Украсть не трудно. На место положить - вот в чем штука. Имея в кармане браунинг в кобуре

(пистолет в кобуре носить в кармане незаметно очень сложно, как мог Максудов, таким образом, перемещаться по городу?),

я приехал к моему другу

(вариант с кражей пистолета – это, на мой взгляд, какой-то неосуществлённый поворот сюжета романа «Мастер и Маргарита»).

Сердце мое екнуло, когда еще сквозь дверь я услыхал его крики

(разными голосами говорит друг Максудова, то кричит, то шепчет; про утерянное оружие шепотом, про подозрение на водопроводчика криком):

- Мамаша! А еще кто?..
Глухо слышался голос старушки, его матери:
- Водопроводчик...
- Что случилось? - спросил я, снимая пальто

(пистолет в кобуре ещё как-то можно укрыть под полами пальто).

Друг оглянулся

(информация о потере именного пистолета чревато серьёзным наказанием и обвинением в халатности или предательстве)

и шепнул:
- Револьвер сперли сегодня... Вот гады...

(такое впечатление, что автор так и не смог определиться, как ему логично и доходчиво объяснить появление и возврат пистолета; то ли по взаимному согласию друзей, то ли действительно кражей)

- Ай-яй-яй, - сказал я.
Старушка-мамаша носилась по всей маленькой квартире, ползала по полу в коридоре, заглядывала в какие-то корзины.
- Мамаша! Это глупо! Перестаньте по полу елозить!
- Сегодня? - спросил я радостно. (Он ошибся, револьвер пропал вчера, но ему почему-то казалось, что он его вчера ночью еще видел в столе.)
- А кто у вас был?
- Водопроводчик, - кричал мой друг

(этот крик предназначен явно другим людям, то есть соседям или для прослушивающих устройств, которые наверняка должны быть установлены в квартире человека, симпатизирующего подобным Максудову писателям; так сказать, для отвода глаз).

- Парфеша! Не входил он в кабинет, - робко говорила мамаша, - прямо к крану прошел...
- Ах, мамаша! Ах, мамаша!

(словно какой-то постановочный сюжет изображают два друга, даже в отношении матери; сценарий с потерей пистолета на случай будущего обнаружения уже действует по полной программе; он начался ещё до прихода Сергея Леонтьевича)

- Больше никого не было? А вчера кто был?
- И вчера никого не было! Только вы заходили, и больше никого.
И друг мой вдруг выпучил на меня глаза

(его удивление говорит о том, что Максудов как-то дал ему понять о возвращении оружия за ненадобностью).

- Позвольте, - сказал я с достоинством.
- Ах! И до чего же вы обидчивые, эти интеллигенты! - вскричал друг. - Не думаю же я, что это вы сперли

(здесь проясняется обоюдная договорённость друзей, не хватает только полной согласованности, что заставляет меня предположить отсутствие выбора у самого М.А.Булгакова).

И тут же понесся смотреть, к какому крану проходил водопроводчик. При этом мамаша изображала водопроводчика и даже подражала его интонациям.
- Вот так вошел, - говорила старушка, - сказал "здравствуйте"... шапку повесил - и пошел...
- Куда пошел?..
Старушка пошла, подражая водопроводчику, в кухню, друг мой устремился за нею, я сделал одно ложное движение, якобы за ними, тотчас свернул в
кабинет, положил браунинг не в левый, а в правый ящик стола и отправился в
кухню

(друг, очевидно, преднамеренно уводит свою мать с собой на кухню, давая возможность положить браунинг на место, получается, что весь этот спектакль нужен для единственного зрителя – матери друга).

- Где вы его держите? - спрашивал я участливо в кабинете.
Друг открыл левый ящик и показал пустое место.
- Не понимаю, - сказал я, пожимая плечами, - действительно, загадочная история, - да, ясно, что украли.
Мой друг окончательно расстроился.
- А все-таки я думаю, что его не украли, - сказал я через некоторое время, - ведь если никого не было, кто же может его украсть?
Друг сорвался с места и осмотрел карманы в старой шинели в передней. Там ничего не нашлось.
- По-видимому, украли, - сказал я задумчиво, - придется в милицию заявлять.
Друг что-то простонал

(Максудов решил немного покуражиться над приятелем).

- Куда-нибудь в другое место вы не могли его засунуть?
- Я его всегда кладу в одно и то же место! - нервничая, воскликнул мой приятель и в доказательство открыл средний ящик стола. Потом что-то пошептал губами, открыл левый и даже руку в него засунул, потом под ним нижний, а затем уже с проклятием открыл правый

(не понимая, зачем шутить такими вещами, возмущённо материться друг на Максудова).

- Вот штука! - хрипел он, глядя на меня. - Вот штука... Мамаша! Нашелся!
Он был необыкновенно счастлив в этот день и оставил меня обедать

(естественно, друг очень рад, что судьба Сергея Леонтьевича стала складываться без применения его оружия, легально).

Ликвидировав висевший на моей совести вопрос с револьвером, я сделал шаг, который можно назвать рискованным, - бросил службу в "Вестнике пароходства"

(очень скоро ему придётся вернуться на прежнюю службу, так как даже «чудовищно маленькая сумма» не могла освободить человека при советской власти от обвинения в тунеядстве).

Я переходил в другой мир, бывал у Рудольфи и стал встречать писателей, из которых некоторые имели уже крупную известность. Но все это теперь как-то смылось в моей памяти

(дальше Максудов обо всех писателях напишет конкретно, таким образом, М.А.Булгаков проверяет избранную манеру написания романа – от противного),

не оставив ничего, кроме скуки, в ней, все это я позабыл. И лишь не могу забыть одной вещи: это знакомства моего с издателем Рудольфи - Макаром Рвацким

(в главе 4 никакого Рвацкого не предполагалось: и редактором, и издателем журнала «Родина являлся Рудольфи).

