В час заката на Патриарших Прудах появились двое мужчин

(в начале романа для М.А.Булгакова было принципиальны слова «в час» либо «однажды», последний вариант в итоге не устроил его из-за ощущения того, что описываемая история произошла когда-то как бы один раз, а не происходит каждый день со всеми гражданами СССР, как было в реальности).

Один из них лет тридцати пяти, одет в дешевенький заграничный костюм

(даже «дешёвенький заграничный костюм» в СССР был чем-то шикарным, чрезвычайным, здесь автор пробует незаметно вещами выделить личность М.А.Берлиоза, как человека исключительного).

Лицо имел гладко выбритое, а голову со значительной плешью. Другой был лет на десять моложе первого

(возраст позже будет конкретизирован - в романе Ивану 23 года, вероятно, автор очень долго не знал, какую многозначительную цифру избрать для него, в результате он называет время существования ВКП(б) в 1926-ом году; для СССР это было значительным и известным событием).

Этот был в блузе, носящей нелепое название "толстовка"

(название происходит с лёгкой «руки» почитателей и учеников Л.Н.Толстого, которые любили одеваться под него и ходили подпоясанные верёвкой в крестьянских рубашках навыпуск, называя такой прикид «толстовками»),

и в тапочках на ногах

(тапочки на ногах в холодную весну 1926-го года, вероятно, символ обнищавшей, обносившейся России).

На голове у него была кепка.
Оба изнывали от жары. У второго, не догадавшегося снять кепку, пот
буквально струями тек по грязным щекам, оставляя светлые полосы на
коричневой коже...

(«жара» - одна из самых удачных по мнению самого писателя метафор, потому что она присутствует и в самом романе, и практически в каждом его черновике, обозначая удушающую духовную атмосферу советской действительности, лишавшей всех людей свободы слова, из-за которой вокруг лгали все; на самом деле 28 апреля 1926-го года по метеосводкам в Москве было около 0 градусов по Цельсию, а в данный момент им жарко, потому что они прибежали сюда поговорить, петляя и спасаясь от соглядатаев, на запрещённую тему с площади Революции)

Первый был не кто иной, как товарищ Михаил Александрович Берлиоз,
секретарь Всемирного объединения писателей Всемиописа

(избрав позже «Массолит», возможно, автор посчитал слишком кощунственным и оскорбительным для литературной элиты Москвы другое название, несмотря на желание сыронизировать по поводу популярных в СССР аббревиатур)

и редактор всех московских толстых художественных журналов, а спутник его - Иван Николаевич Попов

(фамилия косвенно указывающая на христианскую суть персонажа, в какой-то степени, отражающая память о отце и деде самого М.А.Булгакова),

известный поэт, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Оба, как только прошли решетку Прудов, первым долгом бросились к будочке, на которой была надпись: "Всевозможные прохладительные напитки". Руки у них запрыгали, глаза стали молящими. У будочки не было ни одного человека

(естественно, что весной в центре Москвы, в жару, отсутствие людей невозможно, без участия специального оцепления).

Да, следует отметить первую странность этого вечера. Не только у
будочки, но и во всей аллее не было никого

(противоречие, выделяющее как бы мистичность происходящего события, в реальности, сквер оцеплен чекистами на время проведения спецоперации).

В тот час, когда солнце в пыли, в дыму и грохоте садится в Цыганские Грузины, когда все живущее жадно ищет воды, клочка зелени, кустика травинки, когда раскаленные плиты города отдают жар, когда у собак языки висят до земли, в аллее не было ни одного человека. Как будто нарочно все было сделано, чтобы не оказалось свидетелей

(вот в этой фразе прямо сказано, что «всё сделано нарочно», а кто кроме НКВД или ГПУ мог это сделать в самом сердце Москвы).

- Нарзану, - сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к женским босым ногам,
стоящим на прилавке

(продавец отдыхает явно нарочито и давно, так как тут она исполняет роль по приказу представителя власти, не имея права покинуть свой ларёк).

Ноги спрыгнули тяжело на ящик, а оттуда на пол.
- Нарзану нет, - сказала женщина в будке.
- Ну, боржому, - нетерпеливо попросил Берлиоз.
- Нету боржому, - ответила женщина.
- Так что же у вас есть? - раздраженно спросил Бездомный и тут же
испугался - а ну как женщина ответит, что ничего нет

(вероятно, М.А.Булгаков имеет ввиду самопальную водку, то есть самогон, который нельзя было в СССР не только торговать, но и производить для себя, но его дешевизна и доступность конкурировала с государственным производством все годы существования СССР; учитывая, что в Москве в этот день холодно, как можно вычислить в романе описывается 28 апреля 1926-го года, вопросы о минеральной воде выглядят глуповато, к тому же Иван чего-то опасается, как в советские времена боялись люди, что продавец, перестраховываясь, произвольно не станет реализовывать товар, тем более торгуя из-под полы).

