- Да, - хитро и таинственно прищуриваясь, повторил Ильчин, - я ваш роман прочитал.
Во все глаза я глядел на собеседника своего, то трепетно озаряемого, то потухающего
(игра светом и тенью, бесчисленные грозы, ненастья посреди ясного дня будут сопровождать героев произведений М.А.Булгакова).
За окнами хлестала вода. Впервые в жизни я видел перед собою читателя
(читателями его романа уже были: Ликоспастов с журналистами из «Пароходства», их жёны, Рудольфи, Измаил Александрович, молодой человек с порванным ухом; конечно, автор пишет о конкретном интересе лично к нему цензора из НКВД).
- А как же вы его достали? Видите ли... Книжка... - я намекал на роман...
- Вы Гришу Айвазовского знаете?
- Нет.
Ильчин поднял брови, он изумился.
- Гриша заведует литературной частью в Когорте Дружных.
- А что это за Когорта?
Ильчин настолько изумился, что дождался молнии, чтобы рассмотреть меня
(изумление Ильчина обусловлено очевидным стремлением Максудова «идти в отказ», то есть отрицать всё, на самые простые вопросы, изображая из себя наивного простачка).
Полоснуло и потухло
(сверканием молнии изображает М.А.Булгаков страх, который старается внушить Сергею Леонтьевичу чекист),
и Ильчин продолжал:
- Когорта - это театр. Вы никогда в нем не были?
- Я ни в каких театрах не был. Я, видите ли, недавно в Москве.
Сила грозы упала, и стал возвращаться день. Я видел, что возбуждаю в Ильчине веселое изумление
(понимая, что «взять на арапа», то есть сходу подавить угрозой ареста за крамолу, не удаётся, сотрудник НКВД меняет тактику).
- Гриша был в восторге, - почему-то еще таинственнее говорил Ильчин, -
и дал мне книжку. Прекрасный роман
(меняя тональность беседы, Ильчин пробует втереться в доверие, изображая скрытого сочувствующего взглядам Максудова).
Не зная, как поступать в таких случаях, я отвесил поклон Ильчину
(молча, подыгрывая чекисту, Сергей Леонтьевич иронично склоняет голову, как бы благодаря его за расположение).
- И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову, - зашептал Ильчин, от таинственности прищуривая левый глаз, - из этого романа вам нужно сделать пьесу!
(а вот это явно спущенное сверху распоряжение большого начальника; подобную конкретную инициативу проявить для рядового цензора представляется мне немыслимым)
"Перст судьбы!" - подумал я и сказал:
- Вы знаете, я уже начал ее писать.
Ильчин изумился до того, что правою рукою стал чесать левое ухо и еще сильнее прищурился
(очевидный жест человека, который хотел сделать неожиданное предложение).
Он даже, кажется, не поверил сначала такому совпадению, но справился с собою
(а по какому ещё поводу мог пригласить режиссёр пусть даже Учебной сцены Независимого, как пишет автор выдающегося, Театра, вероятно, автор намекает читателям на то, что дело происходит не в Театре, а в другом присутственном месте).
- Чудесно, чудесно! Вы непременно продолжайте, не останавливаясь ни на секунду. Вы Мишу Панина знаете?
- Нет.
- Наш заведующий литературной частью.
- Ага.
Дальше Ильчин сказал, что, ввиду того, что в журнале напечатана только треть романа, а знать продолжение до зарезу необходимо, мне следует прочитать по рукописи это продолжение ему и Мише
(здесь пояснение о единстве служебной специальности Ильчина и Панина),
а также Евлампии Петровне, и, наученный опытом
(очевидно, что на все вопросы о знакомствах Максудов ответит отрицательно),
уже не спросил, знаю ли я ее, а объяснил сам, что это женщина-режиссер.
Величайшее волнение возбуждали во мне все проекты Ильчина.
А тот шептал:
- Вы напишете пьесу, а мы ее и поставим. Вот будет замечательно! А?
