеев, и подзуживает эту шайку некий волшебник Черномор. Вы напишите, что
он в Африку уехал и передал свою власть некоей даме Икс. Ужасная женщина.
Сидит за конторкой и на все способна. Сядете с ней чай пить, внимательно
смотрите, а то она вам такого сахару положит в чаек...

(это принцип, которым руководствовались следственные бригады НКВД, когда обвиняли в различных антисоветских группировках соратников В.И.Ленина; М.А.Булгаков иронически идёт дальше и называет главным врагом самого В.И.Ленина и Н.К.Крупскую)

"Батюшки, да ведь это он про Торопецкую!" - подумал я

(для снятия сомнений читателей автор прямо называет тех, кого он имеет ввиду).

- ...что вы хлебнете, да ноги и протянете. Она да еще ужасный злодей
Стриж... то есть я... один режиссер...

(вот уже целый контрреволюционный заговор складывается сам собой)

Я сидел, тупо глядя на Ивана Васильевича. Улыбка постепенно сползала с
его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем не ласковые

(дополнительная характеристика истинного отношения Ивана Васильевича к С.Л.Максудову).

- Вы, как видно, упрямый человек, - сказал он весьма мрачно и пожевал губами

(ни слова против не было произнесено Сергеем Леонтьевичем в беседе, Иван Васильевич мрачен от чувства своей бездарности и просто капризно ищет виновного вовне).

- Нет, Иван Васильевич, но просто я далек от артистического мира и...

(оправдания Максудова натужны и вынуждены, ему просто надо что-то сказать, чтобы смягчить гнев Ивана Васильевича)

- А вы его изучите! Это очень легко

(вся мировая драматургия объявляется им чем-то легкомысленным и простым, доступным любому человеку из народа).

У нас в театре такие персонажи, что только любуйтесь на них... Сразу полтора акта пьесы готовы! Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из уборной стянет, или финский нож вам в спину всадит

(какие-то средневековые нравы феодального общества описывает Иван Васильевич, непроизвольно обличая свою внутреннюю сущность).

- Это ужасно, - произнес я больным голосом и тронул висок

(ощущая непосредственную угрозу в свой адрес Максудов падает духом).

- Я вижу, что вас это не увлекает... Вы человек неподатливый! Впрочем,
ваша пьеса тоже хорошая, - молвил Иван Васильевич, пытливо всматриваясь в
меня, - теперь только стоит ее сочинить, и все будет готово...

(как можно назвать хорошим то, что ещё не написано?)

На гнущихся ногах

(подчёркивая избранный ироничный стиль от противного, М.А.Булгаков переиначивает словосочетание «на негнущихся ногах»),

со стуком в голове я выходил и с озлоблением глянул на черного Островского. Я что-то бормотал, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, и ставшая ненавистной пьеса оттягивала мне руки

(свой собственный труд, который в начале романа приносил ему так много радости и наслаждения теперь превращается в тяжёлое ярмо на шее).

Ветер рванул с меня шляпу при выходе во двор, и я поймал ее в луже

(шляпу не ловят в луже, а подбирают в огорчении из неё; конечно, автор символизирует шляпой, обмочившегося, опозоренного в собственных глазах С.Л.Максудова).

Бабьего лета не было и в помине

(сейчас по роману осень 13 октября 1924-го либо 1930-го годов).

Дождь брызгал косыми струями, под ногами хлюпало, мокрые листья срывались с деревьев в саду. Текло за воротник

(грустно, гнусно и склизко смятённой «опущенной» душе С.Л.Максудова).

Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел, глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.
На углу какого-то переулка слабо мерцал огонек в киоске. Газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачем

(автор, чью пьесу собрались ставить впервые в его жизни, не может пройти мимо любого средства массовой информации, где публикуются свежие материалы о театральном искусстве)

я купил журнал "Лик Мельпомены"

(советский журнал «Новый зритель» (?), выходил с 1924-го года по 1929-ый)

с нарисованным мужчиной в трико в обтяжку, с перышком в шапочке и наигранными подрисованными глазами

(нечто узнаваемое просматривается в этом описании журнала, вероятно точно такая же обложка была у существовавшего в то время известного и распространённого советского журнала).