Дело в том, что у Рудольфи было все: и ум, и сметка, и даже некоторая эрудиция, у него только одного не было – денег

(но раньше Рудольфи выдал аванс из собственного кармана; это прямое противоречие, возникает некоторое несоответствие образа, определённо положительный момент, приближающий героя к массовому читателю).

А между тем азартная любовь Рудольфи к своему делу толкала его на то, чтобы во что бы то ни стало издавать толстый журнал. Без этого он умер бы, я полагаю

(наличие ума и сметки характеризуется суммой капитала; желание издавать толстый литературный журнал, а в 1920-ых годах рекламная периодика не была толстой, это источник дополнительных затрат; ещё точнее – это хобби, страсть, грозящая Рудольфи в СССР гибелью, что косвенно подсказывает автор).

В силу этой причины я однажды оказался в странном помещении на одном из бульваров Москвы. Здесь помещался издатель Рвацкий, как пояснил мне Рудольфи. Поразило меня то, что вывеска на входе в помещение возвещала, что здесь – «Бюро фотографических принадлежностей».
Еще страннее было то, что никаких фотографических принадлежностей, за
исключением нескольких отрезов ситцу и сукна

(какое отношение к фото могут иметь куски ткани?),

в газетную бумагу завернутых, не было в помещении

(нечто вроде известных «Рогов и копыт» описывает автор; под прикрытием, подпольно действует в СССР типография, издающая такую литературу, которую пишет Максудов).

Все оно кишело людьми. Все они были в пальто, в шляпах, оживленно разговаривали между собою. Я услыхал мельком два слова - "проволока" и "банки", страшно удивился, но и меня встретили удивленными взорами

(в предпринимательской среде слово «проволока» обозначает затягивание банками платежей; играет словами М.А.Булгаков).

Я сказал, что я к Рвацкому по делу. Меня немедленно и очень почтительно проводили за фанерную перегородку, где удивление мое возросло до наивысшей степени.
На письменном столе, за которым помещался Рвацкий, стояли
нагроможденные одна на другую коробки с кильками.
Но сам Рвацкий не понравился мне еще более, нежели кильки в его издательстве. Рвацкий был человеком сухим, худым, маленького роста, одетым
для моего глаза, привыкшего к блузам в "Пароходстве", крайне странно. На нем
была визитка, полосатые брюки, он был при грязном крахмальном воротничке, а
воротничок при зеленом галстуке, а в галстуке этом была рубиновая булавка

Примечание.

М.А.Булгаков ещё в 1929-ом году в работе «Тайному другу» так описывает Рвацкого:
«Маленького роста, в вишнёвом галстуке с фальшивой жемчужной булавкой, в полосатых брюках, ногти с чёрной каймой, а глаза…»
Это некий «джентльменский» набор, взаимопротиворечащих предметов одежды, вероятно, обеспечивающих внимание непредвзятого читателя и путающих обыкновенного, как бы глубокомысленной бессмыслицей, с целью пока ещё несформировавшейся характеристики редактора, который должен был по идеи писателя публиковать роман.
Попытка изобразить образ то ли опустившегося интеллигента, то ли предприимчивого выскочки, который согласно поговорке из грязи пытается забраться в князи. Что-то вроде портрета современного «нового русского».
Очевидно, что грязный воротник незачем крахмалить, красная булавка незаметна на зелёном галстуке.
В итоге, роман мастера опубликован не будет и образ Рвацкого благополучно исчезнет из «Мастера и Маргариты».
А из этого эпизода вырастут афиши о выступлении Воланда в Театре Варьете: «Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных афиш. На зелёных листах крупными красными буквами было напечатано…»

Рвацкий меня изумил, а я Рвацкого испугал или, вернее, расстроил,
когда я объяснил, что пришел подписать договор с ним на печатание моего
романа в издаваемом им журнале

(изумление – это свойство для человека положительное, характеризующее располагающее к себе впечатление; испуг и расстройство, наоборот, свойство для человека отрицательное, характеризующее отталкивающее от себя впечатление; автор так определяет отношения между Рвацким и Максудовым, кто и в ком нуждается больше).

Но тем не менее он быстро пришел в себя, взял принесенные мною два экземпляра договора, вынул самопишущее перо, подписал, не читая почти, оба и подпихнул мне оба экземпляра вместе с самопишущим пером. Я уже вооружился последним, как вдруг глянул на коробки с надписью "Килька отборная астраханская" и сетью, возле который был рыболов с засученными штанами, и какая-то щемящая мысль вторглась в меня.

Примечание.

24 мая 1919 года по приказу С. М. Кирова в Астрахани был расстрелян крестный ход, а затем и священники (митрополит Митрофан и епископ Леонтий), его проводившие. По официальной версии советской власти это происшествие называлось контрреволюционный мятеж.
М.А.Булгаков, сатирически упоминая здесь провинциальный город Астрахань, пишет о стихийном сопротивлении крестьян в российской провинции произволу советской власти. Ассоциации с коробками патронов («Килька отборная астраханская») и воинским обмундированием («сильнейший запах сапожной кожи») по идее писателя должны были как-то обозначиться при предварительной читке романа. Автор, таким образом, готовил свои метафоры для своего «закатного» романа.