Но женщина ответила:
- Фруктовая есть.
- Давай, давай, давай, - сказал Бездомный

(фруктовая вода, то есть лимонад, очевидно взрослым людям жажду утолить не может, проще и дешевле попить бесплатно обыкновенную чистую воду, доступ к которой найти в центре Москвы труда не составит).

Откупорили фруктовую - и секретарь, и поэт припали к стаканам.
Фруктовая пахла одеколоном и конфетами

(такой запах в просторечии зовут «сивушным»).

Друзей прошиб пот. Их затрясло

(автор описывает ощущения и результат распития «палёной» водки).

Они оглянулись и тут же поняли, насколько истомились, пока дошли с Площади Революции до Патриарших

(это приблизительно 2 150 метров).

Затем они стали икать

(автор обыгрывает выражение «даже не заикайся» про запретные темы для разговоров советских граждан, преследуемых по уголовному законодательству).

Икая, Бездомный справился о папиросах, получил ответ, что их нет и что спичек тоже нет

(в условиях СССР в 1926-ом году дефицитом являлись предметы первой необходимости вроде спичек и продукты расслабления, удовольствия, как курево, в 1970-ых годах спички перестанут быть редкостью, а хорошие сигареты надо будет покупать только у спекулянтов).

Икая, Бездомный пробурчал что-то вроде - "сволочь эта фруктовая"

(такими эпитетами в России в быту у российского народа называли чаще всего крепкие напитки),

- и путники вышли в аллею. Фруктовая ли помогла или зелень старых лип

(в конце апреля в Москве не зеленеют липы, в это время им ещё не сезон),

но только им стало легче. И оба они поместились на скамье лицом к застывшему зеленому пруду. Кепку и тут Бездомный снять не догадался, и пот в тени стал высыхать на нем

(никакой тени деревья без листьев пока дать не могут, пот у Берлиоза высыхает потому, что они сидят, а не бегут, и потому что холодно в Москве 28 апреля 1926-го года).

И тут произошло второе странное обстоятельство, касающееся одного
Михаила Александровича. Во-первых, внезапно его охватила тоска. Ни с того ни
с сего. Как бы черная рука протянулась и сжала его сердце. Он оглянулся,
побледнел, не понимая в чем дело. Он вытер пот платком, подумал: "Что же это
меня тревожит? Я переутомился. Пора бы мне, в сущности говоря, в
Кисловодск..."

(подобные чувства охватывали в 1920-ые годы и позже любого преследуемого советской властью человека, когда у него появлялись реальные шансы покинуть территорию страны, как-то выехав за рубеж, то есть «в Кисловодск»)

Не успел он это подумать, как воздух перед ним сгустился совершенно
явственно и из воздуха соткался застойный и прозрачный тип вида довольно
странного. На маленькой головке жокейская кепка, клетчатый воздушный
пиджачок, и росту он в полторы сажени, и худой, как селедка, морда
глумливая

(этот портрет позже почти дословно будет воспроизведён в романе).

Какие бы то ни было редкие явления Михаилу Александровичу попадались
редко. Поэтому прежде всего он решил, что этого не может быть, и вытаращил
глаза. Но это могло быть, потому что длинный жокей качался перед ним и влево
и вправо. "Кисловодск... жара... удар?!"

(эмиграция, цензура, убийство)

- подумал товарищ Берлиоз и уже в ужасе прикрыл глаза. Лишь только он их вновь открыл, с облегчением убедился в том, что быть действительно не может: сделанный из воздуха клетчатый растворился. И черная рука тут же отпустила сердце.
- Фу, черт, - сказал Берлиоз, - ты знаешь, Бездомный, у меня сейчас от
жары едва удар не сделался. Даже что-то вроде галлюцинаций было... Ну-с,
итак

(эта фраза чрезвычайно многозначительна, начинаясь с поминания большевиков, «чёрт», далее в ней повторяются существующие угрозы, «жара», «удар», то есть цензура и убийство; автор настоятельно обращает внимание читателей на духовную атмосферу, царящую в эти годы в СССР, когда жизнь протекает в постоянном ощущении страха и преследования).

И тут, еще раз обмахнувшись платком, Берлиоз повел речь, по-видимому,
прерванную питьем фруктовой и иканием

(питьё фруктовой и иканье – это метафорическое обозначение приобщения к народной свободе в экономике и беседе на запрещённые темы).

Речь шла об Иисусе Христе

(ничего крамольного в прямом упоминании имени Иисуса М.А.Булгаков не видит, следовательно, в последующем тексте речь идёт уже не о нём).