Удивительно омерзительной показалась мне моя комната. Я швырнул разбухшую от воды пьесу на пол

(прямо называет М.А.Булгаков процедуру, которой была подвергнута пьеса С.Л.Максудова представителями советской цензуры),

сел к столу и придавил висок рукой, чтобы он утих

(обхватив руками голову, Сергей Леонтьевич пытается утихомирить свою больную униженную душу).

Другой рукою я отщипывал кусочки черного хлеба и жевал их

(животный голод, пережитый совсем недавно в годы гражданской войны и разрухи, вынудил принять его все предложенные советской властью условия и теперь его мучает стыд за совершённое им измену нравственным идеалам).

Сняв руку с виска, я стал перелистывать отсыревший "Лик Мельпомены". Видна была какая-то девица в фижмах, мелькнул заголовок "Обратить внимание"

(снова знаки концентрации сознания и какие-то знаковые образы в журнале, вероятно, с их помощью можно обнаружить даже статью, которую упоминает здесь М.А.Булгаков),

другой - "Распоясавшийся тенор ди грациа", и вдруг мелькнула моя фамилия. Я до такой степени удивился, что у меня даже прошла голова

(именно в поисках своей фамилии Максудов листал журнал; конечно, его удивляет другое, а душа перестаёт болеть из-за ощущения собственной значимости).

Вот фамилия мелькнула еще и еще, а потом мелькнул и Лопе де Вега. Сомнений не было, передо мною был фельетон "Не в свои сани"

(условное, обидное, уничижительное название статьи вместе с избранным публицистическим жанром фельетона будет использовать М.А.Булгаков и в романе «Мастер и Маргарита», когда мастер будет ошеломлен ежедневными критическими материалами в прессе, на первый взгляд ругательными, но по поведению и периодичности, безусловно, хвалебными и восторженными),

и героем этого фельетона был я. Я забыл, в чем была суть фельетона

(сутью любого фельетона, как жанра, является обозначение недостатков объекта статьи с точки зрения низкого качества обсуждаемого литературного или любого другого продукта).

Помнится смутно его начало:

"На Парнасе было скучно.
- Чтой-то новенького никого нет, - зевая, сказал Жан-Батист Мольер.
- Да, скучновато, - отозвался Шекспир..."

Помнится, дальше открывалась дверь, и входил я – черноволосый

(характеристика внешнего вида позволяет читателям проводить аналогии с конкретными людьми того времени)

молодой человек с толстейшей драмой под мышкой

(можно ли представить, что появление в компании с Мольером, Лопе де Вегой, Шекспиром и Чеховым нового драматурга будет воспринято самим писателем, как шельмование, а не вознесение к сонму великих и бессмертных?).

Надо мною смеялись, в этом не было сомнений, - смеялись злобно все

Примечание.

Разве есть разница как над тобой смеются подобные перечисленным здесь гении злобно или весело? Довольно уже того, что они просто произносят ваше имя, и вы можете считать себя причащёнными вечности.

И Шекспир, и Лопе де Вега, и ехидный Мольер, спрашивающий меня, не написал ли я чего-либо вроде "Тартюфа", и Чехов, которого я по книгам принимал за деликатнейшего человека, но резвее всех издевался автор фельетона, которого звали Волкодав

(ставя в один ряд с этими писателями Максудова, критик Волкодав объявлял всему миру рождение нового гения, равного талантом самым знаменитым из них).

Смешно вспоминать теперь, но озлобление мое было безгранично

(и по сей день смешно и стыдно должно быть всем читателям, которые не видят глупость озлобления на такой фельетон автора).

Я расхаживал по комнате, чувствуя себя оскорбленным безвинно, напрасно, ни за что ни про что. Дикие мечтания о том, чтобы застрелить Волкодава

(играя фамилией литературоведа, М.А.Булгаков подсознательно вызывает у читателей непроизвольную отрицательную реакцию на явно воспевающий его талант критический материал, опубликованный в журнале «Лик Мельпомены»),

перемежались недоуменными размышлениями о том, в чем же я виноват?
- Это афиша! - шептал я. - Но я разве ее сочинял? Вот тебе! - шептал я, и мне мерещилось, как, заливаясь кровью, передо мною валится Волкодав на пол

(муки Максудова связаны с тем, что он понимает разницу между декларируемой и уже получившей известность его пьесы «Чёрный снег» и тем, какую драму теперь он должен написать по требованию и заказу Ивана Васильевича).

