Надо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света

(как я думаю, это шар у М.А.Булгакова должен обозначать искусственный свет, отражённый, как у луны, чтобы дополнительно выделить бесовское, нечестивое содержание советского театра; снова проба писателя на живых слушателях производимого впечатления его аллегории),

сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу с лентами и надписью: "ЛЮБИМОМУ НЕЗАВИСИМОМУ ТЕАТРУ ОТ МОСКОВСКИХ ПРИСЯЖНЫХ..." (одно слово загнулось), перед собою я видел улыбающиеся актерские лица, по большей
части меняющиеся

Примечание.

Многократно применённая многозначность предметов – это излюбленный форма выражения М.А.Булгакова, которая позволяла ему скрывать явно крамольное содержание.
Понятно, что венок или венец – это одновременно символ посмертного признания и победы, то есть автор выражает почтение перед замечательным театром после его похорон от имени упразднённой советской властью службы присяжных поверенных. Они указывают читателям время реальной жизни Независимого театра.

Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружное тоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане

(идея характеризовать советский театр, как баню, найдёт своё продолжение в главе 10, где Поликсена Васильевна Торопецкая будет печатать пьесу Максудова под диктовку в, так называемом, предбаннике; шум, о котором пишет автор, – это аплодисменты; вероятно, М.А.Булгаков, сравнивая театр с баней, подразумевал чистилище души).

Там шел спектакль, пока я читал свою пьесу.
Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собою коренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосами на голове. Он стоял
в дверях и не спускал с меня глаз, как будто что-то обдумывая

(непонятно кого указывает здесь Булгаков, быть может, ещё один неиспользованный позднее вариант характеристики И.В.Сталина?).

Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось и менялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится. Таково было чтение, но уже не на Учебной сцене, а на Главной

(по тексту получается, что спектакль идёт на Учебной сцене, а читка пьесы Максудова на Главной - настолько значима новая постановка).

Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центре города, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив "Бандажи и корсеты", стояло ничем не примечательное здание, похожее на черепаху и с матовыми, кубической формы, фонарями

(трудно отвязаться от мысли, что знатоки Москвы должны легко опознать по приметам этот район города; у меня есть устойчивое предположение, что М.А.Булгаков аллегорически изображает здесь Красную площадь с Мавзолеем В.И.Ленина, быть может, просто так, для смеха?).

На следующий день это здание предстало передо мною в осенних сумерках внутри

(это очевидно не помещение Независимого театра, а «здание похожее на черепаху»).

Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукна вокруг чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стеной зрительного зала, и очень много народу мимо меня сновало. Начинался сезон

(это напоминает внутреннее помещения Мавзолея с двигающейся толпой советского народа; впрочем, с тем же успехом это может быть каким-то строением в Кремле).

И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайно приятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека с бритым лицом и
веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьес Антон Антонович Княжевич

(неужели М.А.Булгаков сатирически пробует изобразить здесь образ ожившего во многом показного «киношного» В.И.Ленина или это главный актёр и по совместительству исполнитель образа вождя?).

Над письменным столом Княжевича висела яркая радостная картинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а за занавесом бледно-зеленый веселый сад...

(что-то легко узнаваемое описывает автор)

- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняя голову набок, - а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше, садитесь, садитесь!
И я сел в приятнейшее кожаное кресло.
- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу

(три раза повторяет Княжевич слово «слышал», естественно, вкладывая в него дополнительное значение, которое чрезвычайно настораживает Максудова),

- говорил, улыбаясь, Княжевич и почему-то развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, таких пьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, да и поставим...
Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились его глаза.
- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретах будете ездить! Да-с, в каретах!

(очевидная неприкрытая ложь и циничная ирония относительно возможных «карет»)

"Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич... очень сложный..."

(сложный, как синоним слова подлый)

И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлению моему, всё
напряженнее

(от таких ухмылок, полунамёков Максудов должен напрячься).

Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.
- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему, так сказать, в руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-то наш Степанович... Мухи не обидит! Мухи!

(все слова Княжевича и жесты надо понимать от противного, поэтому Гавриил Степанович представляет собой некий карательный орган, контролирующий лояльность начальству, то есть советской власти)

Но вошедший на звонок

(разве кабинет рядового сотрудника театра оборудуют звонком и утверждают в штат личного секретаря с петлицами, то есть военного?)

человек в зеленых петлицах выразился так:
- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.

Примечание.

Ещё один символичный христианский образ вплетается М.А.Булгаковым в сюжет.
Образ Архангела Гавриила.
Несомненно, что автор хочет этим указать роль своего персонажа во всей этой истории. Гавриил Степанович является благим вестником, глашатаем явления миру нового мессии с великой проповедью о жизни – романом С.Л.Максудова «Чёрный снег». Естественно, что речь идёт о «закатном» романе писателя.
В такой ранг его возводит должность, вменяющая ему в обязанность доложить о нём самому Ивану Васильевичу.

- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше, отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу, как прибудет! А вы, пока суд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейте чаю в буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!

(странный заведующий приёмом пьес Антон Антонович Княжевич, сладко стелет, много обещает, но сам ничего не решает, даже после состоявшейся общественной читки работы Максудова; словно грубой лестью и подачками с барского стола покупает он талант автора для служебного пользования)

И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мне физическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюду и тишина

(отчего какая-то таинственная тишина в театре в дневное время, быть может, это приёмная в Кремле).

В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моих примерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:
- Петр Бомбардов.
Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышал мою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.
С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Он произвел на меня впечатление очень умного, наблюдательного человека.

Примечание.

Бомбардов представляется сам. Это значит, что он ищет встречи с Максудовым. Естественно подобное любопытство не может быть случайным и Сергей Леонтьевич обязан дружить с новым знакомым, который явно исполняет определённую штатную функцию в театре.
Очевидно, что прямой аналогией образа Бомбардова служит Апостол Пётр, едва ли не самый продвинутый из учеников Иисуса, первый Папа Римский.

- Не хотите ли посмотреть нашу галерею портретов в фойе? - спросил вежливо Бомбардов.
Я поблагодарил его за предложение, и мы вошли в громадное фойе, также устланное серым сукном. Простенки фойе в несколько рядов были увешаны портретами и увеличенными фотографиями в золоченых овальных рамах.

Примечание.