Дело в том, что Михаил Александрович заказывал Ивану Николаевичу большую антирелигиозную поэму для очередной книжки журнала. Во время путешествия с Площади Революции на Патриаршие Пруды редактор и рассказывал поэту о тех положениях, которые должны были лечь в основу поэмы.
Следует признать, что редактор был образован. В речи его, как пузыри на
воде, вскакивали имена не только Штрауса и Ренана, но и историков Филона,
Иосифа Флавия и Тацита

(демонстрация чрезвычайно широкого кругозора редактора, его высокого интеллекта; даже для очень образованных литераторов эти фамилии означают нечто абстрактное, древнее, отжившее).

Поэт слушал редактора со вниманием и лишь изредка икал внезапно, причем
каждый раз тихонько ругал фруктовую непечатными словами

(обычный многозначительный стиль для М.А.Булгакова, ругая кустарное производство выпивки, поэт костерит (икает) власть, которая не может взять на себя столь выгодное предприятие).

Где-то за спиной друзей грохотала и выла Садовая, по Бронной мимо
Патриарших проходили трамваи и пролетали грузовики, подымая тучи белой пыли,
а в аллее опять не было никого

(автор дополнительно подчёркивает, что вокруг Патриарших прудов жизнь кипит, только около героев романа никого нет).

Дело между тем выходило дрянь: кого из историков ни возьми, ясно становилось каждому грамотному человеку, что Иисуса Христа никакого на свете
не было. Таким образом, человечество в течение огромного количества лет
пребывало в заблуждении и частично будущая поэма Бездомного должна была
послужить великому делу освобождения от заблуждения

(сам факт утверждения, что Иисус Христос жил и умер, как обыкновенный человек, является богохульством, ибо господь был, есть и пребудет вовеки, в Библии Иисус сын Божий, пришедший в мир, как Спаситель, ради принятия и прощения всех человеческих грехов).

Меж тем товарищ Берлиоз погрузился в такие дебри, в которые может
отправиться, не рискуя в них застрять, только очень начитанный человек.
Соткался в воздухе, который стал по счастью немного свежеть, над Прудом
египетский бог Озирис, и вавилонский Таммуз, появился пророк Иезикииль, а за
Таммузом - Мардук, а уж за этим совсем странный и сделанный к тому же из
теста божок Вицлипуцли.
И тут-то в аллею и вышел человек. Нужно сказать, что три учреждения
впоследствии, когда уже, в сущности, было поздно, представили свои сводки с
описанием этого человека

(три учреждения позже обратятся в три характеристики вождя, реальную, мифическую и авторскую).

Сводки эти не могут не вызвать изумления.
Так, в одной из них сказано, что человек этот был маленького росту,
имел зубы золотые и хромал на правую ногу

(реальная).

В другой сказано, что человек этот был росту громадного, коронки имел платиновые и хромал на левую ногу

(мифическая).

А в третьей, что особых примет у человека не было

(авторская).

Поэтому приходится признать, что ни одна из этих сводок не годится.
Во-первых, он ни на одну ногу не хромал. Росту был высокого, а коронки
с правой стороны у него были платиновые, а с левой - золотые. Одет он был
так: серый дорогой костюм, серые туфли заграничные, на голове берет,
заломленный на правое ухо, на руках серые перчатки. В руках нес трость с
золотым набалдашником. Гладко выбрит. Рот кривой. Лицо загоревшее. Один глаз
черный, другой зеленый. Один глаз выше другого. Брови черные. Словом -
иностранец

(автор сознательно смешивает метафорический буффонный образ дьявола с реальными событиями, характеризующими: погоду - перчатки, национальность - иностранец, в смысле грузин, то есть нерусский).

Иностранец прошел мимо скамейки, на которой сидели поэт и редактор,
причем бросил на них косой беглый взгляд.
"Немец", - подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал Бездомный. - Ишь, сволочь, и не жарко ему в
перчатках"

(повторное для читателей обращение внимания на перчатки, как нечто мистическое, в реальности в Москве просто холодно 28 апреля 1926-го года).

Иностранец, которому точно не было жарко

(снова указание автора на состояние погоды, в романе автор посчитает такое повторение чрезмерным и вычеркнет прямое выражение о том, что Воланду не жарко, оставив лишь перчатки, как косвенное свидетельство),

остановился и вдруг уселся на соседней скамейке. Тут он окинул взглядом дома, окаймляющие Пруды, и видно стало, что, во-первых, он видит это место впервые, а во-вторых, что оно его заинтересовало

(этими словами М.А.Булгаков пишет о том, что Воланд осматривает местность, озираясь с любопытством по сторонам, как делает обыкновенно полководец в армии перед началом операции, сражения, проверяя ещё раз рекогносцировку).