Грудь моя волновалась, я был пьян дневной грозою, какими-то предчувствиями
(понятно, что нельзя доверять ласковым и заманчивым речам фиктивного режиссёра, но разве у Максудова есть выбор?).
А Ильчин говорил:
- И знаете ли, чем черт не шутит
(чёрт – это советская власть),
вдруг старика удастся обломать... А?
Узнав, что я и старика не знаю, он даже головою покачал, и в глазах у него написалось: "Вот дитя природы!"
(«старик» - это известная партийная кличка В.И.Ленина, но и здесь путает своих цензоров М.А.Булгаков, в первый раз в этом романе представляя главного героя своего творчества – И.В.Сталина; но, быть может, автор снова экспериментирует, проверяя реакцию слушающей во время домашних читок публики на известное прозвище?)
- Иван Васильевич! - шепнул он. - Иван Васильевич! Как? Вы не знаете его? Не слыхали, что он стоит во главе Независимого? - И добавил: - Ну и ну!..
В голове у меня все вертелось, и главным образом от того, что окружающий мир меня волновал чем-то. Как будто в давних сновидениях я видел его уже, и вот я оказался в нем
(только от возможности участия Ивана Васильевича в его делах возбуждается Максудов; в сновидениях прежде он видел прежнюю Россию и гражданскую войну; мне кажется, что здесь М.А.Булгаков намекает на давнее своё знакомство со Сталиным).
Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг луч лег на паркет
(лучами солнца, пыльными столбами будет акцентировать внимание читателей М.А.Булгаков и в романе «Мастер и Маргарита», используя эти знаки, как указующие персты Всевышнего).
А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя мою заинтересованность, Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем внутрь. Шаги пропали, настало беззвучие и полная подземная тьма. Спасительная рука моего спутника вытащила меня, в продолговатом разрезе посветлело искусственно - это спутник мой раздвинул другие портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на триста
(даже в современном зале театра МХАТ 388 мест, в начале 20-го века зал на 300 мест считался просторным, для большинства драматических сооружений того времени подобная вместимость была громадной).
Под потолком тускло горело две лампы в люстре, занавес был открыт, и сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы ее заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой, поднявшийся на дыбы, конь
(совершенно надуманная автором театрально-аллегорическая сцена, где луч солнца направляет писателя на мученический путь служения творчеству, а золотой конь богатством и благополучием соблазняет его на служение дьяволу, то есть советской власти, в лице Ильчина).
- У нас выходной, - шептал торжественно, как в храме, Ильчин, потом он оказался у другого уха и продолжал: - У молодежи пьеска разойдется, лучше требовать нельзя. Вы не смотрите, что зал кажется маленьким, на самом деле
он большой, а сборы здесь, между прочим, полные. А если старика удастся
переупрямить, то, чего доброго, не пошла бы она и на большую сцену! А?
(очевидные льстивые и заманчивые речи шепчет Ильчин Максудову; ясно, что начинающему автору они, как бальзам на душу, но какой интерес чекисту, кроме желания выслужиться перед начальством?)
"Он соблазняет меня
(авторская конкретизация описываемого здесь действия),
- думал я, и сердце замирало и вздрагивало от предчувствий, - но почему он совсем не то говорит? Право, не важны эти большие сборы, а важен только этот золотой конь, и чрезвычайно интересен
загадочнейший старик, которого нужно уламывать и переупрямить для того,
чтобы пьеса пошла..."
(а вот тут ответ на вопрос об интересе; М.А.Булгаков пишет о том, что не важно мнение публики, то есть «больших сборов», а важно только расположение «загадочнейшего старика», интересом которого к работам Максудова обосновано его приглашение в Независимый театр).
- Этот мир мой... - шепнул я, не заметив, что начинаю говорить вслух
(это воистину вырвавшийся непроизвольно возглас самого М.А.Булгакова).
- А?
- Нет, я так.
Расстались мы с Ильчиным, причем я унес от него записочку:
«Досточтимый Петр Петрович!
Будьте добры обязательно устроить автору "Черного снега" место на "Фаворита".
Ваш душевно Ильчин».