Галерея портретов в театре выглядит странно с точки зрения нормального человека, но в СССР подобный винегрет назывался повсюду «досками почёта». И на них среди выдающихся представителей театральной профессии всегда стояли народные представители и целесообразные с точки зрения начальства исторические персонажи.
Сара Бернар, Мольер, Грибоедов, Шекспир, Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин, Каратыгин, Тальони, Карузо, Баттистини, Эврипид – это, безусловно, люди, в той или иной степени связанные с театром.
Людмила Сильвестровна Пряхина – прима театра и в прошлом пользовавшаяся благосклонностью Ивана Васильевича, в связи с чем она единственная, которая представляет в галерее современную труппу.
Император Нерон – любимый исторический персонаж Ивана Васильевича. Здесь он присутствует ещё и потому, что М.А.Булгаков его образом характеризует портрет самого главного своего героя – Ивана Васильевича.
Екатерина Вторая – это едва ли не самая прозападная просвещённая российская Императрица, времена её правления большинство историков считают золотым веком Российской Империи. М.А.Булгаков выставил её здесь в знак благодарности за её любовь к искусствам и ради незаметного восхваления монархизма в деле просвещения народа.
Феофан Прокопович – это представитель реформаторов-священников, проповедника просвещённого деспотизма, основоположника российской сатирической литературы, к которой относил себя М.А.Булгаков.
Игорь Северянин – поэт-эммигрант, определённо сознательно введённый в список автором ради воспевания литераторов Серебряного века, своих современников.
Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий осветительными приборами театра – это один из таких же, как Княжевич, администраторов-цензоров, которые отвечают за должное необходимое советской власти, освещение действительности.
Плисов, заведующий поворотным кругом в театре – это непосредственный исполнитель распоряжений начальства по шантажу и рэкету, то есть по возврату (развороту) заблудших душ людей искусства в лоно социалистического реализма. Позже именно он вернёт в СССР больного саркомой лёгкого актёра Горностаева Герасима Николаевича.
Заведующая женским пошивочным цехом Бобылёва – это сатирический образ заслуженной потомственной кухарки, как обычно в СССР, выставленный для показухи и демонстрации равноправия людей всех сословий.
Генерал-майор Клавдий Александрович Комаровский-Эшаппар де Бионкур – прототипом этого персонажа был, по воспоминаниям Елены Сергеевны Булгаковой, Алексей Александрович Стахович. Марина Цветаева посчитала необходимым посвятить ему в определённом смысле некролог. Это был человек, отказавшийся от светской власти, блестящей военной карьеры, капитала, ради служения театру. М.А.Булгаков, упоминая здесь его, отдаёт дань памяти замечательному человеку, а заодно воспевает чистое, свободное искусство без советской цензуры.


Из первой рамы на нас глянула писанная маслом женщина лет тридцати, с экстатическими глазами, во взбитой крутой челке, декольтированная.
- Сара Бернар, - объяснил Бомбардов.
Рядом с прославленной актрисой в раме помещалось фотографическое изображение человека с усами.
- Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий осветительными приборами театра, - вежливо сказал Бомбардов.
Соседа Севастьянова я узнал сам, это был Мольер. За Мольером помещалась дама в крошечной, набок надетой шляпке блюдечком, в косынке, застегнутой стрелой на груди, и с кружевным платочком, который дама держала в руке, оттопырив мизинец.
- Людмила Сильвестровна Пряхина

(совершенно незаметным символом мелькает в тексте имя современника царя Ивана Грозного Сильвестра, писателя, автора «Домостроя», политического деятеля, иерея, в последствии постриженного царём в монахи и сосланного в Соловецкий монастырь; здесь он присутствует в качестве аллегорического отца легкомысленной актрисы, в которую определил её Иван Васильевич),

артистка нашего театра, - сказал Бомбардов, причем какой-то огонек сверкнул у него в глазах. Но, покосившись на меня, Бомбардов ничего не прибавил

(Бомбардов знает какое-то нехорошее известие об актрисе, но обсуждать это открыто со случайным человеком, считает пока преждевременным).

- Виноват, а это кто же? - удивился я, глядя на жесткое лицо человека с лавровыми листьями в кудрявой голове. Человек был в тоге и в руке держал
пятиструнную лиру.
- Император Нерон, - сказал Бомбардов, и опять глаз его сверкнул и погас.
- А почему?..
- По приказу Ивана Васильевича, - сказал Бомбардов, сохраняя
неподвижность лица. - Нерон был певец и артист

(император Нерон – это из истории пример подлости и коварства человека, случайно попавшего во власть из рода плебеев).

- Так, так, так.
За Нероном помещался Грибоедов, за Грибоедовым - Шекспир в отложном крахмальном воротничке, за ним - неизвестный, оказавшийся Плисовым, заведующим поворотным кругом в театре в течение сорока лет.
Далее шли Живокини, Гольдони, Бомарше, Стасов, Щепкин. А потом из рамы глянул на меня лихо заломленный уланский кивер, под ним барское лицо, нафиксатуаренные усы, генеральские кавалерийские эполеты, красный лацкан, лядунка.
- Покойный генерал-майор Клавдий Александрович Комаровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского его величества полка. - И тут же, видя мой интерес, Бомбардов рассказал: - История его совершенно необыкновенная. Как-то приехал он на два дня из Питера в Москву, пообедал у
Тестова, а вечером попал в наш театр. Ну, натурально, сел в первом ряду, смотрит... Не помню, какую пьесу играли, но очевидцы рассказывали, что во время картины, где был изображен лес, с генералом что-то сделалось. Лес в закате, птицы перед сном засвистели, за сценой благовест к вечерне в селенье
дальнем... Смотрят, генерал сидит и батистовым платком утирает глаза. После спектакля пошел в кабинет к Аристарху Платоновичу. Капельдинер потом рассказывал, что, входя в кабинет, генерал сказал глухо и страшно: "Научите,
что делать?!"
Ну, тут они затворились с Аристархом Платоновичем...

(подчёркивая близкие отношения генерала с Аристархом Платоновичем, М.А.Булгаков выделяет романтические мечты о будущей справедливости старых революционеров, декабристов, народовольцев, ленинских соратников, в отличие от сталинского набора в коммунистическую партию и НКВД)

- Виноват, а кто это Аристарх Платонович? - спросил я.
Бомбардов удивленно поглядел на меня, но стер удивление с лица тотчас же и объяснил:
- Во главе нашего театра стоят двое директоров - Иван Васильевич и Аристарх Платонович. Вы, простите, не москвич?

Примечание.

Выставляя Максудова ограниченным провинциалом, М.А.Булгаков ставит читателей как бы над ним, аккуратно невербально вкладывая в их головы напрашивающуюся мысль об образах К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко. Можно подумать, что в 1920-ые годы в СССР среди самых отсталых драматургов могли найтись такие, которые бы не знали этих господ.
Безусловно, писатель льстиво и сознательно провоцирует читателей на ложный путь, чтобы отвлечь до лучших времён от сложных, но заметных, аналогий с Советским Правительством.
Сама вставка в текст вопроса: «Кто это Аристарх Платонович?» - должна подсказать пытливому читателю, что здесь скрыто нечто большее, чем очевидный явно напрашивающийся факт.