Тут запахло табачным нагаром из трубки, дверь скрипнула, и в комнате оказался Ликоспастов в мокром плаще

(в очередной раз в минуту смятение является к герою роману его единственный настоящий друг в образе Иисуса).

- Читал? - спросил он радостно. - Да, брат, поздравляю, продернули. Ну, что ж поделаешь - назвался груздем, полезай в кузов. Я как увидел, пошел к тебе, надо навестить друга, - и он повесил стоящий колом плащ на гвоздик

(колом может стоять только очень толстый суровый материал, то есть Ликоспастов пришёл к нему в шинели, то есть получается в Советской России Иисус носит военную одежду).

- Кто это Волкодав? - глухо спросил я.
- А зачем тебе?

(в те годы люди опасались лишний раз называть фамилии своих знакомых, предварительно не просчитав цель такого любопытства; каждый день шли аресты ни в чём не повинных людей по наветам и анонимкам)

- Ах, ты знаешь?..
- Да ведь ты же с ним знаком.
- Никакого Волкодава не знаю!
- Ну как же не знаешь! Я же тебя и познакомил... Помнишь, на улице... Еще афиша эта смешная... Софокл...
Тут я вспомнил задумчивого толстяка, глядевшего на мои волосы... "Черные волосы!.."

(находясь среди опальных литераторов Агапёнова и Ликоспастова, слушая их завистливую хвалу пьесы Максудова, Волкодав, как настоящий журналист, угождая всем читателям написал статью, где сравнение с великими драматургами возносит автора до небес, а злобный ругательный текст в их устах опускает ниже плинтуса; таким образом, опытные «писаки» делают свои труды подходящими под любое мировоззрение настолько аккуратно, что никто не может придраться к их работам – ни автор, ни цензоры)

- Что же я этому сукину сыну сделал? - спросил я запальчиво

(очевидно оскорблён Максудов, коли так называет своего критика; он пока не видит и не понимает восхваляющее его сравнение).

Ликоспастов покачал головою.
- Э, брат, нехорошо, нехо-ро-шо. Тебя, как я вижу, гордыня совершенно обуяла. Что же это, уж и слова никто про тебя не смей сказать? Без критики
не проживешь

(Ликоспастов упрекает его в чрезмерном зазнайстве и высокомерии после общения с «сильными мира сего» в важных кабинетах).

- Какая это критика?! Он издевается... Кто он такой?
- Он драматург, - ответил Ликоспастов, - пять пьес написал. И славный малый, ты зря злишься. Ну, конечно, обидно ему немного. Всем обидно...

(обидно всем не из-за Максудова, всем плохо от удушающей всё искусство в СССР цензуры, которая контролирует всякое творчество на предмет соответствия социалистическому реализму)

- Да ведь не я же сочинял афишу? Разве я виноват в том, что у них в репертуаре Софокл и Лопе де Вега... и...

(о попадании на эту афишу мечтает любой писатель, дело не в репертуаре Независимого Театра, а в нежданном признании его советской властью)

- Ты все-таки не Софокл, - злобно ухмыльнувшись, сказал Ликоспастов, - я, брат, двадцать пять лет пишу, - продолжал он, - однако вот в Софоклы не попал, - он вздохнул

(вздох Ликоспастова предназначен наличию у Максудова большего таланта, чем у него самого).

Я почувствовал, что мне нечего говорить в ответ Ликоспастову. Нечего! Сказать так: "Не попал, потому что ты писал плохо, а я хорошо!" Можно ли так
сказать, я вас спрашиваю? Можно?

(конечно, нельзя так говорить другу, когда он приходит поддержать тебя в минуту твоего душевного смятения)

Я молчал, а Ликоспастов продолжал:
- Конечно, в общественности эта афиша вызвала волнение. Меня уж многие расспрашивали. Огорчает афишка-то! Да я, впрочем, не спорить пришел, а,
узнав про вторую беду твою, пришел утешить, потолковать с другом...

(здесь, звучит истинное отношение между Ликоспастовым и Максудовым – они друзья, и Ликоспастов пришёл дать Максудову дельный совет в сложной жизненной ситуации)

- Какую такую беду?!