Часть окон в верхних этажах пылала ослепительным пожаром, а в нижних тем временем окна погружались в тихую предвечернюю темноту

(определяя стиль всего произведения, М.А.Булгаков косвенно сообщает читателям время действия).

Меж тем с соседней скамейки потоком лилась речь Берлиоза.
- Нет ни одной восточной религии, в которой бог не родился бы от
непорочной девы. Разве в Египте Изида не родила Горуса? А Будда в Индии? Да,
наконец, в Греции Афина-Паллада - Аполлона? И я тебе советую...
Но тут Михаил Александрович прервал речь.
Иностранец вдруг поднялся со своей скамейки и направился к
собеседникам. Те поглядели на него изумленно.
- Извините меня, пожалуйста, что, не будучи представлен вам, позволил
себе подойти к вам, - заговорил иностранец с легким акцентом, - но предмет
вашей беседы ученой столь интересен...
Тут иностранец вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как
пожать иностранцу руку, с которой он очень умело сдернул перчатку

(даже такой мелкий повтор о перчатках Воланда позже будет вычищен, как ненужный и не соответствующий облику Воланда, в романе они раскланяются без рукопожатий).

"Скорее швед", - подумал Берлиоз.
"Поляк", - подумал Бездомный.
Нужно добавить, что на Бездомного иностранец с первых же слов произвел
отвратительное впечатление, а Берлиозу, наоборот, очень понравился

(поэта Воланд пугает тем, что он слышал крамольные речи редактора, а редактору, как публичному человеку, интересен любой заинтересованный слушатель).

- С великим интересом я услышал, что вы отрицаете существование Бога? -
сказал иностранец, усевшись рядом с Берлиозом. - Неужели вы атеисты?
- Да, мы атеисты, - ответил товарищ Берлиоз.
- Ах, ах, ах! - воскликнул неизвестный иностранец и так впился в
атеистов глазами, что тем даже стало неловко.
- Впрочем, в нашей стране это неудивительно

(сочетание «в вашей стране», как противоречащее тому, что Воланд-Сталин проживает в той же самой стране, автор позже исключит),

- вежливо объяснил Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и давно уже перестало верить сказкам о Боге. - Улыбнувшись, он прибавил: - Мы не встречаем надобности в этой гипотезе

(этот эпизод диалога позже претерпит значительные изменения).

- Это изумительно интересно! - воскликнул иностранец, - изумительно.
"Он и не швед", - подумал Берлиоз.
"Где это он так насобачился говорить по-русски?" - подумал Бездомный и
нахмурился. Икать он перестал

(то есть он старается прекратить всякие крамольные речи о религии),

но ему захотелось курить.
- Но позвольте вас спросить, как же быть с доказательствами бытия,
доказательствами, коих существует ровно пять? - осведомился иностранец
крайне тревожно.
- Увы, - ответил товарищ Берлиоз, - ни одно из этих доказательств
ничего не стоит. Их давно сдали в архив. В области разума никаких
доказательств бытия Божия нету и быть не может

(он утверждает, что нельзя доказать известными научными методами существование бога, как это и есть на самом деле, в этом выражении ничего оригинального нет).

- Браво! - вскричал иностранец, - браво. Вы полностью повторили мысль
старикашки Иммануила по этому поводу. Начисто он разрушил все пять
доказательств, но потом, черт его возьми, словно курам на смех, вылепил
собственного изобретения доказательство!
- Доказательство Канта, - сказал, тонко улыбаясь, образованный Берлиоз,
- также не убедительно, и не зря Шиллер сказал, что Кантово доказательство
пригодно для рабов, - и подумал: "Но кто же он такой, все-таки?"
- Взять бы этого Канта да в Соловки! - неожиданно бухнул Иван

(в Соловки не за пять предыдущих доказательств, а за кантовское, в котором утверждается ещё в 18-ом веке, что любая кухарка может управлять государством).