- Деньги мне уплатят сейчас же, как написано в договоре? - спросил я.
Рвацкий превратился весь в улыбку сладости, вежливости.
Он кашлянул и сказал:
- Через две недели ровно, сейчас маленькая заминка...
Я положил перо.
- Или через неделю, - поспешно сказал Рвацкий, - почему же вы не
подписываете?
- Так мы уже тогда заодно и подпишем договор, - сказал я, - когда заминка уляжется.
Рвацкий горько улыбнулся, качая головой.
- Вы мне не доверяете? - спросил он.
- Помилуйте!
- Наконец, в среду! - сказал Рвацкий. - Если вы имеете нужду в деньгах.
- К сожалению, не могу.
- Важно подписать договор, - рассудительно сказал Рвацкий, - а деньги
даже во вторник можно.
- К сожалению, не могу. - И тут я отодвинул договоры и застегнул пуговицу.
- Одну минуточку, ах, какой вы! - воскликнул Рвацкий. - А говорят еще, что писатели непрактичный народ.

Примечание.

Так близок мне этот разговор безденежного автора или изобретателя, который расстается с единственной своей собственностью плодом творческих мук - рукописью, техническим секретом, и жадным бизнесменом, нэпманом, по определению 1920-ых годов, который каждую секунду мечтает надуть наивного творца.
Я думаю этот диалог можно рассматривать, как остроумную миниатюру, по ходу работы над романом пришедший в голову к писателю. Никакой особой связи с содержанием текста он не имеет.
Единственное, на что тут стоит обратить внимание это прикрытая форма обозначения дня недели, в который происходит встреча Рвацкого и Максудова. Исключая недели и дни, автор оставляет только один день – понедельник. Видимо, М.А.Булгаков, таким образом, изучал на читателях во время домашних читок то, насколько хорошо он прячет реальный день недели и дату, происходящих событий.


И тут вдруг тоска изобразилась на его бледном лице, он встревоженно оглянулся, но вбежал какой-то молодой человек и подал Рвацкому картонный билетик, завернутый в белую бумажку. "Это билет с плацкартой, - подумал я, -
он куда-то едет..."
Краска проступила на щеках издателя, глаза его сверкнули, чего я никак не предполагал, что это может быть

(огонь в глазах так называемого редактора Рвацкого, может означать лишь ярость человека, который вынужден предпринимать самые крайние меры ради своего спасения, конечно, ему не хочется оставлять здесь неоконченных дел).

Говоря коротко, Рвацкий выдал мне ту сумму, которая была указана в договоре, а на остальные суммы написал мне векселя. Я в первый и в последний раз в жизни держал в руках векселя, выданные мне. (За вексельною бумагою куда-то бегали, причем я дожидался, сидя на каких-то ящиках, распространявших сильнейший запах сапожной кожи.) Мне очень польстило, что у меня векселя

(снова возникает знакомое ощущение из 1990-ых годов, когда в соседнем подъезде легко фабриковались ценные бумаги с любыми степенями защиты).

Дальше размыло в памяти месяца два. Помню только, что я у Рудольфи возмущался тем, что он послал меня к такому, как Рвацкий, что не может быть
издатель с мутными глазами и рубиновой булавкой

(разве не всплывают в памяти наших современников образы молодых людей в малиновых пиджаках с толстыми золотыми цепями на шее при чтении этого описания?).

Помню также, как екнуло мое сердце, когда Рудольфи сказал: "А покажите-ка векселя", - и как оно стало на место, когда он сказал сквозь зубы: "Все в порядке". Кроме того, никогда не забуду, как я приехал получать по первому из этих векселей. Началось с того, что вывеска "Бюро фотографических принадлежностей" оказалась несуществующей и была заменена вывескою "Бюро медицинских банок"

(мне кажется, М.А.Булгаков рассказывает здесь о том, что честная журналистика времён 1920-ых годов, то есть искусство фотографии, быстро оборачивалась для репортёров проблемами со здоровьем; или, называя вещи своими именами, на редакцию было совершено нападение).

Я вошел и сказал:
- Мне нужно видеть Макара Борисовича Рвацкого.

Примечание.
Очевидно, что Святой Макарий – Митрополит Всея Руси (ок. 1482-1563), открывший в Москве первую типографию, является прямым прототипом Макара Борисовича Рвацкого.

Отлично помню, как подогнулись мои ноги, когда мне ответили, что М.Б. Рвацкий... за границей.
Ах, сердце, мое сердце!.. Но, впрочем, теперь это неважно

(что может тронуть душу Максудова, разве что только сочувствие или зависть; Рвацкий условия договора исполнил верно, а нарочитое многоточие даёт повод думать о печальной судьбе редактора).

Кратко опять-таки: за фанерной перегородкою был брат Рвацкого. (Рвацкий уехал за границу через десять минут после подписания договора со мною - помните плацкарту?)

(ещё один эксперимент со временем, происходящих в романе действий)

Полная противоположность по внешности своему брату, Алоизий Рвацкий

(имя брата Рвацкого благополучно перекочует в закатный роман, обозначая, как и здесь, человека, который, сочувствуя идеям свободы и демократии, пытается приспособиться к жизни при советской власти),

атлетически сложенный человек с тяжкими глазами

(глаза первого Рвацкого были мутными; трудна стала жизнь порядочных людей; разве можно иначе воспринимать их финансирование выпуска журнала с романом Максудова и оплату гонорара автору; на контрасте внешности и поступков братьев Рвацких М.А.Булгаков запутывает и осложняет восприятие сюжета цензорами),

по векселю уплатил.
По второму через месяц я, проклиная жизнь

(как может проклинать жизнь, литератор, получая гонорара за никому неизвестную рукопись),

получил уже в каком-то официальном учреждении, куда векселя идут в протест (нотариальная контора, что ли, или банк, где были окошечки с сетками).
К третьему векселю я поумнел

(то есть, понимая ненадёжность в условиях советской власти предприятия и людей, которые платят ему деньги),

пришел к второму Рвацкому за две недели до срока и сказал, что устал.
Мрачный брат Рвацкого впервые обратил на меня свои глаза и буркнул:
- Понимаю. А зачем вам ждать сроков? Можете и сейчас получить.
Вместо восьмисот рублей я получил четыреста

(естественно, что согласно договора ему выплатили за полмесяца половину месячного оклада)

и с великим облегчением отдал Рвацкому две продолговатые бумажки.
Ах, Рудольфи, Рудольфи! Спасибо вам и за Макара и за Алоизия

(что может означать эта фраза кроме искренней благодарности за покровительство и финансирование Максудова в тяжёлый период жизни, а также выражение откровенной симпатии названным господам).