(не успел ещё осознать Сергей Леонтьевич, какие могут быть последствия у его визита к Ивану Васильевичу, если он откажется писать пьесу так, как предложил директор Независимого Театра)

- Да ведь Ивану-то Васильевичу пьеска не понравилась - сказал Ликоспастов, и глаза его сверкнули

(глаза сверкают у него от страха, что Максудов может запросто попасть в немилость к Ивану Васильевичу, что угрожает неминуемой карой),

- читал ты, говорят, сегодня?
- Откуда это известно?!
- Слухом земля полнится, - вздохнув

(сам этот жест говорит об отношении Ликоспастова к сплетням, которыми вынуждены пользоваться люди для получения правдивой информации),

сказал Ликоспастов, вообще любивший говорить пословицами и поговорками, - ты Настасью Иванну Колдыбаеву знаешь?

(Святая Анастасия, как известно, была знаменита тем, что оказывала помощь христианам, лишённым свободы)

- И, не дождавшись моего ответа, продолжал: - Почтенная дама, тетушка Ивана Васильевича. Вся Москва ее уважает, на нее молились в свое время. Знаменитая актриса была!

(естественно, молиться можно на образ Святой Анастасии, когда больше не к кому обратиться за защитой своих близких заключённых под арест, ясно, что христиане молиться на образ актрисы не станут).

А у нас в доме живет портниха, Ступина Анна. Она сейчас была у Настасьи Ивановны, только что пришла. Настасья Иванна ей рассказывала. Был, говорит, сегодня у Ивана Васильевича новый какой-то, пьесу читал, черный такой, как жук (я сразу догадался, что это ты)

(постоянное упоминание внешнего вида С.Л.Максудова определённо обозначает конкретного человека).

Не понравилось, говорит, Ивану Васильевичу. Так-то. А ведь говорил я тебе тогда, помнишь, когда ты читал? Говорил, что третий акт сделан легковесно, поверхностно сделан, ты извини, я тебе пользы желаю. Не послушался ведь ты! Ну, а Иван Васильевич, он, брат, дело понимает, от него не скроешься, сразу разобрался

(требования цензуры настолько жесткие, что обмануть их кажется совершенно невозможным; впрочем, читатели уже знают, как М.А.Булгаков решил эту проблему, да и не только он один).

Ну, а раз ему не нравится, стало быть, пьеска не пойдет. Вот и выходит, что останешься ты с афишкой на руках. Смеяться будут, вот тебе и Эврипид! Да говорит Настасья Ивановна, что ты и надерзил Ивану Васильевичу? Расстроил его? Он тебе стал советы подавать, а ты в ответ, говорит Настасья Иванна, - фырк! Фырк! Ты меня прости, но это слишком! Не по чину берешь! Не такая уж, конечно, ценность (для Ивана Васильевича) твоя пьеса, чтобы фыркать...

(ни слова возражения не выказал Сергей Леонтьевич Ивану Васильевичу кроме уточнения о молитве и оправданием своего невежества незнанием артистического мира; после обструкции, устроенной его пьесе директором Независимого театра, Максудов вышел от него со страху в состоянии полной прострации на негнущихся ногах)

- Пойдем в ресторанчик, - тихо сказал я, - не хочется мне дома сидеть.
Не хочется.
- Понимаю! Ах, как понимаю, - воскликнул Ликоспастов. – С удовольствием. Только вот... - он беспокойно порылся в бумажнике.
- У меня есть

(конечно, по принятому в СССР этикету хвалебную первую критическую литературную статью положено обмывать, и, естественно, на деньги автора самого труда; где-то и в расчёте на это зашёл к нему не самый процветающий литератор и друг).

Примерно через полчаса мы сидели за запятнанной скатертью у окошка ресторана "Неаполь". Приятный блондин хлопотал, уставляя столик кой-какою закускою, говорил ласково, огурцы называл "огурчики", икру - "икоркой понимаю", и так от него стало тепло и уютно, что я забыл, что на улице беспросветная мгла

(в очередной раз не преминул вставить М.А.Булгаков о Ершалаимской тьме, накрывшей Россию),

и даже перестало казаться, что Ликоспастов змея

(от души решили погулять друзья, коли на последний червонец закатили пир с икоркой, безусловно, что так не угощают человека, которого принимают за коварную змею).