- Это называется контрамарка, - объяснил мне Ильчин, и я с волнением покинул здание, унося первую в жизни своей контрамарку
(вероятно, М.А.Булгаков разъяснениями Ильчина хочет показать то, что Максудов-таки внушил чекисту мысль о своей глуповатой провинциальной простоте; трудно даже представить пишущего и читающего человека незнакомого с понятием «контрамарка»).
С этого дня жизнь моя резко изменилась. Я днем лихорадочно работал над пьесой, причем в дневном свете картинки из страниц уже не появлялись, коробка раздвинулась до размеров учебной сцены
(о мечтах, воплощающихся в реальную жизнь, говорит Сергей Леонтьевич).
Вечером я с нетерпением ждал свидания с золотым конем.
Я не могу сказать, хороша ли была пьеса "Фаворит" или дурна. Да это меня и не интересовало. Но была какая-то необъяснимая прелесть в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, за сценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмы ХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногда выходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у его морды, а я наслаждался
(вероятно, автор имеет ввиду аналогию с верноподданническим служением Екатерине Великой графа Григория Орлова или вообще всех фаворитов царицы).
Горькие чувства охватывали меня, когда кончалось представление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелось надеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие в действии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйти внезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, в табачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать очень смешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей. Но произносили другие смешное, сочиненное другим, и зал по временам смеялся. Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего у меня такого, что вызывало бы наслаждение больше этого
(по всей видимости М.А.Булгаков рассказывает здесь о собственных ощущениях, которые он испытал лицедействуя на сцене).
На "Фаворите" я, вызывая изумление мрачного и замкнутого Петра Петровича, сидящего в окошечке с надписью "Администратор Учебной сцены", побывал три раза, причем в первый раз во 2-м ряду, во второй - в 6-м, а в третий - в 11-м. А Ильчин исправно продолжал снабжать меня записочками, и я посмотрел еще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах и где один актер играл слугу так смешно и великолепно, что у меня от наслаждения выступал на лбу мелкий пот
(понятно, что мрачный администратор раз от разу меняет отношение к обыкновенному рядовому автору, постепенно встраивая его в свою иерархию «блатных» персон; вторая пьеса, на которую получает контрамарку Максудов, скорее всего, «Женитьба Фигаро», где воспевается умение слуги интригами и изворотливостью добиваться своего).
Затем настал май
(создаётся впечатление, что прошло много времени после первого визита Максудова в Независимый театр, на самом деле, он посетил Ильчина 29 апреля, следовательно, не прошло и недели, как они встретились для обсуждения пьесы),
и как-то вечером соединились наконец и Евлампия Петровна, и Миша, и Ильчин, и я. Мы попали в узенькую комнату в этом же здании Учебной сцены. Окно уже было раскрыто, и город давал знать о себе гудками
(театр расположен явно среди заводов, где ещё в те времена могли оповещать рабочий люд гудками паровоза, а это значит, что поблизости должно быть большое промышленное предприятие, значит, М.А.Булгаков подразумевает здесь не здание МХАТ имени Чехова).
Евлампия Петровна оказалась царственной дамой с царственным лицом и бриллиантовыми серьгами в ушах, а Миша поразил меня своим смехом. Он начинал
смеяться внезапно - "ах, ах, ах", - причем тогда все останавливали разговор
и ждали. Когда же отсмеивался, то вдруг старел, умолкал
(вариант изображения повадок, характеристик персонажей с помощью неких символических элементов; прилагательное «царственная», повторённое дважды, с фамильными драгоценностями должно обозначить дворянское происхождение Евлампии Петровны, а странный хохот в почтительной паузе должен указывать на каторжное прошлое и старшинство чина).
"Какие траурные глаза у него, - я начинал по своей болезненной привычке фантазировать. - Он убил некогда друга на дуэли в Пятигорске, - думал я, - и
теперь этот друг приходит к нему по ночам, кивает при луне у окна головою".
