Глава 6. КАТАСТРОФА

(катастрофой называет Максудов закрытие журнала Рудольфи с конфискацией всего тиража кроме авторских экземпляров; очевидно, что поводом стал размещённый в нём роман Сергея Леонтьевича)

Да, эта глава будет, пожалуй, самой короткой. На рассвете я почувствовал, что по спине моей прошел озноб. Потом он повторился. Я скорчился и влез под одеяло с головой, стало легче, но только на минуту. Вдруг сделалось жарко. Потом опять холодно, и до того, что зубы застучали. У меня был термометр. Он показал 38,8. Стало быть, я заболел

Примечание.

Всегда трудно читать М.А.Булгакова. Его тексты – это сознательная сложная мистификация, где преднамеренное желание запутать читателя граничит с мелкими едва заметными символами для разгадки.
Но таким загадочным и закодированным писателем остался в истории русской литературы гений автора М.А.Булгакова.
Это очередная глава-перевёртыш – всё здесь надо понимать от противного. Например, болезнь – это проснувшийся талант писателя. Впрочем, чем отличается наш талант, то есть отличие от стереотипа человека, от болезни?

Совсем под утро я попытался заснуть и до сих пор помню это утро. Только что закрою глаза, как ко мне наклоняется лицо в очках и бубнит: "Возьми", а я повторяю только одно: "Нет, не возьму". Василий Петрович не то снился, не то действительно поместился в моей комнате, причем ужас заключался в том, что он наливал коньяк себе, а пил его я. Париж стал совершенно невыносим

(разве найдётся хотя бы один интеллектуальный человек в мире, которому станет невыносим Париж раньше, чем он в нём побывает?).

Гранд-Опера, а в ней кто-то показывает кукиш. Сложит, покажет и спрячет опять. Сложит, покажет

(это рассказ о давлении советской власти на писателя с целью изменить содержание его труда в соответствии с требованиями цензуры).

- Я хочу сказать правду, - бормотал я, когда день уже разлился за драной
нестиранной шторой, - полную правду. Я вчера видел новый мир, и этот мир мне
был противен. Я в него не пойду. Он - чужой мир. Отвратительный мир! Надо
держать это в полном секрете, т-сс!

Примечание.

Ничего нет проще - отречься от творчества. Для этого надо просто заняться чем-то другим.
Но разве дальше С.Л.Максудов так поступит?
А это значит, что он влюбился в Мир Литературы!
Но вот собственную интеллектуальную деятельность ему твёрдо приказано всеми окружающими его людьми держать в тайне, то есть «писать в стол», как это потом назовут в обществе.


Губы мои высохли как-то необыкновенно быстро. Я, неизвестно зачем, положил рядом с собою книжку журнала; с целью читать, надо полагать. Но ничего не прочел. Хотел поставить еще раз термометр, но не поставил. Термометр лежит рядом на стуле, а мне за ним почему-то надо идти куда-то. Потом стал совсем забываться. Лицо моего сослуживца из "Пароходства" я помню, а лицо доктора расплылось. Словом, это был грипп. Несколько дней я проплавал в жару, а потом температура упала. Я перестал видеть Шан-Зелизе, и никто не плевал на шляпку, и Париж не растягивался на сто верст

(расплываются лица цензоров, «деверей», «архангелов», «докторов» и их бестолковое лечение, но яснее проступают черты лица людей из окружающего мира, уходят мечты о признании и славе, влюблённые поклонницы в шляпках и Париж).

Мне захотелось есть, и добрая соседка, жена мастера, сварила мне бульон

(удивительное открытие сделал тут я; оказывается С.Л.Максудов жил по соседству с МАСТЕРОМ из романа «Мастер и Маргарита» в той его жизни, когда у него была жена, то ли «Варенька», то ли «Манечка»).