- Нет, я - нет... Продолжайте, пожалуйста.
- ...заперлись, и о чем говорили, неизвестно, но известно, что ночью же генерал послал в Петербург телеграмму такого содержания: "Петербург. Его величеству. Почувствовав призвание быть актером вашего величества Независимого Театра, всеподданнейше прошу об отставке. Комаровский-Бионкур".
Я ахнул и спросил:
- И что же было?!
- Компот такой получился

(слово «компот» автор явно относит ко всей выставленной в этой главе галерее персон и употребляет для пояснения),

что просто прелесть, - ответил Бомбардов. Александру Третьему телеграмму подали в два часа ночи. Специально разбудили. Тот в одном белье, борода, крестик... говорит: "Давайте сюда! Что там с моим Эшаппаром?" Прочитал и две минуты не мог ничего сказать, только побагровел и сопел, потом говорит: "Дайте карандаш!" - и тут же начертал резолюцию на телеграмме: "Чтоб духу его в Петербурге не было. Александр". И лег спать

(то есть никаких последствий это своеволие за собой не повлекло, кроме частной обиды государя; Стахович вышел в отставку в 1907-ом году при правлении Николая Второго).

А генерал на другой день в визитке, в брюках пришел прямо на репетицию.
Резолюцию покрыли лаком, а после революции телеграмму передали в театр. Вы можете видеть ее в нашем музее редкостей

(редкость – это поступок генерала, а сама бумажка никакой ценности не представляет, подобных резолюций каждый монарх писал тысячи).

- Какие же роли он играл? - спросил я.
- Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах, - ответил Бомбардов, - у нас, знаете ли, все больше насчет Островского, купцы там... А потом долго играли "Власть тьмы"...

(это пьеса о зажиточном мужике и его окружении, никакого знания светских манер для лицедейства в нём не нужно - необходим талант)

Ну, натурально, манеры у нас, сами понимаете... А он все насквозь знал, даме ли платок, налить ли вина, по-французски говорил идеально, лучше французов... И была у него еще страсть: до ужаса любил изображать птиц за сценой. Когда шли пьесы, где действие весной в деревне, он всегда сидел в кулисах на стремянке и свистел соловьем

(Бомбардов насколько возможно принижает способности генерала, выдумывая ему совершенно абсурдные роли для иллюстрации).

Вот какая странная история!
- Нет! Я не согласен с вами!

(Максудов, как и М.А.Булгаков, не согласен с оценкой таланта Клавдия Александровича)

- воскликнул я горячо. - У вас так хорошо в театре, что, будь я на месте генерала, я поступил бы точно так же...
- Каратыгин, Тальони, - перечислял Бомбардов, ведя меня от портрета к портрету, - Екатерина Вторая, Карузо, Феофан Прокопович, Игорь Северянин, Баттистини, Эврипид, заведующая женским пошивочным цехом Бобылева.
Но тут беззвучной рысью вбежал в фойе один из тех, что были в зеленых петлицах

(несколько людей с петлицами стоят на постах в здании, так называемого, театра),

и шепотом доложил, что Гавриил Степанович в театр прибыли. Бомбардов прервал себя на полуслове, крепко пожал мне руку, причем произнес
загадочные слова тихо:
- Будьте тверды... - И его размыло где-то в полумраке.
Я же двинулся вслед за человеком в петлицах, который иноходью шел впереди меня, изредка подманивая меня пальцем и улыбаясь болезненной улыбкой

(словом «болезненный» автор определяет испуг служивого сотрудника заведения).

На стенах широкого коридора, по которому двигались мы, через каждые десять шагов встречались огненные электрические надписи: "ТИШИНА! РЯДОМ РЕПЕТИРУЮТ!"

(М.А.Булгаков экспериментирует с отображением помещений на Лубянке, ясно, что надписи гласят о каких-то приказах перед дверью дознавателя; в настоящих театрах подобные надписи горят возле сцен, а не в коридоре, и звучат несколько иначе)

Человек в золотом пенсне и тоже в зеленых петлицах

(тут в стиле автора раскрывается окончательно образ людей с зелёнными петлицами, очевидно по команде, что это военный персонал, который приветствует согласно устава друг друга),

сидевший в конце этого идущего по кругу коридора в кресле, увидев, что меня ведут

(стоит обратить внимание на то, что не провожают, а «ведут»!),

вскочил, шепотом гаркнул: "Здравия желаю!" - и распахнул тяжелую портьеру с золотым вышитым вензелем театра "НТ"

(в романе «Мастер и Маргарита» такую же функцию, как и вышитый вензель театра, будет выполнять голова пуделя, подразумевая герб Советского Союза).

Тут я оказался в шатре. Зеленый шелк затягивал потолок, радиусами расходясь от центра, в котором горел хрустальный фонарь. Стояла тут мягкая шелковая мебель. Еще портьера, а за нею застекленная матовым стеклом дверь

(М.А.Булгаков как-то хитро описывает некий приёмный кабинет в Кремле со сложным входом, вероятно, это был какой-то близкий по должности к И.В.Сталину чиновник; пока у меня нет конкретного ответа на вопрос о том, что может означать шёлковая комната с хрустальным фонарём).

Мой новый проводник в пенсне

(понятно, что автор имеет ввиду какого-то реально существовавшего человека из числа высокопоставленных сотрудников, обслуживавших вождя, но трудно назвать точно, ориентируясь лишь на пенсне; со временем это смогут уточнить знатоки истории того периода)

к ней не приблизился, а сделал жест, означавший "постучите-с!", и тотчас пропал

(так, служивый сотрудник указывает Максудову его положение в данном заведении, позже сюда зайдёт без стука Августа Менажраки).

Я стукнул тихо, взялся за ручку, сделанную в виде головы посеребренного орла

(очевидно, что такого рода ручки на дверях в официальных учреждениях СССР существовали какое-то время; ясно, что это символическое изображение головы с герба Российской Империи; М.А.Булгаков вставляет здесь некоторый опознавательный знак помещения верховной государственной власти),

засипела пневматическая пружина

(подобная автоматика в то время нечто из фантастического фильма о будущем благоденствии),

и дверь впустила меня. Я лицом ткнулся в портьеру, запутался, откинул ее...
Меня не будет, меня не будет очень скоро! Я решился, но все же это страшновато... Но, умирая, я буду вспоминать кабинет, в котором меня принял управляющий материальным фондом театра Гавриил Степанович.

Примечание.

Отчего С.Л.Максудов, который удостоен внимания влиятельных в театре господ, говорит о своём решении покончить собой в связи с видом кабинета управляющего? Конечно, это значит только то, что писатель здесь совершил последнее окончательно обесчестившее его действие. Проступок, за который человек обязан карать себя смертью.