Впрочем, не будем забегать вперед, дальше будет еще хуже.

Примечание.

Святой Алоизий Гонзага(1566-1591) в истории Христианства стал известен своей гибелью во время милосердного оказания помощи больным во время эпидемии чумы в Риме. То есть М.А.Булгаков здесь подчёркивает жертвенность служения Алоизия Рвацкого в условиях СССР.

Впрочем, пальто я себе купил.
И наконец настал день, когда в мороз лютый я пришел в это же самое помещение

(опять отвлечённо М.А.Булгаков показывает, как вовремя пришлась Сергею Леонтьевичу оплата его рукописи).

Это был вечер. Стосвечовая лампочка резала глаза нестерпимо. Под лампочкой за фанерной перегородкой не было никого из Рвацких (нужно ли говорить, что и второй уехал). Под этой лампочкой сидел в пальто Рудольфи, а перед ним на столе, и на полу, и под столом лежали серо-голубые книжки только что отпечатанного номера журнала. О, миг! Теперь-то мне это смешно, но тогда я был моложе

(каждый пишущий человек слагает поэмы о первой своей публикации, конечно, Максудову не просто смешно – он наполнен восторгом).

У Рудольфи сияли глаза. Дело свое, надо сказать, он любил. Он был настоящий редактор

(писатель, называя так официального служащего журнала, выражает тому высшее почтение).

Существуют такие молодые люди, и вы их, конечно, встречали в Москве. Эти молодые люди бывают в редакциях журналов в момент выхода номера, но они не писатели. Они видны бывают на всех генеральных репетициях, во всех театрах, хотя они и не актеры, они бывают на выставках художников, но сами не пишут. Оперных примадонн они называют не по фамилиям, а по имени и отчеству, по имени же и отчеству называют лиц, занимающих ответственные должности, хотя с ними лично и не знакомы. В Большом театре на премьере они, протискиваясь между седьмым и восьмым рядами, машут приветливо ручкой кому-то в бельэтаже, в "Метрополе" они сидят за столиком у самого фонтана, и разноцветные лампочки освещают их штаны с раструбами

(так довольно мягко характеризует М.А.Булгаков представителей цензуры, которые буквально терзали во все годы существования советской власти всю творческую интеллигенцию).

Один из них сидел перед Рудольфи.
- Ну-с, как же вам понравилась очередная книжка? - спрашивал Рудольфи у молодого человека.
- Илья Иваныч!

(подчёркнуто фамильярно обращается человек к уважаемому в литературной среде редактору)

- прочувственно воскликнул молодой человек, вертя в руках книжку, - очаровательная книжка, но, Илья Иваныч, позвольте вам сказать со всею откровенностью, мы, ваши читатели, не понимаем, как вы с вашим вкусом могли поместить эту вещь Максудова

(хваля внешний вид журнала и ругая содержание, рецензент выражает суть происходящего).

"Вот так номер"! - подумал я, холодея. Но Рудольфи заговорщически

(очередная деталь, выделяющая борьбу литераторов с цензурой)

подмигнул мне и спросил:
- А что такое?
- Помилуйте! - восклицал молодой человек. - Ведь во-первых... вы позволите мне быть откровенным, Илья Иванович?
- Пожалуйста, пожалуйста, - сказал, сияя, Рудольфи.
- Во-первых, это элементарно неграмотно... Я берусь вам подчеркнуть двадцать мест, где просто грубые синтаксические ошибки

(совершенно обычное дело при первой публикации для начинающего литератора и говорит больше о профессионализме корректора и редактора, не усмотревших эти недочёты в тексте).

"Надо будет перечитать сейчас же", - подумал я, замирая.
- Ну, а стиль! - кричал молодой человек. - Боже мой, какой ужасный стиль! Кроме того, все это эклектично, подражательно, беззубо как-то. Дешевая философия, скольжение по поверхности... Плохо, плоско, Илья Иванович! Кроме того, он подражает...
- Кому? - спросил Рудольфи.
- Аверченко! - вскричал молодой человек

(Аркадий Тимофеевич Аверченко - это белоэмигрантский писатель-сатирик, чье творчество сам В.И.Ленин обозвал белогвардейским; для советского времени подражание ему равносильно обвинительному приговору в контрреволюционной деятельности),

вертя и поворачивая книжку и пальцем раздирая слипшиеся страницы, - самому обыкновенному Аверченко! Да вот я вам покажу. - Тут молодой человек начал рыться в книжке, причем я, как гусь, вытянув шею, следил за его руками. Но он, к сожалению, не нашел того, что искал

(никакого прямого подобия творчеству А.Т.Аверченко у романа С.Л.Максудова нет).