- Иван! - удивленно шепнул Берлиоз.
Но предложение посадить в Соловки Канта не только не поразило
иностранца, но, наоборот, привело в восторг.
- Именно! Именно! - заговорил он восторженно, - ему там самое место.
Говорил я ему: ты чепуху придумал, Иммануил.
Товарищ Берлиоз вытаращил глаза на иностранца.
- Но, - продолжал неизвестный, - посадить его, к сожалению, невозможно
по двум причинам: во-первых, он иностранный подданный, а во-вторых, умер.
- Жаль! - отозвался Иван, чувствуя, что он почему-то ненавидит
иностранца все сильнее и сильнее.
- И мне жаль, - подтвердил неизвестный и продолжал: - Но вот что меня
мучительно беспокоит: ежели Бога нету, то, спрашивается, кто же управляет
жизнью на земле?
- Человек, - ответил Берлиоз.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - но как же, позвольте
спросить, может управлять жизнью на земле человек, если он не может
составить никакого плана, не говорю уже о таком сроке, как хотя бы сто лет,
но даже на срок значительно более короткий. И в самом деле, вы вообразите, -
только начнете управлять, распоряжаться, кхе... кхе... комбинировать и
вдруг, вообразите, у вас саркома. - Тут иностранец сладко усмехнулся, как
будто мысль о саркоме доставила ему наслаждение. - Саркома... - повторил он
щурясь, - звучное слово, и вот-с, вы уже ничем не распоряжаетесь, вам не до
комбинаций, и через некоторое время тот, кто недавно еще отдавал
распоряжения по телефону, покрикивал на подчиненных, почтительно
разговаривал с высшими и собирался в Кисловодск, лежит, скрестив руки на
груди, в ящике, неутешная вдова стоит в изголовье, мысленно высчитывая,
дадут ли ей персональную пенсию, а оркестр в дверях фальшиво играет марш
Шопена.
И тут незнакомец тихонько и тонко рассмеялся.
Товарищ Берлиоз внимательно слушал неприятный рассказ про саркому, но
не она занимала его.
"Он не иностранец! Не иностранец! - кричало у него в голове. - Он
престранный тип. Но кто же он такой?"
- Вы хотите курить? - любезно осведомился неизвестный у Ивана, который
время от времени машинально похлопывал себя по карманам.
Иван хотел злобно ответить "Нет", но соблазн был слишком велик, и он
промычал:
- Гм...
- Какие предпочитаете?
- А у вас какие есть? - хмуро спросил Иван.
- Какие предпочитаете?
- "Нашу марку", - злобно ответил Иван, уверенный, что "Нашей марки"
нету у антипатичного иностранца

(в те годы другого сорта папирос в ходу просто не было, поэтому надо понимать слова Ивана, как авторскую иронию над оригинальностью и разнообразием товаров в СССР).

Но "Марка" именно и нашлась. Но нашлась она в таком виде, что оба
приятеля выпучили глаза. Иностранец вытащил из кармана пиджака колоссальных
размеров золотой портсигар, на коем была составлена из крупных алмазов буква
"W". В этом портсигаре изыскалось несколько штук крупных, ароматных, золотым
табаком набитых папирос "Наша марка".
"Он - иностранец", - уже смятенно подумал Берлиоз

(демонстративное владение изделием из золота было в СССР в 1926-ом году дозволенно исключительно иностранцам, Воланд намеренно вводит в заблуждение своих собеседников, впрочем, М.А.Булгаков мог и пробовать использовать в качестве портсигара какой-нибудь известный музейный экспонат, потому что позже на крышке вместо буквы W, выложенной алмазами, в романе будет сине-белый бриллиантовый треугольник).

Ошеломленный Иван взял папиросу, в руках у иностранца щелкнула
зажигалка, и синий дымок взвился под липой. Запахло приятно.
Закурил и иностранец, а некурящий Берлиоз отказался.
"Я ему сейчас возражу так, - подумал Берлиоз, - человек смертен, но на
сегодняшний день..."
- Да, человек смертен, - провозгласил неизвестный, выпустив дым, но
даже сегодняшний вечер вам неизвестен. Даже приблизительно вы не знаете, что
вы будете делать через час. Согласитесь сами, разве мыслимо чем-нибудь
управлять при таком условии?

(ничего сверхъестественного в этой фразе нет, потому что перед тем как закурить, они обсуждали имеемо этот вопрос, автор, как обычно, подначивает читателя, играя на инерции мышления)

- Виноват, - отозвался Берлиоз, не сводя глаз с собеседника, - это уже
преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее, конечно. Само
собой разумеется, что если мне на голову свалится кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего, - ответил неизвестный, - никому на голову
никогда не свалится. В частности же, уверяю вас, что вам совершенно он не
угрожает. Так позвольте спросить, что вы будете делать сегодня вечером?
- Сегодня вечером, - ответил Берлиоз, - в одиннадцать часов во
Всемиописе будет заседание, на котором я буду председательствовать.
- Нет. Этого быть никак не может, - твердо заявил иностранец.
Берлиоз приоткрыл рот.
- Почему? - спросил Иван злобно.
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в
тускневшее небо, в котором чертили бесшумно птицы

(в романе автор уточнит «чёрные птицы», то есть вокруг Патриарших прудов кружат чекистские «воронки», оставляя косвенное свидетельство происходящего в действительности действия),

что Аннушка уже купила постное масло

(в романе будет масло подсолнечное, потому что М.А.Булгаков посчитает религиозный мотив в данной ситуации кощунственным для облика Аннушки),

и не только купила его, но даже и разлила

(для любого юриста подобное утверждение достаточно для состава преступления и для ареста человека, как соучастника убийства).