Я его пил из чашки с отбитой ручкой, пытался читать свое собственное сочинение, но читал строк по десяти и оставлял это занятие.
На двенадцатый примерно день я был здоров. Меня удивило то, что Рудольфи не навестил меня, хотя я и написал ему записку, чтобы он пришел ко мне.
На двенадцатый день я вышел из дому, пошел в "Бюро медицинских банок" и увидел на нем большой замок

(нельзя не заметить повторяющуюся ссылку «на двенадцатый день»; конечно, это преднамеренная стилистическая ошибка автора, направленная на испытание реакции читающей публики, которые слушали роман в домашних условиях).

Тогда я сел в трамвай и долго ехал, держась за раму от слабости и дыша на замерзшее стекло. Приехал туда, где жил Рудольфи. Позвонил. Не открывают. Еще раз позвонил. Открыл старичок и поглядел на меня с отвращением

(отношения Максудова с Рудольфи стали в это время уже настолько близки, что он запросто бывал у него дома; неприязненный взгляд домочадца должен подчёркивать отрицательное отношение к незваным гостям, явно возникшее из-за каких-то определённых событий).

- Рудольфи дома?
Старичок посмотрел на носки своих ночных туфель

(«ночные туфли» ещё одна повторяющаяся Булгаковская аллегория, в романе «Мастер и Маргарита» в «синих кожаных только что купленных ночных туфлях» привезут Степана Лиходеева к следователю; конечно, тогда в 1920-ые годы это могли быть только калоши; автор незначительным отвлекающим предметом облагораживая персонаж, уводит сознание читателя от следственных действий, которые тут маскируются)

и ответил:
- Нету его.
На мои вопросы - куда он девался, когда будет, и даже на нелепый вопрос, почему замок висит на "Бюро", старик как-то мялся, осведомился, кто я таков. Я объяснил все, даже про роман рассказал. Тогда старичок сказал:
- Он уехал в Америку неделю тому назад.
Можете убить меня, если я знаю, куда девался Рудольфи и почему

(это выражение должно сказать внимательному читателю про то, что все его догадки о судьбе Рудольфи соответствуют действительности).

Куда девался журнал, что произошло с "Бюро", какая Америка, как он уехал, не знаю и никогда не узнаю. Кто таков старичок, черт его знает!

(должно быть ясно, это как раз уточняет М.А.Булгаков повторяясь, что тираж журнала конфискован, организация запрещена, Америка – это российская Колыма, которая находится близко от Аляски, Рудольфи увезли под арестом)

Под влиянием слабости после гриппа в истощенном моем мозгу мелькнула даже мысль, что не видел ли я во сне все - то есть и самого Рудольфи, и напечатанный роман, и Шан-Зелизе, и Василия Петровича, и ухо, распоротое гвоздем

(здесь дополнительное повторное указание на криминальные действия редактора, активно и открыто противостоявшего советской власти).

Но по приезде домой я нашел у себя девять голубых книжек. Был напечатан роман. Был. Вот он

(этот приём будет использован М.А.Булгаковым, когда он незаметно вставит в текст романа «Мастер и Маргарита» тиражирование мастером в пяти экземплярах своего романа в главе 13, который сделает попытку уничтожения книги в печке бессмысленной).

Из напечатавшихся в книжке я, к сожалению, не знал никого
Так что ни у кого не мог и справиться о Рудольфи

(этого представить невозможно; совершенно очевидная для любого литератора ложь).

Съездив еще раз в "Бюро", я убедился, что никакого бюро там уже нет, а есть кафе со столиками, покрытыми клеенкой.
Нет, вы объясните мне, куда девались несколько сот книжек? Где они?
Такого загадочного случая, как с этим романом и Рудольфи, никогда в моей жизни не было

(в 1920-ых годах подобные случаи происходили на каждом шагу).



Глава 7.

Самым разумным в таких странных обстоятельствах представлялось просто все это забыть и перестать думать и о Рудольфи, и об исчезновении вместе с ним и номера журнала. Я так и поступил

(кто и как может забыть гибель друга и плоды своего труда?).

Однако это не избавляло меня от жестокой необходимости жить дальше. Я проверил свое прошлое

(несмотря на все репрессии советской власти жизнь продолжается, и как-то выживать надо и в этих условиях).