"Найду дома", - думал я.
- Найду дома, - посулил молодой человек, - книжка испорчена, ей-богу, Илья Иванович. Он же просто неграмотен! Кто он такой? Где он учился?
- Он говорит, что кончил церковноприходскую школу

(всякий образованный человек в царской России из народной, крестьянской среды естественно оканчивал церковноприходскую школу; например, А.Т.Аверченко не имел другого образования),

- сверкая глазами, ответил Рудольфи, - а впрочем, спросите у него сами. Прошу вас, познакомьтесь.
Зеленая гниловатая плесень

(в этих же цветах М.А.Булгаков опишет в романе «Мастер и Маргарита» руку Геллы, тянущейся к шпингалету оконной рамы в кабинете финдиректора Римского, гнилью и зеленью обозначая нечестивое мистическое содержание представителей советской власти)

выступила на щеках молодого человека, а глаза его наполнились непередаваемым ужасом.
Я раскланялся с молодым человеком, он оскалил зубы, страдание исказило его приятные черты. Он охнул и выхватил из кармана носовой платок, и тут я увидел, что по щеке у него побежала кровь. Я остолбенел

(вариант личного конфликта между чекистами и писателем отобразил здесь М.А.Булгаков; быть может, он проверял на домашних чтениях, насколько органично такой эпизод может влиться в текст «закатного» романа?).

- Что с вами? - вскричал Рудольфи.
- Гвоздь, - ответил молодой человек.
- Ну, я пошел, - сказал я суконным языком, стараясь не глядеть на молодого человека.
- Возьмите книги.
Я взял пачку авторских экземпляров, пожал руку Рудольфи, откланялся молодому человеку, причем тот, не переставая прижимать платок к щеке, уронил на пол книжку и палку, задом тронулся к выходу, ударился локтем об стол и вышел

(это столкновение цензора с автором рукописи, как мы уже знаем, не вошло в окончательный текст романа «Мастер и Маргарита» ни в каком виде).

Снег шел крупный, елочный снег

(опять косвенное указание времени; М.А.Булгаков пишет о том, что наступил Новый год).

Не стоит описывать, как я просидел всю ночь над книгой, перечитывая
роман в разных местах. Достойно внимания, что временами роман нравился, а
затем тотчас же казался отвратительным. К утру я был от него в ужасе

(самое обыкновенное для начинающего литератора состояние описывает автор; в действительности он пробует на читателях варианты того, как отразить насильственную правку романа после получения требований цензуры).

События следующего дня мне памятны. Утром у меня был удачно обокраденный друг

(этим своим появлением друг демонстрирует читателю, что их отношения носят постоянный, а не случайный характер, как могло показаться),

которому я подарил один экземпляр романа, а вечером я отправился на вечеринку, организованную группой писателей по поводу важнейшего события - благополучного прибытия из-за границы знаменитого литератора Измаила Александровича Бондаревского

(здесь автор устанавливает время происходящего в романе действия – 1923-ий год, именно в тот год вернулся из эмиграции Алексей Николаевич Толстой).

Торжество умножалось и тем, что одновременно чествовать предполагалось и другого знаменитого литератора - Егора Агапенова

(Борис Пильняк в 1920-ых годах совершал много поездок за границу в Азию и Европу),

вернувшегося из своей поездки в Китай.
И одевался, и шел я на вечер в великом возбуждении. Как-никак это был тот новый для меня мир, в который я стремился. Этот мир должен был открыться передо мною, и притом с самой наилучшей стороны - на вечеринке должны были
быть первейшие представители литературы, весь ее цвет

(благодаря рекомендации Рудольфи С.Л.Максудов попадает в самый высший свет литературной России 1920-ых годов, несмотря на полную свою неизвестность).

И точно, когда я вошел в квартиру, я испытал радостный подъем.
Первым, кто бросился мне в глаза, был тот самый вчерашний молодой человек, пропоровший себе ухо гвоздем. Я узнал его, несмотря на то, что он был весь забинтован свежими марлевыми бинтами

(кровь бежала по щеке, а не с уха; бинты - это очередной эксперимент, демонстрирующий в истинном свете вчерашнее событие).

Мне он обрадовался, как родному, и долго жал руки, присовокупляя, что всю ночь читал он мой роман, причем он ему начал нравиться

(молодой человек говорит о своём удовлетворении внесённой Максудовым правки в текст).

- Я тоже, - сказал я ему, - читал всю ночь, но он мне перестал нравиться

(он, как раньше утверждал автор, «был от него в ужасе», так пишет о своём отношении к советской цензуре М.А.Булгаков).

Мы тепло разговорились, при этом молодой человек сообщил мне, что будет заливная осетрина, вообще был весел и возбужден

(попытка автора отделить людей, надзирающих от пишущих, интересом первых к заливной осетрине и любопытством вторых к «первейшим представителям литературы»).

Я оглянулся - новый мир впускал меня к себе, и этот мир мне понравился. Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем. Тут же меня познакомили с известнейшим автором Лесосековым и с Тунским - новеллистом. Дам было мало, но все же были

(описанием невероятных яств на столе в голодные годы, последовавшие за гражданской войной, когда люди умирали на улицах, М.А.Булгаков показывает официальность, казённость мероприятия; ясно, что такое изобилие могли себе позволить лишь близкие к советской власти люди).

Ликоспастов был тише воды, ниже травы, и тут же как-то я ощутил, что, пожалуй, он будет рангом пониже прочих, что с начинающим даже русокудрым Лесосековым его уже сравнивать нельзя, не говоря уже, конечно, об Агапенове или Измаиле Александровиче

(М.А.Булгаков пишет о фаворитах советской власти в литературе, к которой явный антисоветчик Ликоспастов не относится).

Ликоспастов пробрался ко мне, мы поздоровались.
- Ну, что ж, - вздохнув почему-то

(Ликоспастов сожалеет о продажности Максудова после публикации хорошо «отредактированного» романа; в словах Ликоспастова звучит неявное обвинение Рудольфи о сотрудничестве с большевиками; как я считаю, М.А.Булгаков сознательно демонизирует благодетеля Максудова, разрисовывая его в противоречивых характеристиках, путая восприятие читателей),

сказал Ликоспастов, - поздравляю. Поздравляю от души. И прямо тебе скажу - ловок ты, брат. Руку бы дал на отсечение, что роман твой напечатать нельзя, просто невозможно. Как ты Рудольфи обработал, ума не приложу. Но предсказываю тебе, что далеко пойдешь! А поглядеть на тебя - тихоня... Но в тихом...