Лишь только я вошел, нежно прозвенели и заиграли менуэт громадные часы в левом углу. В глаза мне бросились разные огни. Зеленый с письменного стола, то есть, вернее, не стола, а бюро, то есть не бюро, а какого-то очень сложного сооружения с десятками ящиков, с вертикальными отделениями для писем, с другою лампою на гнущейся серебристой ноге, с электрической зажигалкой для сигар

(сегодня мне трудно даже представить, что за сложное техническое устройство описывает здесь автор, наверняка нечто подобное он видел в важных кабинетах своих высокопоставленных приятелей или слышал со слов своих знакомых).

Адский красный огонь из-под стола палисандрового дерева, на котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького столика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным аппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ"

(такие телефоны с гербом СССР стояли у всех членов советского правительства и первых лиц из числа начальства в провинции).

Огонь отраженный, с потолка.
Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер. Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе был день в центре Москвы, но ни один луч

(очередной косвенный указатель на тьму, в которой вершит свои дела советская власть),

ни один звук не проникал в кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами. Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами

(затхлый спёртый запах замкнутого помещения описывает автор).

Нагретый воздух ласкал лицо и руки

(нечто подобное увидит маленький буфетчик в «нехорошей квартире» в романе «Мастер и Маргарита», когда войдёт на приём к Воланду).

На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел большой фотографический портрет человека с артистической шевелюрой, прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках

(искусно М.А.Булгаков рисует некий портрет интеллигентного человека 19-го века, неуловимо напоминающий К.С.Станиславского по известным фотографиям).

Я догадался, что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто именно из двух, не знал

(само словосочетание Иван Васильевич, употребляемое М.А.Булгаковым, автоматически говорит о том, что он имеет в виду И.В.Сталина, ну и в продолжении можно догадаться, что мифически Аристарх Платонович – это В.И.Ленин).

Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился небольшого роста человек с французской черной бородкой, с усами-стрелами, торчащими к глазам

(думаю, что это в определённом смысле сборный персонаж, одновременно вобравший в себя множество характерных черт свойственных, как работникам театра, так и высокопоставленным сотрудникам аппарата И.В.Сталина).

- Максудов, - сказал я.
- Извините, - отозвался новый знакомый высоким тенорком

(странный не мужской голос, скорее всего, является определяющим фактором, обличающим прототипа этого персонажа)

и показал, что сейчас, мол, только дочитаю бумагу и...
...он дочитал бумагу, сбросил пенсне на черном шнурке, протер утомленные глаза и, окончательно повернувшись спиной к бюро, уставился на меня, ничего не говоря. Он прямо и откровенно смотрел мне в глаза, внимательно изучая меня, как изучают новый, только что приобретенный механизм.

Примечание.

Вот слова конкретно называющие то, что происходит здесь.
Нет, не сумму гонорара за постановку пьесы обсуждает Максудов с Гавриилом Степановичем в его кабинете, но, собственно, продажу всего творчества писателя.
Тут покупается согласие писателя на право цензуре вносить любые правки в оригинальные текст автора.
Метафорически это можно назвать продажей души дьяволу.

Он не скрывал, что изучает меня, он даже прищурился. Я отвел глаза - не помогло, я стал ерзать на диване... Наконец я подумал: "Эге-ге..." – и сам, правда сделав над собою очень большое усилие, уставился в ответ в глаза человеку. При этом смутное неудовольствие почувствовал почему-то по адресу
Княжевича

(страшный, проникновенный взгляд криминального авторитета или следователя-психолога комментирует М.А.Булгаков, пробуя формулировать вариант взгляда, чтобы позже использовать его в романе «Мастер и Маргарита»).

"Что за странность, - думал я, - или он слепой, этот Княжевич... мухи... мухи... не знаю... не знаю... Стальные, глубоко посаженные маленькие
глаза... в них железная воля, дьявольская смелость, непреклонная решимость... французская бородка... почему он мухи не обидит?.. Он жутко похож на предводителя мушкетеров у Дюма... Как его звали... Забыл, черт возьми!"

(легко передёргивая циничную тему дознания и измены принципам в СССР на романтическую фантазию А.Дюма о честном капитане французских мушкетёров Де Тревиле, М.А.Булгаков сознательно запутывает сюжет для своих читателей; вероятно, не только образ королевы Марго из 17-го века привлекал внимание писателя в работе над романом «Мастер и Маргарита»)

Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал его Гавриил Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и вдруг пожал мне коленку

(ничего странного в улыбке нет; давно всё оговорено, договор готов, остались лишь незначительные формальности вроде денежной составляющей; в СССР положение в обществе и благосостояние почти никак не определялась капиталом).

- Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо подписать? - заговорил он.
Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у Гавриила Степановича оказался договор.
- Только уж не знаю, как его подписывать, не согласовав с Иваном Васильевичем? - И тут Гавриил Степанович бросил невольный краткий взгляд на
портрет

(это быстрый взор должен показать читателям, что всё уже согласовано).


"Ага! Ну, слава богу... теперь знаю, - подумал я, - это Иван Васильевич"

(каждый человек в 1930-ых годах знал, что в кабинете любого руководителя или представителя власти должен был быть портрет вождя всех народов И.В.Сталина; здесь М.А.Булгаков иронизирует над рабской привычкой государственных служащих демонстрировать своё верноподданичество, характерное поведение чиновников во всём мире).

- Не было б беды? - продолжал Гавриил Степанович. - Ну, уж для вас разве! - Он улыбнулся дружелюбно.

Примечание.

Входом со стуком и без М.А.Булгаков обозначает иерархию взаимоотношений в учреждении. Раньше со стуком, по подсказке, вошёл Максудов, позже со стуком человек в петлицах внесёт поднос с бутербродами.
В романе «Мастер и Маргарита» в главе 13, подобным образом, будет скрипеть калитка, и стучать сердце мастера, обозначая количество соглядатаев, сопровождавших визиты Маргариты.

Тут без стука открылась дверь откинулась портьера, и вошла дама с властным лицом южного типа

(опять какая-то определяющая характеристика близкой Сталину сотрудницы, доверенного лица, которое некоторое время пользовалась влиянием в высших эшелонах советской власти),

глянула на меня. Я поклонился ей, сказал:
- Максудов...
Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку, ответила:
- Августа Менажраки, - села на табурет, вынула из кармашка зеленого джемпера золотой мундштук

(по этой детали можно понять, что этой женщине не чужда любовь к дорогим ювелирным вещичкам свойственная революционерам со стажем подпольной работы в царское время),

закурила и тихо застучала на машинке.

Примечание.

Святая Августа – царица, уверовавшая во Христа при виде пыток и казни св. великомученицы Екатерины. Как гласит предание, она была женой царя–мучителя, но он и ее не пощадил. Августа приняла мученическую смерть вместе с другими приверженцами христианской веры.
Позже автор объявит читателям, что Августа Авдеевна исполняет при Иване Васильевиче ту же роль, что Поликсена Васильевна при Аристархе Платоновиче, то есть косвенно подскажет образы прототипов своих персонажей. Надежды Аллилуевой и Надежды Крупской.

Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и понять не старался.
Мне хотелось сказать: "Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение
двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табака, слушать звон
часов и мечтать!"

(о притягательной и растленной силе почти бесконтрольного ощущения своего иллюзорного театрального могущества в близи высшей власти в государстве пишет М.А.Булгаков)

По счастью, я этого не произнес

(сколько раз бывало, ловили на слове в СССР несчастных творческих работников партийные функционеры, когда, побуждая, когда, принуждая их работать задарма на пропаганду советской власти).

Запомнилось, что часто в договоре попадались слова "буде" и "поелику"

(эти слова в русском языке принадлежат к разряду речевых и устаревших оборотов, означающих «если» и «поскольку», которые не употребляются в официальных документах)

и что каждый пункт начинался словами: "Автор не имеет права".
Автор не имел права передавать свою пьесу в другой театр Москвы.
Автор не имел права передавать свою пьесу в какой-либо театр города
Ленинграда.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город РСФСР.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город УССР.
Автор не имел права печатать свою пьесу.
Автор не имел права чего-то требовать от театра, а чего - я забыл
(пункт 21-й).
Автор не имел права протестовать против чего-то, и чего - тоже не
помню

(М.А.Булгаков пишет о полном бесправии автора в СССР даже относительно собственного произведения).

Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого документа - это был пункт 57-й. Он начинался словами: "Автор обязуется". Согласно этому пункту, автор обязывался "безоговорочно и незамедлительно производить в своей пьесе поправки, изменения, добавления или сокращения, буде дирекция, или какие-либо комиссии, или учреждения, или организации, или корпорации, или отдельные лица, облеченные надлежащими на то полномочиями, потребуют таковых, - не требуя за сие никакого вознаграждения, кроме того, каковое указано в пункте 15-м"

(это условие обязывает автора вносить в свои труды по произволу любой государственной уполномоченной организации изменения по первому требованию и без всякого протеста).

Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что в нем после слов "вознаграждение" следовало пустое место.
Это место я вопросительно подчеркнул ногтем

(несмотря на предыдущее размышление Максудова, что ему ничего материального не нужно, кроме возможности бывать здесь, он отнюдь не чужд меркантильного интереса).

- А какое вознаграждение вы считали бы для себя приемлемым? – спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня глаз.
- Антон Антонович Княжевич, - сказал я, - сказал, что мне дадут две тысячи рублей...

(в СССР государственные службы, отвечающие за художественную ценность произведения искусства и за авторское вознаграждение за его рождение, были разделены, и прямой зависимости между ними не было)

Мой собеседник уважительно наклонил голову.
- Так, - молвил он, помолчал и добавил: - Эх, деньги, деньги! Сколько зла из-за них в мире! Все мы только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?

(деньги – это гениальное изобретение человеческого ума для облегчения своей хозяйственной деятельности, инструмент, без которого современная экономика существовать не может; никакого отношения сами по себе деньги к душе не имеют; этой демагогией о бескорыстных душах вечно в СССР обманывали людей при очередном получении заработной платы, таким образом, весь советский народ чувствовал себя нахлебником государства)

Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких сентенций, что, признаться, растерялся... подумал: "А кто знает, может, Княжевич и прав...

(Максудов пытается думать о Гаврииле Степановиче хорошо для того, чтобы тот установил для него в договоре более или менее приемлемую цену, то есть он пытается как-нибудь подольститься к финансисту; можно представить, как по огорчённому лицу Сергея Леонтьевича блуждает заискивающая просящая улыбка)

Просто я зачерствел и стал подозрителен..." Чтобы соблюсти приличие, я
испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою очередь, вздохом

(каждый вздыхает по своему поводу: Максудов искренне от обманутого ожидания, Гавриил Степанович наигранно от как бы сочувствия многочисленным государственным затратам и необходимости беспокоиться обо всех гражданах страны),

потом вдруг игриво подмигнул мне, что совершенно не вязалось со вздохом

(искусственная забота о государственной казне у чиновника вдруг сменила обыкновенная лукавая жадность пройдохи и жулика, как это обычно бывало во всех советских финансовых учреждениях и отделах),

и шепнул интимно:
- Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две тысячи

(человек без копейки денег попросту называется нищий, естественно, он ни о чём другом кроме заработка думать не в состоянии).

- А может быть, можно тысячу восемьсот? - спросил я, - Княжевич говорил...
- Популярности ищет, - горько отозвался Гавриил Степанович

(Гавриил Степанович клеймит Княжевича стандартной в советское время формулировкой, объявлявшей любые обещания облечённых властью людей поиском дешёвой популярности у простого народа; в мире современных развитых демократических стран политики ищут популярности ради попадания во власть, что же в этом аморального?).

Тут в дверь стукнули

(тот самый стук, определяющий служебное положение),

и человек в зеленых петлицах

(за кем, кроме высокопоставленных военачальников, ухаживали в качестве секретарей в те годы личные адъютанты с петлицами, то есть офицеры?)

внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом

(можно представить насколько сговорчивым становится нищий голодный человек при виде такого изобилия, но на долю Максудова тут никто не рассчитывал, в подобных учреждениях угощение всегда было согласно разнарядки в соответствии со штатным расписанием, то есть для Гавриила Степановича и для Августы Авдеевны Менажраки).

- Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? - спросила вошедшего Августа Менажраки.
Тот изменился в лице и покосил поднос.
- Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, -
заговорил он.
- Я не Игнутову приказывала, а вам, - сказала Менажраки, - это не игнутовское дело

(обычно подобно звучит выражение «не мужское это дело», например, «мыть посуду»)

пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась?

(под Игнутовым М.А.Булгаков подразумевает явно какую-то важную персону из числа руководства в СССР, в завуалированной форме сатирически утверждая, что в Правительстве советского государства на первых ролях работают очень ограниченные и глупые люди)

- Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степанович

(насколько должен быть туп Игнутов, чтобы так испугать Гавриила Степановича).

Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
- Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? - спросила Августа Авдеевна

(я уверен, что автор как-то обыгрывает фамилии реальных личных секретарей руководителей страны, ради уточнения читателям каждого из действующих здесь персонажей).

- Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашиваемый, - я в буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к Ивану Васильевичу".
- А Бобков?
- Бобков за билетами бегал.
- Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее

(эти три фамилии – Пакин, Бобков и Клюквин, очевидно, несут дополнительную информацию о своих носителях и заведении, которому они служат).

- О душе, о душе подумайте, Клюквин!

(между делом, призывая подчинённых и окружающих к вниманию к высшим духовным ценностям, сам Гавриил Степанович цинично и тщательно занимается исключительно корыстным и материальным делом торговли с автором по поводу его гонорара, как мы знаем, единственного дохода Максудова)

- вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал:
- Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем

(трапеза и нервный сигнал пальца должны показать Максудову, что он должен поторопиться, так как из-за его мелкого дела остановилось исполнение важных государственных обязанностей столь высокопоставленных персон).