Заседание не состоится.
Произошла пауза, понятное дело.
- Простите, - моргая глазами, сказал Берлиоз, - я не понимаю... при чем
здесь постное масло?.. Но иностранец не ответил.
- Скажите, пожалуйста, гражданин, - вдруг заговорил Иван, - вам не
приходилось бывать когда-нибудь в сумасшедшем доме?
- Иван! - воскликнул Берлиоз.
Но иностранец не обиделся, а развеселился.
- Бывал, бывал не раз! - вскричал он, - где я только не бывал! Досадно
одно, что я так и не удосужился спросить у профессора толком, что такое
мания фурибунда. Так что это вы уже сами спросите, Иван Николаевич

(в романе эта фраза будет раскрашена автором в противоречивые цвета, когда Воланд говорит, как бы смеясь, но при этом глаза его не смеются, заодно исчезнет вовсе «мания фурибунды», как нечто тут инородное).

"Что так-кое?!" - крикнуло в голове у Берлиоза при словах "Иван
Николаевич"

(это была ещё полностью несформировавшаяся метафора, показывающая читателям чрезвычайную осведомлённость Воланда, для 23-летнего Ивана обращение по имени-отчеству является чем-то официальным нарочитым и неестественным, что выделяет знакомство незнакомца с личным делом поэта в НКВД).

Иван поднялся.
Он был немного бледен

(это испуганная реакция Ивана на как бы уважительное обращение).

- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Помилуйте, товарищ Бездомный, кто же вас не знает, - улыбнувшись,
ответил иностранец

(позже появится вчерашний номер «Литературной газеты» со стихами Бездомного).

- Я извиняюсь... - начал было Бездомный, но подумал, еще более
изменился в лице и кончил так: - Вы не можете одну минуту подождать... Я
пару слов хочу товарищу сказать

(конечно, осведомлённость Воланда о личности молодого поэта говорит сама за себя, очевидно, что поэтому оправдывается Иван, изменяясь в лице от испуга).

- О, с удовольствием! Охотно, - воскликнул иностранец, - здесь так
хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу, - и он сделал ручкой

(этот жест, отсутствующий в романе из-за своей излишней обличительности, указывающей на то, что Воланд перед друзьями уже чувствует себя начальником, повелителем, имеющим право запрещать и разрешать).

- Миша... вот что, - сказал поэт, отводя в сторону Берлиоза, я знаю,
кто это. Это, - раздельным веским шепотом заговорил поэт, - никакой не
иностранец, а это белогвардейский шпион, - засипел он прямо в лицо Берлиозу,
- пробравшийся в Москву. Это - эмигрант. Миша, спрашивай у него сейчас же
документы. А то уйдет...

(беспокоясь, что скоро появятся ещё оперативники для предсказанной расправы, поэт предлагает Берлиозу скорее бежать пока ещё не поздно)

- Почему эми... - шепнул пораженный Берлиоз.
- Я тебе говорю! Какой черт иностранец так по-русски станет говорить!..
- Вот ерунда... - неприятно морщась, начал было Берлиоз.
- Идем, идем!..
И приятели вернулись к скамейке. Тут их ждал сюрприз. Незнакомец не
сидел, а стоял у скамейки, держа в руках визитную карточку

(он предъявляет им удостоверение, чтобы рассеять всякие сомнения).

- Извините меня, глубокоуважаемый Михаил Александрович, что я в пылу
интереснейшей беседы забыл назвать себя. Вот моя карточка, а вот в кармане и
паспорт, - подчеркнуто сказал иностранец.
Берлиоз стал густо красен.
"Или слышал, или уж очень догадлив, черт..."

(чертыхаясь, автор сознательно подчёркивает то, что Берлиоз ясно догадывается об организации, которую здесь представляет Воланд)

Иван заглянул в карточку, но разглядел только верхнее слово
"professor..." и первую букву фамилии "W".
- Очень приятно, - выдавил из себя Берлиоз, глядя, как профессор прячет
карточку в карман. - Вы в качестве консультанта вызваны к нам?
- Да, консультанта, как же, - подтвердил профессор.
- Вы - немец?
- Я-то? - переспросил профессор и задумался. - Да, немец, - сказал он.
- Извиняюсь, откуда вы знаете, как нас зовут? - спросил Иван.
Иностранный консультант улыбнулся, причем выяснилось, что правый глаз у
него не улыбается, да и вообще, что этот глаз никакого цвета, и вынул номер
еженедельного журнала...
- А! - сразу сказали оба писателя. В журнале были как раз их портреты с
полным обозначением имен, отчеств и фамилий

(этого подробного разъяснения в романе уже не будет, в литературных публикациях принято обозначать авторов именем и фамилией).