(ещё одна не использованная в будущем «закатном» романе автора игра слов – под чертями, бесами, ведьмами, то есть нечистью, М.А.Булгаков всегда и везде подразумевал большевиков; естественно, что главный герой С.Л.Максудов не должен был по сюжету и поэтому не мог сотрудничать с советской властью; ясно, что черти в тихом омуте его души раньше не водились, но публикация романа в журнале говорит о другом)

Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками с парадного, и исполнявший обязанности хозяина критик Конкин (дело происходило в его квартире)

(исполнять обязанности хозяина квартиры нельзя, очевидно, что автор имеет ввиду казённое помещение)

вскричал:
- Он!
И верно: это оказался Измаил Александрович. В передней послышался звучный голос, потом звуки лобызаний, и в столовую вошел маленького роста гражданин в целлулоидовом воротнике, в куртке. Человек был сконфужен, тих, вежлив и в руках держал, почему-то не оставив ее в передней, фуражку с бархатным околышем и пыльным круглым следом от гражданской кокарды

(так изобразил М.А.Булгаков всех чекистских, кэгэбэшных соглядатаев, которые сопровождали людей в СССР при поездках за рубеж).

"Позвольте, тут какая-то путаница..." - подумал я, до того не вязался вид вошедшего человека с здоровым хохотом и словом "расстегаи"

(автор обращает внимание читателей словом «расстегаи» на меркантильный отбор известными людьми общества для времяпровождения не по интеллекту, а по угощению),

которое донеслось из передней.
Путаница, оказалось, и была. Следом за вошедшим, нежно обнимая за талию

(так же обхватив Максудова за талию, Ильчин увлёк его к себе на диван),

Конкин вовлек в столовую высокого и плотного красавца со светлой вьющейся и холеной бородой, в расчесанных кудрях.
Присутствовавший здесь беллетрист Фиалков, о котором мне Рудольфи шепнул, что он шибко идет в гору, был одет прекрасно (вообще все были одеты хорошо)

(хорошо одеваться в начале 1920-ых годах могли очень немногие люди, даже из числа властьпредержащих),

но костюм Фиалкова и сравнивать нельзя было с одеждой Измаила Александровича. Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича.

Примечание.

В накрахмаленном белье в романе «Мастер и Маргарита» Азазелло придёт навстречу к Маргарите в главе 19.
Понятно, что бельё хозяйка крахмалит в быту при необходимости, чтобы постель держала форму. Также женщины крахмалят нижние юбки на костюмированных балах, изображающих торжества и приёмы знати в средневековой Европе.
Нательное бельё крахмалить незачем. Это очень неудобно и непрактично.
М.А.Булгаков здесь опять экспериментирует, проверяя реакцию читателей. Ясно, что граф А.Н.Толстой не мог ходить в накрахмаленном белье, а дурно образованный Л.П.Берия мог - из соображения демонстрации своей чистоплотности или псевдо культурности даме.
Автор романа мог подглядеть такой смешной случай у какого-то известного ему большевика.

Белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол:
- Га! Черти!

(прямое высказывание к данному собранию от автора, как большевистскому сборищу приверженцев и выкормышей советской власти)

И тут порхнул и смешок и аплодисмент и послышались поцелуи. Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем целовался накрест, перед кой-кем шутливо отворачивался, закрывая лицо белою ладонью, как будто слеп от солнца, и при этом фыркал

(здесь заметен опосредованный приём, используемый часто М.А.Булгаковым, - характеризовать персонажей реакцией героя на них; в романе «Мастер и Маргарита» многих действующих лиц будет слепить свет).

Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал трижды

(очевидно, что Измаил Александрович здоровался с Сергеем Леотьевичем по христианскому обычаю в честь праздника Пасхи, так здоровались и на Рождество, выделяя особо приятных и близких людей),

причем от Измаила Александровича запахло коньяком, одеколоном и сигарой

(три явных признака благо расположенности к Бондаревскому советской власти).

- Баклажанов! - вскричал Измаил Александрович, указывая на первого вошедшего. - Рекомендую. Баклажанов, друг мой.
Баклажанов улыбнулся мученической улыбкой и, от смущения в чужом, большом обществе, надел свою фуражку на шоколадную статую девицы, державшей в руках электрическую лампочку

(несуразный поступок Баклажанова – это новый ребус для цензоров и читателей; очевидно, что он не заметил того, что статуя шоколадная, видимо по причине отсутствия знания о подобном продукте, то есть из-за своей необразованности; он принял десерт за вешалку в виде негритянки; впрочем, М.А.Булгаков издевается ещё над оригинальностью кулинаров, которые вставили в шоколад электрическую лампочку).

- Я его с собой притащил! - продолжал Измаил Александрович. – Нечего ему дома сидеть. Рекомендую - чудный малый и величайший эрудит. И, вспомните мое слово, всех нас он за пояс заткнет не позже чем через год! Зачем же ты, черт

(прямое указание места службы этого «эрудита»),

на нее фуражку надел? Баклажанов?
Баклажанов сгорел со стыда и ткнулся было здороваться, но у него ничего не вышло, потому что вскипел водоворот усаживаний

(известно, как это было важно со времён средневековья до первого президента Российской Федерации Б.Н.Ельцина, который вовсеуслышанье как-то заявил на публичном собрании: «Не так сидим!» - пересаживая С.В.Степашина, своего на тот момент ставленника),

и уж между размещающимися потекла вспухшая лакированная кулебяка.
Пир пошел как-то сразу дружно, весело, бодро

(никто не притрагивался к еде до прихода основного гостя).