- Итак, - говорил я самому себе, во время мартовской вьюги сидя у керосинки, - я побывал в следующих мирах.
Мир первый: университетская лаборатория, в коей я помню вытяжной шкаф и колбы на штативах. Этот мир я покинул во время гражданской войны. Не станем спорить о том, поступил ли я легкомысленно или нет. После невероятных приключений (хотя, впрочем, почему невероятных? - кто же не переживал невероятных приключений во время гражданской войны?), словом, после этого я оказался в "Пароходстве". В силу какой причины? Не будем таиться. Я лелеял мысль стать писателем. Ну и что же? Я покинул и мир "Пароходства". И, собственно говоря, открылся передо мною мир, в который я стремился, и вот такая оказия, что он мне показался сразу же нестерпимым

(это ложь, в главе 5 Максудов благодарил Рудольфи за обоих Рвацких Макара и Алоизия).

Как представлю себе Париж, так какая-то судорога проходит во мне и не могу влезть в дверь. А все этот чертов

(стандартная характеристика представителей большевиков у М.А.Булгакова)

Василий Петрович! И сидел бы в Тетюшах! И как ни талантлив Измаил Александрович, но уж очень противно в Париже. Так, стало быть, остался я в какой-то пустоте? Именно так.

Примечание.

Надо перечислить все миры С.Л.Максудова.
Мир первый – университетская лаборатория, детство и юность писателя в дореволюционной царской России.
Мир второй – гражданская война.
Мир третий – работа журналистом в «Пароходстве».
Мир четвёртый – это мир литературного творчества.

Дальше Максудов утверждает, что его мышцы скованы судорогой, которая не позволяет ему пройти сквозь дверной проём. И эта реакция его организма связана с Василием Петровичем.
Конечно, М.А.Булгаков пишет о том, что «чёртовые», то есть большевистские, пролетарские, провинциальные писатели перекрыли дорогу в мировую литературу для даже самых талантливых авторов, уровня Измаила Александровича.

Ну что же, сиди и сочиняй второй роман, раз ты взялся за это дело, а на вечеринки можешь и не ходить

(зачем браться за то дело, которое стало для вас отвратительно, очевидно, что М.А.Булгаков даёт здесь дополнительные уточнения влюблённости писателя в литературную профессию).

Дело не в вечеринках, а в том-то вся и соль, что я решительно не знал, об чем этот второй роман должен был быть? Что поведать человечеству? Вот в чем вся беда

(М.А.Булгаков пишет не об отсутствии тем для литературного труда у С.Л.Максудова, а о необходимости писать то, что считает должным, целесообразным советская власть).

Кстати, о романе. Глянем правде в глаза. Его никто не читал. Не мог читать, ибо исчез Рудольфи, явно не успев распространить книжку. А мой друг, которому я презентовал экземпляр, и он не читал. Уверяю вас

(это почти прямое указание автора на советский способ распространения запрещённой литературы посредством личных знакомств и самиздат; конечно, его романом, из-за которого репрессирован Рудольфи, зачитывается вся интеллектуальная элита).

Да, кстати: я уверен, что, прочитав эти строки, многие назовут меня интеллигентом и неврастеником. Насчет первого не спорю, а насчет второго
предупреждаю серьезным образом, что это заблуждение. У меня и тени
неврастении нет. И вообще, раньше чем этим словом швыряться, надо бы узнать
поточнее, что такое неврастения, да рассказы Измаила Александровича послушать. Но это в сторону. Нужно было прежде всего жить, а для этого нужно
было деньги зарабатывать

(в советское время слово «интеллигент» являлось в народе синонимом «хлюпика», робкого подлого трусливого тщедушного человека, в ходу был термин «гнилая интеллигенция», только поэтому автор применяет здесь в отношении своего героя этот сомнительный комплимент; неврастения, как известно из главы 2, станет в итоге причиной гибели Сергея Леонтьевича).