Мне Миша очень понравился
(прямое логическое противоречие – никому не может понравиться человек, убивающий друзей, потому что это свойство предателей; ясно, что Миша Панин вызывает в Максудове омерзение, особенно своим циничным взором).
И Миша, и Ильчин, и Евлампия Петровна показали свое необыкновенное терпение, и в один присест я прочитал им ту треть романа, которая следовала за напечатанною. Вдруг, почувствовав угрызения совести, я остановился, сказав, что дальше и так все понятно. Было поздно.
Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили по-русски, я ничего не понял, настолько он был загадочен.
Миша имел обыкновение, обсуждая что-либо, бегать по комнате, иногда внезапно останавливаясь
(очень характерная деталь поведения В.И.Ленина, быть может, М.А.Булгаков проверяет узнаваемость описания или выделяет подобострастное подражание начальству?).
- Осип Иваныч? - тихо спросил Ильчин, щурясь.
- Ни-ни, - отозвался Миша и вдруг затрясся в хохоте. Отхохотавшись, он опять вспомнил про застреленного и постарел
(если вы не душевно больной, то не станете хохотать без причины, более того, принято откашливаться, отхаркиваться, но никак не отхохатываться; последнее свойство удовольствия, радости, а не вынужденное действие; как обычно, М.А.Булгаков повторением подчёркивает истинное значение используемого здесь термина).
- Вообще старейшины... - начал Ильчин.
- Не думаю, - буркнул Миша.
Дальше слышалось:
- Да ведь на одних Галиных да на подсобляющем не очень-то... (Это - Евлампия Петровна).
- Простите, - заговорил Миша резко и стал рубить рукой
(опять характерный жест вождя),
- я давно утверждаю, что пора поставить этот вопрос на театре!
- А как же Сивцев Вражек? (Евлампия Петровна).
- Да и Индия, тоже неизвестно, как отнесется к этому дельцу, - добавил Ильчин.
- На кругу бы сразу все поставить, - тихо шептал Ильчин, - они так с музычкой и поедут.
- Сивцев! - многозначительно сказала Евлампия Петровна.
Примечание.
Этот четырёхсторонний разговор чем-то неуловимо напоминает суд Тройки времён 1920-ых годов. Становятся определённей ссылки на Сивцев Вражек, где обитает Иван Васильевич, и Индию, откуда управляет Аристарх Платонович.
В первый раз можно провести вектор, обозначающий Ближнюю дачу И.В.Сталина и Мавзолей В.И.Ленина.
Быть может, наделив Мишу Панину характерными манерами Ленина и чахоточным кашлем, М.А.Булгаков испытывал на читателях изобретённую им метафору?
Тут на лице моем выразилось, очевидно, полное отчаяние, потому что слушатели оставили свой непонятный разговор и обратились ко мне.
- Мы все убедительно просим, Сергей Леонтьевич, - сказал Миша, - чтобы пьеса была готова не позже августа... Нам очень, очень нужно, чтобы к началу сезона ее уже можно было прочесть
(это значит, что в ту пьесу, которую читал им Максудов требуется внести серьёзные изменения, которые должны отразить верно роль старейшин, Ивана Васильевича и Аристарха Платоновича).
Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, но помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась. Коробочка моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мертвый, как будто и нелюбимый
(автор ясно даёт понять, что требования цензоров превращают пьесу в нечто голое, бесформенное, не живое и бездарное).
Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной сцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но, по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, что уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил кипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, настал август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о пьесе.
Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В пьесе было тринадцать картин.
Примечание.
Просто поток многозначных символов.
Персонажи обрели вполне конкретный вид, особенно на фоне золотого коня, который очевидно олицетворяет соблазн, подкуп.
Волшебная «коробочка» преобразилась в «коробку Учебной сцены».
Автор во время окончательной работы над текстом пьёт отвратительную стерилизованную кипячёную воду, в которой плавает трупик мухи.
Пьеса состоит из чёртовой дюжины картин.
М.А.Булгаков заканчивает главу «Золотой конь» множеством указаний на превращение пьесы С.Л.Максудова в образец искусства социалистического реализма.