- Расстегаи подвели! - слышал я голос Измаила Александровича. – Зачем же мы с тобою, Баклажанов, расстегаи ели?

(в голодной на тот период времени Москве расстегаи были символом не просто благополучия, а немыслимого расточительства и роскоши)

Звон хрусталя ласкал слух, показалось, что в люстре прибавили свету. Все взоры после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались просьбы:
- Про Париж! Про Париж!
- Ну, были, например, на автомобильной выставке, - рассказывал Измаил Александрович, - открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи... между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка... Ну, француз, конечно,
речь говорит... на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю - Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный. Министр, конечно, делает вид, что ничего не замечает, но как тут не заметишь... Фрак, шапокляк, штаны тысячу
франков стоят. Все вдребезги... Ну, вывели его, напоили водой, увезли...

(Измаил Александрович рассказывает здесь о поведении новоявленных представителях Российской Империи на публичных официальных мероприятиях за границей; таким образом, используя самый малый повод, М.А.Булгаков во всех своих произведениях высмеивает большевистских руководителей - высший свет советского государства)

- Еще! Еще! - кричали за столом.
В это время уже горничная в белом фартуке обносила осетриной

(прислуга и изысканные угощения в самом сердце голодающей страны – вот идеалы поведения самого избранного интеллектуального общества в СССР).

Звенело сильней, уже слышались голоса. Но мне мучительно хотелось знать про Париж

(в повествовании Бондаревского Париж обозначен названиями мероприятия, улицы, здания оперы, но нет ни слова о самом городе, о его нравах, о архитектурной красоте, о сокровищах человеческой культуры в музеях, в реальности, он рассказывает о поведении советских служащих в столице Франции, признанном центре европейской культуры),

и я в звоне, стуке и восклицаниях ухом ловил рассказы Измаила Александровича.
- Баклажанов! Почему ты не ешь?..
- Дальше! Просим! - кричал молодой человек, аплодируя...
- Дальше что было?
- Ну а дальше сталкиваются оба эти мошенника на Шан-Зелизе, нос к носу... Табло! И не успел он оглянуться, как этот прохвост Катькин возьми и плюнь ему прямо в рыло!..
- Ай-яй-яй!
- Да-с... Баклажанов! Не спи ты, черт этакий!..

(сотрудник НКВД, слушая насмешки над своим начальством Измаила Александровича, пробует сделать вид, что он ничего не слышал и не видел, чтобы позже опустить эти истории из донесения об этом собрании литераторов)

Нуте-с, и от волнения, он неврастеник ж-жуткий, промахнись, и попал даме, совершенно неизвестной даме, прямо на шляпку...
- На Шан-Зелизе?!
- Подумаешь! Там это просто! А у ней одна шляпка три тысячи франков! Ну конечно, господин какой-то его палкой по роже... Скандалище жуткий!

Примечание.

История о том, как некто жулик Сашка Кондюков и прохвост Катькин выясняют отношения в самых людных местах Парижа, где гуляют знатные и богатые люди, наверняка имеет под собой реальную почву из жизни известных функционеров советского правительства времени начала 1920-ых годов.

Тут хлопнуло в углу, и желтое абрау

(шампанское вино «Абрау-Дюрсо», названное в честь озеро Абрау и речки Дюрсо, считалось лучшим сортом этого напитка в СССР)

засветилось передо мною в узком бокале... Помнится, пили за здоровье Измаила Александровича.
И опять я слушал про Париж.
- Он, не смущаясь, говорит ему: "Сколько?" А тот... ж-жулик! (Измаил Александрович даже зажмурился.) "Восемь, говорит, тысяч!" А тот ему в ответ:
"Получите!" И вынимает руку и тут же показывает ему шиш!
- В Гранд-Опера'?!
- Подумаешь! Плевал он на Гранд-Опера'! Тут двое министров во втором ряду.
- Ну, а тот? Тот-то что? - хохоча, спрашивал кто-то.
- По матери, конечно!
- Батюшки!
- Ну, вывели обоих, там это просто...
Пир пошел шире. Уже плыл над столом, наслаивался дым. Уже под ногой я ощутил что-то мягкое и скользкое и, наклонившись, увидел, что это кусок лососины, и как он попал под ноги – неизвестно

(это попытка использовать некий символичный для пьяного поведения представителей черни признак; в романе «Мастер и Маргарита» кот Бегемот будет устрицы мазать горчицей и прикуривать в ресторане окурок, который он будет носить в кармане).

Хохот заглушал слова Измаила Александровича, и поразительные дальнейшие парижские рассказы мне остались
Неизвестными

(ничего поразительного в пьяном и плебейском дебоше, устроенном двумя высокими чинами советской бюрократии, нет, обыкновенное поведение черни, вырвавшейся по стечению обстоятельств в начальство).

Я не успел как следует задуматься над странностями заграничной жизни, как звонок возвестил прибытие Егора Агапенова. Тут уж было сумбурновато. Из соседней комнаты слышалось пианино, тихо кто-то наигрывал фокстрот, и я видел, как топтался мой молодой человек, держа, прижав к себе, даму

(Максудов внимательно и трезво смотрит за ответственным сотрудником НКВД, которого прикрепили к нему для наблюдения).

Егор Агапенов вошел бодро, вошел размашисто, и следом за ним вошел китаец, маленький, сухой, желтоватый, в очках с черным ободком. За китайцем дама в желтом платье и крепкий бородатый мужчина по имени Василий Петрович

(вот этих трёх человек назвал Максудов словом «архангелы», которое было вычеркнуто позже Рудольфи; внимательно вглядевшись в эти образы, читателю должно быть понятно, что это подставные лица секретных сотрудников НКВД, обязанные следить за неблагонадёжным писателем, автором «Повести непогашенной луны»).