- А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить...
- Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степанович, указывая на мои
штаны

(передёргивает тему сознательно Гавриил Степанович, ставя Максудова в позицию оправдывающегося из-за завышенных финансовых требований автора; при монопольном рынке и единственном покупателе, которым являлось в СССР государство, любой человек становился обязанным декларировать и обосновывать свою цену; какое дело может быть покупателю пьесы, кто и как шьёт костюм продавцу этого литературного труда?).

- Да.
- И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил Степанович, - гоните вы его в шею!
- Но, видите ли...
- У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, - как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать пять!

(деньги всегда выдают согласно договора так, как в нём прописано, именно для этих целей и заключается собственно договор; а здесь получается, что Гавриил Степанович никогда не заключал договоров с реальными финансовыми условиями)

- Тысячу двести, - бодрее отозвался я, - без них мне не выбраться... трудные обстоятельства...
- А вы на бегах не пробовали играть? - участливо спросил Гавриил Степанович

(с точки зрения М.А.Булгакова читателям должно быть ясно, что Гавриил Степанович издевается над Максудовым, предлагая в насмешку добывать себе деньги на жизнь не праведным трудом, а с помощью азартных игр; в романе «Мастер И Маргарита» точно также будет советовать строить жизнь буфетчику Театра Варьете Воланд).

- Нет, - с сожалением ответил я.
- У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески говорю, переберете - пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... - И Гавриил Степанович вывернул карман, в котором, действительно, денег не было, а была связка ключей на цепочке

(большинство членов правительства в СССР целиком состояло на государственном обеспечении, и поэтому им деньги практически никогда не были нужны).

- Тысячу, - сказал я.
- Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гавриил Степанович. – Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте!

(судя по деликатесам, которые потребляют хозяева этих помещений, очевидно, что никто здесь не ограничивает себя ни в чём, но за достойную оплату труда представителя народа могут и казнить; для интереса можно узнать, сколько стоили по рыночным ценам зернистая икра, балык и ростбиф в довоенные годы; естественно, не имея ни копейки, Максудову не было смысла посещать буфет, куда его направлял Княжевич)

Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в субботу - еще сто, а остальные – четырнадцатого

(то есть ни о какой оплате одновременно с подписанием договора нет и речи; в действительности, даже эти деньги он обязан вернуть с первых гонораров от выручки с входных билетов на спектакль; получается, что Гавриил Степанович составил с Максудовым бумагу о правах и обязанностях творческого работника, а не договор о постановке пьесы).

Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица после кабинета

(очевидно, что человек, который рассчитывал на вознаграждение в 2000-и рублей, а в итоге подписавшийся под 500-ми, будет в унынии; на это обращает внимание М.А.Булгаков, расписывая осеннюю погоду).

Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы

(не дождливая погода сентября мучает зрение Максудова, а картины собственной пьесы, в которую он преобразовал для театральной постановки свой роман).

Заветный договор хранился у моего сердца

(договор, фактический лишающий Сергея Леонтьевича авторских прав, М.А.Булгаков называет «заветным» и уподобляет чему-то святому, что носят у сердца).

В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
- Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению, рассердился на меня.
- Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая, подписываете? - спросил он меня

(здесь устами своего служивого друга Парфёна Ивановича, приобщённого к советской власти правом на ношение оружия, Максудов конкретно называет истинное имя составленной Гавриил Степановичем бумаги).

- Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало быть, и не говорите! - рассердился и я

(какое отношение непосредственно к театральным делам имеет составленный Гавриил Степановичем юридический документ о гражданских правах автора творческого произведения?).

- Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязуются хоть в чем-нибудь? - забурчал мой друг

(для большей доходчивости читателям М.А.Булгаков пробует даже прожевать суть подписанного документа).

Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и
даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел

(в этом абзаце автор специально выделяет все несущественные, отвлекающее от главного действия события и предметы, которые сопровождали и как бы оправдывали то, что Максудов подписал кабальный договор на столь малую сумму).

- Это Нерон у них составляет договоры? - дико сострил мой друг

(ёрничает над Максудовым его приятель, откровенно с сочувствием ехидничая над тем, как его облапошило советское государство в лице Гавриила Степановича; при первом договоре с Рвацким Максудов никакой наивности не демонстрировал).

- Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор. Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин

(вот уже во второй раз тенью во время действия присутствует в квартире Максудова некая Дуся, то ли как персонаж представляющий простой народ, то ли как бескорыстная подружка Максудова; также незаметно в романе «Мастер и Маргарита» во многих главах будет присутствовать Аннушка, которая пролила масло на Патриарших).

Шел осенний дождик

(играет словами М.А.Булгаков, через два дня «осенний дождик» сменит «летний день»).

Какая ветчина была, какое масло! Минуты счастья

(ясно, что только самые близкие друзья созваны им для празднования первого гонорара за его злосчастный роман; получается их всего двое – это Парфён Иванович и Дуся).

Московский климат известен своими капризами. Через два дня

(он идёт за следующей порцией в 110 рублей причитающейся ему по договору суммы в соответствии с условиями, подписанными у Гавриила Степановича)

был прекрасный, как бы

(очень любит это словосочетание М.А.Булгаков то там, то тут, обозначая им свои недомолвки)

летний, теплый день

(автор пишет, что день выдался по-летнему, тёплый, в реальности, так как сезон в Театре уже начался, уже наступила осень и идёт, скорее всего, октябрь; позже режиссёр Фома Стриж скажет, что он поставит пьесу за два месяца, и покажет генеральную к пятнадцатому декабря; писатель сознательно ради эксперимента путает время для читателей, чтобы позже, быть может, использовать такой ход в романе «Мастер и Маргарита»).

И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в средних дверях скромную афишу

(не столько постановка, режиссура и распределение ролей волнует Максудова, а вознаграждение, которое ему должны выдать ему здесь по договору).

Я прочитал:

Репертуар, намеченный в текущем сезоне:

Эсхил - "Агамемнон"
Софокл - "Филоктет"
Лопе де Вега - "Сети Фенизы"
Шекспир - "Король Лир"
Шиллер - "Орлеанская дева"
Островский - "Не от мира сего"
Максудов - "Черный снег"

(сознательно М.А.Булгаков в привычной невербальной манере пишет список спектаклей, подбрасывая читателям ложные аналогии с реально существовавшей афишей МХАТ-а на сезон 1926-го – 1927-го годов, естественно, позволяя каждому читателю самому фантазировать на эту тему, в том числе и Елене Сергеевне Булгаковой)

Открывши рот, я стоял на тротуаре, - и удивляюсь, почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, созерцая афишу

(можно представить, какое впечатление производит на начинающего автора впервые выставленное на обозрение публики собственное имя среди фамилий самых знаменитых в мире драматургов).

Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал

(разве замечают неангажированные обыватели, ежедневно перемещающиеся мимо, появление в тексте стандартной ежегодной театральной афиши новой фамилии?).

Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликоспастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным лицом

(вот этот персонаж со звучной фамилией Волкодав в главе 12 напишет о Максудове как бы разгромную статью «Не в свои сани…» в журнале «Лик Мельпомены», уровняв его с Мольером, Лопе де Вега, Шекспиром и Чеховым).

Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел

(в его свите не хватает только дамы в жёлтом и прибавился Ликоспастов, все остальные были на чествовании Измаила Александровича Бондаревского; причём деверь преобразовался в некое сытое существо довольное жизнью, а китаец в запущенного обмороженного «чурку», то есть монголоида из Зауралья, замёрзшего в осенней Москве и завёрнутого в типичный восточный халат, то есть «шапан» по-казахски).

Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его губы. Вот он дошел до "Сетей Фенизы". Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выразился неподдельный ужас

(ужас Ликоспастов может быть вызван в те годы только возможным обвинением в антисоветской деятельности и арестом; конечно, в главе 2 слушая на вечеринках роман Максудова, вся компания могла слишком вольно обсуждать советскую власть под гитарные аккорды и песню «Пойми!», что позволяло новому фавориту Независимого Театра доложить о Ликоспастове в НКВД).

Агапенов прочитал, сказал:
- Гм...
Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припоминает, где он слышал мою фамилию..."

(откуда он может знать фамилию литературного дебютанта: из журнала Рудольфи, тираж которого был весь изъят, со слов Агапёнова и Ликоспастова или, что вероятнее всего, от сослуживцев, специализирующихся на литературе)

Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его спутники...

(кафр означает в прямом значении нехристианин, то есть он не может быть в 1920-ых годах европейцем из-за практически поголовной в Европе веры в Христианство с множеством вариантов; в данном случае это говорит о том, что кафр не может говорить по-английски, он спрашивает на каком-то непонятном для Максудова наречии)

Агапенов сказал: «Афиш, афиш»

(афиша – слово французское, естественно, понятное любому англоязычному человеку, Агапёнов уточняет своему китайцу или кафру на что надо обратить ему внимание, так как для него имена знаменитых европейских драматургов Эсхила, Софокл и так дальше ничего не говорят),

- и стал чертить в воздухе четырехугольник

(вероятно, М.А.Булгаков имеет здесь в виду тюремную решётку, которой грозит многим литераторам штрейкбрехерство Максудова, которого официально завербовал Гавриил Степанович).

Кафр мотал головой, ничего не понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном шуме.
Ликоспастов повернулся к Агапенову и сказал:
- Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? - Он тоскливо огляделся. - Да они с ума сошли!..

(постановка пьесы Максудова в Независимом Театре означает, что Сергей Леонтьевич становится официальным уполномоченным советской властью главным драматургом в СССР; Ликоспастов называет сумасшествием при живых российских классиках выдвижение Максудова на такую роль)

Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агапеновского баса, то ликоспастовского тенора

(в романе «Мастер и Маргарита» различиями в тембре и в состоянии голоса М.А.Булгаков будет обличать подмену жертвы, и комментировать происходящие в реальности события).

- ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот самый... Гу...гу...

(по рекомендации Ликоспастова, того самого пожилого литератора из главы 2, в жизни Максудова в минуту отчаянии появился Рудольфи; фактически согласно развитию сюжета в романе Ликоспастов спас Максудова от самоубийства)

Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших. Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение, которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но что-то в них появилось новое, отчужденное, легла
какая-то пропасть между нами...

(М.А.Булгаков прямо говорит о том, что Ликоспастов и Максудов теперь уже находятся в разных и враждебных лагерях, как всегда бывает, когда коллеги завидуют более удачливому современнику)

- Ну, брат, - вскричал Ликоспастов, - ну, брат! Благодарю, не ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где уж нам с Шекспирами водить дружбу!

(в этих словах выражено ироничное отношение бывшего друга к причислению Максудова к сонму великих драматургов авторитетами советской власти, но есть и собственное причисление его к святым для драматургов ликам)

- А ты бы перестал дурака валять! - сказал я робко

(не возмущённо возражает смущённый Максудов, но виновато с осознанием своего ничтожества перед именами классиков литературы).

- Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-богу! Ну, я зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик!

(даже испытав ужас и разочарование в отношении Максудова, Ликоспастов сохраняет к нему прежние сочувствующие «отцовские» чувства)

- И я ощутил прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой. - Познакомьтесь! - И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал:
- Крупп

(фамилия известного немецкого фабриканта вставлена здесь М.А.Булгаковым для переключения внимания, чтобы запутать мысли читателя дополнительными фантазиями).

Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то ничего кафру и не сказал

(естественно, кафр говорит на каком-то ломаном языке, пытаясь произносить знакомые Максудову звуки, которые он принимает за английский язык; в действительности, этот персонаж изъясняется на каком-то, вероятно, как я полагаю, тюркском наречии).

- На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допытывался Ликоспастов.
- Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной. Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее небо

(Сергей Леонтьевич подтверждает худшие опасения Ликоспастова о собственном невероятном возвышении в театральной иерархии СССР).

- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Давай, давай. Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает, может быть, с пьесой выйдет

(пьеса написана по роману, это значит, инсценировка должна быть совершенно переработанной под требования цензуры).

Только ты не загордись. Помни: нет ничего хуже, чем друзей забывать!

(аккуратно Ликоспастов просит Максудова в будущем не отказать ему в защите от репрессий советской власти)

Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее; причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и нос

(избегает соглядатай НКВД, приставленный к Агапёнову, смотреть прямо в глаза Максудову, не зная какое теперь положение в культурной среде он займёт).

Надо было расставаться. Это было тягостно

(тяжело расставаться со старыми друзьями, чувствуя, что вас жизнь разводит врагами навсегда).

Егор, пожимая мне руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и сказал, что не читал

(раньше в главе 7 Максудов специально в качестве учебного пособия штудировал сатирическую книжку Агапёнова «Тетюшанская гомоза», где он явно расписывал новые нравы, царящие теперь в окололитературной среде в СССР; из-за этого при свидетельстве Круппе боится признаться Максудов, что читал её, а Агапёнов делает вывод, что над ним «сгущаются тучи»).

Тут побледнел Егор.
- Где уж ему читать, - заговорил Ликоспастов, - у него времени нету современную литературу читать... Ну, шучу, шучу...

(полна недомолвок сцена встречи старых приятелей и исполнена подстрочного смысла; укоризненный и оправдывающийся взгляд Максудова проглядывает за этими словами Ликоспастова)

- Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая книжица получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа

(заслуженные литераторы шествуют мимо Независимого Театра, а никому неизвестный дебютант заходит в него с парадного входа).