Итак, прекратив мартовскую болтовню

(в результате, сравнивая свои хлопоты по публикации романа с весенним томлением тела, Максудов возвращает себя из духовного, идеального мира в материальную меркантильную суету повседневной жизни),

я пошел на заработки. Тут меня жизнь взяла за шиворот и опять привела в "Пароходство", как блудного сына. Я сказал секретарю, что роман написал. Его это не тронуло. Одним словом, я условился, что буду писать четыре очерка в месяц. Получая соответствующее законам вознаграждение за это. Таким образом, некоторая материальная база намечалась. План заключался в том, чтобы сваливать как можно скорее с плеч эти очерки и по ночам опять-таки писать

(никаких дивидендов в смысле трудоустройства из наличия знаменитого теперь романа Сергей Леонтьевич для себя не извлёк; по сути, в его жизни ничего не изменилось, несмотря на личное знакомство и признание столь влиятельных лиц, как Измаил Александрович Бондаревский и Егор Агапёнов).

Первая часть была мною выполнена, а со второй получилось черт знает что

(снова М.А.Булгаков аллегорически направляет мысль читателя к тому, что советская цензура, то есть чёрт, стала строго контролировать произведения писателя).

Прежде всего я отправился в книжные магазины и купил произведения современников. Мне хотелось узнать, о чем они пишут, как они пишут, в чем
волшебный секрет этого ремесла

(Максудов знакомится с трудами классиков социалистического реализма).

При покупке я не щадил своих средств, покупая все самое лучшее, что
только оказалось на рынке. В первую голову я приобрел произведения Измаила
Александровича, книжку Агапенова, два романа Лесосекова, два сборника
рассказов Флавиана Фиалкова и многое еще. Первым долгом я, конечно, бросился
на Измаила Александровича. Неприятное предчувствие кольнуло меня, лишь
только я глянул на обложку. Книжка называлась "Парижские кусочки". Все они
мне оказались знакомыми от первого кусочка до последнего. Я узнал и
проклятого Кондюкова, которого стошнило на автомобильной выставке, и тех
двух, которые подрались на Шан-Зелизе (один был, оказывается, Помадкин,
другой Шерстяников), и скандалиста, показавшего кукиш в Гранд-Опера

(повторение французских сатирических сюжетов Измаила Александровича демонстрирует читателям тлетворное влияние буржуазного образа жизни на поведение невинного советского человека и, естественно, было произнесено Бондаревским публично по инициативе и с дозволения цензуры для разоблачения «их нравов»).

Измаил Александрович писал с необыкновенным блеском, надо отдать ему справедливость, и поселил у меня чувство какого-то ужаса в отношении Парижа

(сознательно иронично лукавит автор, раз за разом повторяя на различный лад ужасное впечатление, которое на него произвело описание Парижа).

Агапенов, оказывается, успел выпустить книжку рассказов за время, которое прошло после вечеринки, - "Тетюшанская гомоза". Нетрудно было догадаться, что Василия Петровича не удалось устроить ночевать нигде, ночевал он у Агапенова, тому самому пришлось использовать истории бездомного деверя.
Все было понятно, за исключением совершенно непонятного слова «гомоза»

(гомоза означает то же самое, что егоза, то есть непоседа; получается Агапёнов написал сатирические рассказы о провинциальных дурно образованных соглядатаях, приставляемых к литераторам властью в качестве подшефных сотрудников ради абстрактного утопического просветительского долга; М.А.Булгаков пробует «на вкус» реакцию публики на возникновение в тексте вышедших из употребления либо редких специфических слов, таким образом, стало востребованным в романе «Мастер и Маргарита» слово «гемикрания»).

Дважды я принимался читать роман Лесосекова "Лебеди", два раза дочитывал до сорок пятой страницы и начинал читать с начала, потому что забывал, что было в начале. Это меня серьезно испугало. Что-то неладное творилось у меня в голове - я перестал или еще не умел понимать серьезные вещи

(автор пишет о пустоте содержания назидательных серьёзных произведений классиков социалистического реализма, недоступных сатиричному уму С.Л.Максудова).