- Прекрасная погода, - продолжал консультант, усаживаясь. Сели и
приятели.
- А у вас какая специальность? - осведомился ласково Берлиоз.
- Я - специалист по черной магии

(то есть палач).

- Как?! - воскликнул товарищ Берлиоз. "На т-тебе!" - подумал Иван.
- Виноват... и вас по этой специальности пригласили к нам?!

(откровенно глумится над читателями и россиянами М.А.Булгаков, утверждая, что Воланд-Сталин специально востребован провидением в качестве божьего наказания)

- Да, да, пригласили, - и тут приятели услышали, что профессор говорит
с редчайшим немецким акцентом, - тут в государственной библиотеке громадный
отдел старой книги, магии и демонологии, и меня пригласил как специалист
единственный в мире. Они хотят разбират, продават...

(позже таких деталей не будет, они несколько превышают требуемую тут информацию, раскрывая читателям экономическую политику советского правительства, направленную на распродажу российских культурных ценностей и реликвий, в романе эту роль приет на себя барон Майгель)

- А-а! Вы - историк!
- Я - историк, - охотно подтвердил профессор, - я люблю разные истории.
Смешные. И сегодня будет смешная история. Да, кстати, об историях, товарищи,
- тут консультант таинственно поманил пальцем обоих приятелей, и те
наклонились к нему, - имейте в виду, что Христос существовал, - сказал он
шепотом.
-Видите ли, профессор, - смущенно улыбаясь, заговорил Берлиоз, - тут
мы, к сожалению, не договоримся...
-Он существовал, - строгим шепотом повторил профессор, изумляя приятелей совершенно, и в частности, тем, что акцент его опять куда-то пропал.
- Но какое же доказательство?
- Доказательство вот какое, - зашептал профессор, взяв под руки
приятелей, - я с ним лично встречался. Оба приятеля изменились в лице и
переглянулись.
- Где?
- На балконе у Понтия Пилата, - шепнул профессор и, таинственно подняв
палец, просипел: - Только т-сс!
"Ой-ой..."
- Вы сколько времени в Москве? - дрогнувшим голосом спросил Берлиоз.
- Я сегодня приехал в Москву, - многозначительно прошептал профессор, и
тут только приятели, глянув ему в лицо, увидели, что глаза у него совершенно
безумные. То есть, вернее, левый глаз, потому что правый был мертвый,
черный.
"Так-с, - подумал Берлиоз, - все ясно. Приехал немец и тотчас спятил.
Хорошенькая история!"
Но Берлиоз был решителен и сообразителен. Ловко откинувшись назад, он
замигал Ивану, и тот его понял.
- Да, да, да, - заговорил Берлиоз, - возможно, все возможно. А вещи
ваши где, профессор, - вкрадчиво осведомился он, - в "Метрополе"? Вы где
остановились?
- Я - нигде! - ответил немец, тоскливо и дико блуждая глазами по
Патриаршим Прудам. Он вдруг припал к потрясенному Берлиозу.
- А где же вы будете жить? - спросил Берлиоз.
- В вашей квартире, - интимно подмигнув здоровым глазом, шепнул немец.
- Очень при... но...
- А дьявола тоже нет? - плаксиво спросил немец и вцепился теперь в
Ивана.
- И дьявола...
- Не противоречь... - шепнул Берлиоз.
- Нету, нету никакого дьявола, - растерявшись, закричал Иван, - вот
вцепился! Перестаньте психовать!
Немец расхохотался так, что из липы вылетел воробей и пропал.
- Ну, это уже положительно интересно! - заговорил он, сияя зеленым
глазом. - Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос
нету, Понтия Пилата, таксомотора нету...

(этого окончания не будет в романе, потому что они уточняют, разъясняя читателям суть, фразу о том, что в СССР царит тотальный дефицит на все товары народного потребления, а Христос тут исполняет прикрытие крамольного содержания текста, так сказать отвлекающий момент)

- Ничего, ничего, профессор, успокойтесь, все уладится, все будет, -
бормотал Берлиоз, усаживая профессора назад на скамейку. - Вы, профессор,
посидите с Бездомным, а я только на одну минуту сбегаю к телефону, звякну,
тут одно безотлагательное дельце, а там мы вас и проводим, и проводим...
План у Берлиоза был такой. Тотчас добраться до первого же телефона и
сообщить куда следует, что приехавший из-за границы консультант-историк
бродит по Патриаршим Прудам в явно ненормальном состоянии. Так вот, чтобы
приняли меры, а то получится дурацкая и неприятная история.
- Дельце? Хорошо. Но только умоляю вас, поверьте мне, что дьявол
существует, - пылко просил немец, поглядывая исподлобья на Берлиоза.
- Хорошо, хорошо, хорошо, - фальшиво-ласково бормотал Берлиоз. - Ваня