Окно, выходящее на улицу, было открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова:
- Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!

(два известных литератора жалуются на бессмысленность собственной жизни, невостребованности их творчества в в новом советском обществе)

Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что – неизвестно

(после встречи со старыми друзьями Сергей Леонтьевич сам выставляет оценку своей пьесе).

...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами

(решительное лицо с тревожными глазами говорит о том, что человек занимается несвойственным себе делом, то есть он отчаянно по поручению партии берётся за постановку пьесы, точно так же, как он раньше решительно воевал во время Гражданской войны; в СССР было очень популярно направлять неподготовленных людей с большевистской пролетарской биографией на самые сложные направления культурного хозяйства).

Блондин держал пухлый портфель.
- Товарищ Максудов? - спросил блондин.
- Да, я...
- Ищу вас по всему театру

(Максудов только что вошёл в театр, значит, Фома ждал его приход в вестибюле),

- заговорил новый знакомый, - позвольте представиться - режиссер Фома Стриж.

Примечание.

За портретом режиссёра возникает облик апостола Фомы, то самого Фомы Неверующего, именем которого обозначил народ всех недоверчивых людей.
В евангельской истории Фома не верил в воскресение Иисуса до тех пор пока сам не увидел и не прикоснулся к его ранам.

Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?

(«всё в порядочке» режиссёр говорит себе сам, как бы констатируя факт исполнения поручения встретиться с автором пьесы; находясь внутри самого Независимого Театра, как режиссёр-постановщик, он уже оповещён о решении инсценировать пьесу литератора, тут речь идёт о согласии Максудова на сотрудничество с советской властью, которое он подписал в Кремле, в просторечье такое действо называется «дать подписку»)

- Да.
- Теперь вы наш - решительно продолжал Стриж. Глаза его сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в плевательницу.

Примечание.

Фома Стриж предлагает продаться Независимому Театру, то есть идти в услужение советской власти навсегда.
Ничего ужасного не видит он в том, чтобы аллегорически продать свою душу дьяволу. Режиссёру Фоме Стрижу кажется, что это раз плюнуть.

- Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не задержит

(постановка классической драмы Шиллера для Стрижа никакой проблемы не представляет, она ему ясна, как божий день).

С Шиллером дело гладкое...

Примечание.

Здесь указывается время происходящего события.
Раньше в конце главы 8 дело происходило уже в августе.
Потом было чтение заново отредактированной Максудовым пьесы, которое закончилось в день начала сезона в Независимом Театре, то есть в первых числах октября. На следующий день после окончания чтения в театре была встреча с Гавриилом Степановичем и получение аванса. Перед встречей с Агапёновым и Ликоспастовым в тексте М.А.Булгаков сознательно каламбурил, играя словами, когда утверждал сначала, что «шёл летний дождь», а чуть позже, что «был прекрасный, как бы летний, тёплый день».
Если пьесу Фома Стриж «обломает за два месяца», то сегодня получается календарная дата не ранее 15-го октября.


- Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
- Какая такая Евлампия Петровна? - сурово спросил он меня. – Никаких Евлампий. - Голос его стал металлическим. - Евлампия не имеет сюда отношения, она с Ильчиным "На дворе во флигеле" будет ставить

(пьеса писателя Чирикова Евгения Николаевича (1864-1932) «На дворе во флигеле» (1902 год); Евгений Николаевич был в 1887-ом году исключён из Казанского Университета вместе с В.И.Лениным).

У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели кто подкоп поведет

(очередная игра слов: поДВедёт подкоп и поВедет борьбу за право инсценировки; М.А.Булгаков пробует различные многозначные иносказания),

то я и в Индию напишу!

(Аристарху Платоновичу, наивно рассчитывая на ленинские декларации о равенстве, братстве и так дальше)

Заказным, ежели

(раз за разом вставляя в речь режиссёра Фомы Стрижа просторечное словечко, М.А.Булгаков демонстрирует читателям его языковую ограниченность, то есть в его образе автор иронизирует над всеми новоявленными деятелями советской культуры)

уж на то пошло, - угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в беспокойство

(ясно, почему беспокоится Стриж, ленинские принципы Аристарха Платоновича за морем, в Индии, а Иван Васильевич здесь, рядом, в лице И.В.Сталина).

- Давайте сюда экземпляр, - скомандовал он мне, протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан

(если допустить, что пьеса существует в единственном экземпляре, то, как с ней знакомились Антон Антонович Княжевич и Гавриил Степанович; получается, что они просто в отношении Максудова выполняют распоряжение Ивана Васильевича).

- Об чем же они думали? - возмущенно оглядываясь, вскричал Стриж

(нервное поведение Фомы Стрижа подсказывает читателям то, что он только ерепенится, пуская пыль в глаза Максудову, а в действительности от него ничего не зависит, его активность диктуется желанием как-то выслужиться перед Иваном Васильевичем, используя сиюминутную востребованность Сергея Леонтьевича).

– Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?

(вторично упоминает баню М.А.Булгаков, иронично выравнивая понятия «театр» и «баня» в СССР)

Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
- Не были? Сегодня она выходная

(согласно авторской хронологии, два дня назад он был у Гавриила Степановича, сегодня выходной, следовательно, Максудов подписал договор в четверг, а сейчас воскресенье, так как в СССР до войны был лишь один выходной день в неделю; встреча в Поликсеной Васильевной Торопецкой происходит в понедельник).

Завтра же захватите экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте!

Примечание.

Поликсена Васильевна Торопецкая – это некое подобие Надежды Константиновны Крупской, которая до самой смерти исполняла функцию жрицы при образе «вечно живого» В.И.Ленина.
В очередной раз избирая для своего персонажа имя Святой Поликсены, Преподобной Поликсении (умерла девственницей в 109 году), известной тем, что она тоже, как и Святой Франциск Ксаверий, обратила в христианство много народу, М.А.Булгаков вновь подчёркивает основную специальность просветителя в СССР. Это служебная необходимость обращать в коммунистическую веру всех людей.

Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился рядом и сказал вежливо

(одни эпитетом «картавый» М.А.Булгаков сатирически отображает еврейское лицо администрации в театрах того времени; думаю, что так писатель грустно пошутил над судьбой множества представителей интеллигенции еврейской национальности, истреблённой во время известных репрессий; заодно он невербально подыгрывает на распространённом среди черни и чекистов антисемитизме, рассчитывая на благорасположение цензоров),

но настойчиво:
- В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.
И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на прощанье мне:
- Завтра же в предбанник! Моим именем!
А я остался стоять и долго стоял неподвижно

(встреча со старым другом Ликоспастовым и будущим режиссёром его пьесы Стрижом заставляет задуматься Максудова, кого на кого ему предстоит поменять, от какой среды общения он уходит и куда теперь попадает).