И я, отложив Лесосекова, принялся за Флавиана и даже Ликоспастова и в последнем налетел на сюрприз. Именно, читая рассказ, в котором был описан некий журналист (рассказ назывался "Жилец по ордеру"), я узнал продранный диван с выскочившей наружу пружиной, промокашку на столе... Иначе говоря, в рассказе был описан... я!
Брюки те же самые, втянутая в плечи голова и волчьи глаза... Ну, я,
одним словом! Но, клянусь всем, что было у меня дорогого в жизни, я описан
несправедливо. Я вовсе не хитрый, не жадный, не лукавый, не лживый, не
карьерист и чепухи такой, как в этом рассказе, никогда не произносил!
Невыразима была моя грусть по прочтении ликоспастовского рассказа, и решил я
все же взглянуть со стороны на себя построже, и за это решение очень обязан
Ликоспастову

(разве диван с пружиной, брюки, втянутая в плечи голова и волчьи глаза являются чем-то особо характерным для человека, понятно, что подобные признаки могли быть у любого; а если герой рассказа в противоположность вам ещё хитёр, жаден, лукав, лжив, честолюбив и говорит несвойственные вам речи, то получается, что Ликоспастов написал рассказ о том, каким надо стать Максудову внутренне, вот как раз за это объяснение Сергей Леонтьевич выражает ему благодарность).

Однако грусть и размышления мои по поводу моего несовершенства ничего, собственно, не стоили, по сравнению с ужасным сознанием, что я ничего не извлек из книжек самых наилучших писателей, путей, так сказать, не обнаружил, огней впереди не увидел, и все мне опостылело

(Сергей Леонтьевич, прочитав избранную им литературу, понял, что писать согласно требований цензуры он не сможет).

И, как червь, начала сосать мне сердце прескверная мысль, что никакого, собственно, писателя из меня не выйдет

(следовательно, пробиться в число официальных признанных литераторов, то есть в будущем стать членом созданного в 1934-ом году Союза Писателей ему не удастся; в соответствии с законами советского времени только члены Союза писателей имели право на творческие оплачиваемые отпуска, во время которых творческие люди могли быть предоставлены себе и своему искусству; остальные люди могли быть осуждены по статье за тунеядство, например, так был арестован и сослан позже, в 1964-ом году, будущий лауреат Нобелевской премии поэт Иосиф Бродский).

И тут же столкнулся с еще более ужасной мыслью о том, что... а ну как выйдет такой, как Ликоспастов? Осмелев, скажу и больше: а вдруг даже такой, как Агапенов?

(и Ликоспастов, и Агапёнов согласно романа явно поднадзорные писатели, их работы считаются советской властью крамольными, в отличии от Бондаревского, Лесосекова, Фиалкова)

Гомоза? Что такое гомоза? И зачем кафры? Все это чепуха, уверяю вас!

Примечание.

Обычный для М.А.Булгакова приём концентрировать внимание читателя как бы бессмысленным отвлечением на непонятные понятия, требующие дополнительной справочной информации.
Таким образом, писатель приучал своих продвинутых начитанных почитателей из числа литераторов к подсознательному ожиданию сложных метафор, за объяснением которых надо обращаться в словари, справочники, энциклопедии. Это было необходимо автору, чтобы они, усложняя простые вещи, запутывали ещё больше придуманную им многозначную аллегорию.
Гомозой в романе изображён, так называемый деверь Агапёнова, от которого тот пытается избавиться любыми путями, кафры – это иноверцы, так называют в исламе людей, проповедующих иную, чуждую, ошибочную веру.
То есть М.А.Булгаков пишет здесь о снующих повсюду правоверных непоседах и противостоящих им инакомыслящих свободолюбивых гражданах, о Василии Петровиче, китайце и Егоре Агапёнове.
Или, называя вещи своими именами, о преданной советской власти неграмотной провинциальной черни, хлынувшей в столицы после Октябрьского переворота (Василий Петрович), о ничего непонимающих на русском языке азиатах с окраин Российской Империи (китаец) и несчастной интеллигенции (Егор Агапёнов), которой было вменено в обязанность просвещение всего этого человеческого материала.