- Измашь тут? - воскликнул Егор и устремился к Измаилу Александровичу.
Тот затрясся от радостного смеха, воскликнул:
- Га! Егор! - и погрузил свою бороду в плечо Агапенова. Китаец ласково улыбался всем, но никакого звука не произносил, как и в дальнейшем не произнес.
- Познакомьтесь с моим другом китайцем! - кричал Егор, отцеловавшись с Измаилом Александровичем.
Но дальше стало шумно, путано. Помнится, танцевали в комнате на ковре, отчего было неудобно. Кофе в чашке стояло на письменном столе. Василий Петрович пил коньяк. Видел я спящего Баклажанова в кресле. Накурено было крепко. И как-то почувствовалось, что пора, собственно, и отправиться домой.
И совершенно неожиданно у меня произошел разговор с Агапеновым. Я заметил, что, как только дело пошло к трем часам ночи, он стал проявлять признаки какого-то беспокойства. И кое с кем начинал о чем-то заговаривать, причем, сколько я понимаю, в тумане и дыму получал твердые отказы. Я, погрузившись в кресло у письменного стола, пил кофе, не понимая, почему мне щемило душу и почему Париж вдруг представился каким-то скучным, так что даже и побывать в нем вдруг перестало хотеться

(Максудову не хочется ехать в Париж под надзором всяких перечисленных выше в абзаце Баклажанова, Василия Петровича и иже с ними «архангелов»).

И тут надо мною склонилось широкое лицо с круглейшими очками. Это был Агапенов.
- Максудов? - спросил он.
- Да.
- Слышал, слышал, - сказал Агапенов. - Рудольфи говорил. Вы, говорят, роман напечатали?
- Да.
- Здоровый роман, говорят. Ух, Максудов! - вдруг зашептал Агапенов, подмигивая, - обратите внимание на этот персонаж... Видите?
- Это - с бородой?
- Он, он, деверь мой.
- Писатель? - спросил я, изучая Василия Петровича, который, улыбаясь тревожно-ласковой улыбкой, пил коньяк.
- Нет! Кооператор из Тетюшей... Максудов, не теряйте времени, - шептал Агапенов, - жалеть будете. Такой тип поразительный! Вам в ваших работах он необходим. Вы из него в одну ночь можете настричь десяток рассказов и каждый выгодно продадите. Ихтиозавр, бронзовый век! Истории рассказывает потрясающе! Вы представляете, чего он там в своих Тетюшах насмотрелся. Ловите его, а то другие перехватят и изгадят.
Василий Петрович, почувствовав, что речь идет о нем, улыбнулся еще тревожнее и выпил.
- Да самое лучше... Идея! - хрипел Агапенов. - Я вас сейчас познакомлю... Вы холостой? – тревожно

(три раза повторяя слово «тревожный», М.А.Булгаков направляет внимание читателя на важность избавления от Василия Петровича, тем самым, обнажая суть навязчивого персонажа)

спросил Агапенов.
- Холостой... - сказал я, выпучив глаза на Агапенова.
Радость выразилась на лице Агапенова.
- Чудесно! Вы познакомитесь, и ведите вы его к себе ночевать! Идея! У вас диван какой-нибудь есть? На диване он заснет, ничего ему не сделается. А
через два дня он уедет.
Вследствие ошеломления я не нашелся ничего ответить, кроме одного:
- У меня один диван...
- Широкий? - спросил тревожно Агапенов.
Но тут я уже немного пришел в себя. И очень вовремя, потому что Василий Петрович уж начал ерзать с явной готовностью познакомиться, а Агапенов начал меня тянуть за руку

(никакого противоречия в желании увеличить число поднадзорных литераторов у Василия Петровича нет; с другой стороны по логике этого эпизода получается, что Агапёнов тоже исполняет поручение НКВД, навязывая Максудову собственного соглядатая).

- Простите, - сказал я, - к сожалению, ни в каком случае не могу его взять. Я живу в проходной комнате в чужой квартире, а за ширмой спят дети хозяйки (я хотел добавить еще, что у них скарлатина, потом решил, что это лишнее нагромождение лжи, и все-таки добавил)... и у них скарлатина.
- Василий! - вскричал Агапенов, - у тебя была скарлатина?
Сколько раз в жизни мне приходилось слышать слово "интеллигент" по своему адресу. Не спорю, я, может быть, и заслужил это печальное название

(автор явно подшучивает над интеллигентской сущностью человека, над проявлениями истинной воспитанности, пасующей в СССР перед очевидным хамством).

Но тут я все же собрал силы и, не успел Василий Петрович с молящей улыбкой ответить: "Бы..." - как я твердо сказал Агапенову:
- Категорически отказываюсь взять его. Не могу.
- Как-нибудь, - тихо шепнул Агапенов, - а?
- Не могу.
Агапенов повесил голову, пожевал губами.
- Но, позвольте, он же к вам приехал? Где же он остановился?
- Да у меня и остановился, черт его возьми, - сказал тоскливо Агапенов.
- Ну, и...
- Да теща ко мне с сестрой приехала сегодня, поймите, милый человек, а тут китаец еще... И носит их черт, - внезапно добавил Агапенов, - этих деверей. Сидел бы в Тетюшах...

(этим выражением М.А.Булгаков указывает провинциальному неграмотному быдлу с бескрайних просторов страны истинное место в России)

И тут Агапенов ушел от меня.
Смутная тревога овладела мною почему-то, и, не прощаясь ни с кем, кроме Конкина, я покинул квартиру

(в итоге С.Л.Максудов покидает вечеринку, понимая то, что он взят под наблюдение сотрудниками НКВД, как потенциально антисоветский писатель).