Вне очерков я много проводил времени на диване, читая разные книжки, которые, по мере приобретения, укладывал на хромоногой этажерке и на столе и
попросту в углу. Со своим собственным произведением я поступил так: уложил
оставшиеся девять экземпляров и рукопись в ящики стола

(роман, как и всё свободное творчество Максудова отправляются в стол под ключ до лучших времён),

запер их на ключ и решил никогда, никогда в жизни к ним не возвращаться.
Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шел уже к концу. И опять, как тогда, я проснулся в слезах! Какая слабость, ах, какая слабость! И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу

(те же самые образы возникали у него в минуты вдохновения, когда он писал первый роман в главе 2; это воспоминания о гражданской войне и гибнущей России).

Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же делать с ними?

(самый главный вопрос, которым больны умы всех литераторов мира, когда их мучает творческий зуд)

Первое время я просто беседовал с ними, и все-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика

(сознательно М.А.Булгаков подбрасывает читателям очевидные параллели c собственным романом «Белая гвардия» и пьесой «Дни Турбинных», хотя на самом деле речь идёт о совсем другом «закатном» романе).

Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная игра, и не раз я жалел, что кошки уже нет на свете и некому показать, как на странице в маленькой комнатке шевелятся люди. Я уверен, что зверь вытянул бы лапу и стал бы скрести страницу. Воображаю, какое любопытство горело бы в кошачьем глазу, как лапа царапала бы буквы!

(снова пробует на читателях свои аналогии М.А.Булгаков; в романе «Мастер и Маргарита» шевелиться станут люди на глобусе и фигуры на шахматной доске Воланда; таким образом, автор готовится отобразить отношение сильных мира сего к живым людям; здесь в качестве всесильного владыки автор пока представляет Мать Природу, Провидение в образе старой кошки)

С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчетливо слышал звуки рояля. Правда, если бы кому-нибудь я сказал бы об этом, надо полагать, мне посоветовали бы обратиться к врачу. Сказали бы, что играют внизу под полом,
и даже сказали бы, возможно, что именно играют. Но я не обратил бы внимания
на эти слова. Нет, нет! Играют на рояле у меня на столе, здесь происходит
тихий перезвон клавишей. Но этого мало. Когда затихает дом и внизу ровно ни
на чем не играют, я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и
злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и сердитые и печальные
голоса и ноют, ноют. О нет, это не под полом! Зачем же гаснет комнатка,
зачем на страницах наступает зимняя ночь над Днепром, зачем выступают
лошадиные морды, а над ними лица людей в папахах. И вижу я острые шашки, и
слышу я душу терзающий свист

(рояль – это душа просвещённой интеллектуальной культурной России, гармоника – это душа языческой неграмотной толпы, говоря современным языком М.А.Булгаков подразумевает масс-культуру, шоу-бизнес; и заканчивается эпизод «терзающим» сердце «свистом» соловья-разбойника, которым будут соревноваться в романе «Мастер и Маргарита» кот Бегемот и Коровьев).

Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человека, выстрел, он, охнув, падает
навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно
лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении

(предварительный вариант отображения гибели Иуды на страницах Ершалаимской хроники в Гефсиманском саду в романе «Мастер и Маргарита»).

Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как
бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда?
И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать?
А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует

(такое простое и такое глубокое завещание всем будущим писателям).

Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют "Фауста". Вдруг "Фауст" смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из
дверей с гитарой в руке. Слышу - напевает. Пишу - напевает.
Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить на вечеринки, ни в театр ходить не нужно.
Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу

(автор искусно переключает внимание читателей к творчеству драматурга, очевидно, что замысел переделать роман в драму родился у Максудова прежде, чем он начинает возиться с рукописью три ночи, а не спонтанно, по наитию, так, как приходит идея нового произведения).

В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и говорили.
В конце апреля и пришло письмо Ильчина.
И теперь, когда уже известна читателю история романа, я могу продолжать
повествование с того момента, когда я встретился с Ильчиным

(излюбленная форма вольного перемещения действия в тексте романа во времени примет законченный вид только в романе «Мастер и Маргарита»; пока же ясно, что автор переместил своего героя в другое историческое и календарное время, вероятно, уже в 1930-ые годы).