(такую явную фамильярность, смягчающую образ М.А.Берлиоза и его отношения с Иваном, позже автор посчитает слишком обличительными и потому излишними),

ты посиди, - и, подмигнув, он устремился к выходу.
И профессор тотчас как будто выздоровел.
- Михаил Яковлевич! - звучно крикнул он вслед

(пока ещё автор обыгрывает имя своего героя, лукаво играя на антисемитских чувствах своих цензоров).

- А?
- Не дать ли вашему дяде телеграмму?
- Да, да, хорошо... хорошо... - отозвался Берлиоз, но дрогнул и
подумал: "Откуда он знает про дядю?"
Впрочем, тут же мысль о дяде и вылетела у него из головы. И Берлиоз
похолодел. С ближайшей к выходу скамейки поднялся навстречу редактору тот
самый субъект, что недавно совсем соткался из жаркого зноя. Только сейчас он
был уже не знойный, а обыкновенный плотский, настолько плотский, что Берлиоз
отчетливо разглядел, что у него усишки, как куриные перышки, маленькие,
иронические, как будто полупьяные глазки, жокейская шапочка двухцветная, а
брючки клетчатые и необыкновенно противно подтянутые.
Товарищ Берлиоз вздрогнул, попятился, утешил себя мыслью, что это
совпадение, что это было марево, а это какой-то реальный оболтус.
- Турникет ищете, гражданин? - тенором осведомился оболтус, - а вот,
прямо пожалуйте... Кхе... кхе... с вас бы, гражданин, за указание на
четь-литровочки поправиться после вчерашнего... бывшему регенту...

(узнаваемы характеристики облика Ф.Э.Дзержинского)
Но Берлиоз не слушал, оказавшись уже возле турникета.
Он уже собрался шагнуть, но тут в темнеющем воздухе на него брызнул
слабый красный и белый свет. Вспыхнула над самой головой вывеска "Берегись
трамвая!". Из-за дома с Садовой на Бронную вылетел трамвай. Огней в нем еще
не зажигали, и видно было, что в нем черным-черно от публики

(в те годы любой трамвай ездил всегда переполненным, поэтому в романе «публики» уже не будет, тем более, что для следствия лишние свидетели в итоге станут не нужны; вероятно, автор решил не усложнять ещё роман множеством случайных зевак, которых могло и не быть, если транспорт едет, как в нашем случае, по специальному заданию представителей власти).

Трамвай, выйдя на прямую, взвыл, качнулся и поддал. Осторожный Берлиоз хоть и стоял безопасно, но, выйдя за вертушку, хотел на полшага еще отступить

(трамвай – это самый безопасный вид общественного транспорта, осторожные люди под него случайно попасть не могут).

Сделал движение... в ту же секунду нелепо взбросил одну ногу вверх, в ту же секунду другая поехала по камням и Берлиоз упал на рельсы.
Он лицом к трамваю упал. И увидел, что вагоновожатая молода, в красном
платочке, но бела, как смерть, лицом.
Он понял, что это непоправимо, и не спеша повернулся на спину. И
страшно удивился тому, что сейчас же все закроется и никаких ворон больше в
темнеющем небе не будет

(то есть его перестанут теперь преследовать чекисты в «воронках»).

Преждевременная маленькая беленькая звездочка глядела между крещущими воронами

(«крестит» его Воланд смертью, играет словом автор).

Эта звездочка заставила его всхлипнуть жалобно, отчаянно

(позже М.А.Булгаков поменяет сентиментальную Рождественскую звезду, которая оповестила людей о пришествии на Землю Иисуса, на луну, как на символ той силы, что творила расправу над редактором).

Затем, после удара трясущейся женской рукой по ручке электрического
тормоза, вагон сел носом в землю, в нем рухнули все стекла. Через миг из-под
колеса выкатилась окровавленная голова, а затем выбросило кисть руки.
Остальное мяло, тискало, пачкало

(эти натуралистичные подробности автор позже решил упустить, чтобы не впадать в преувеличенную трагичность происходящего действа, чтобы сохранить некую ироничную мистическую «невсмаделишность»).

Прочее, то есть страшный крик Ивана, видевшего все до последнего пятна
на брюках, вой в трамвае, потоки крови, ослепившие вожатую, это Берлиоза не
касалось никак

(следственные подробности М.А.Булгаков тоже посчитает в окончательном тексте излишними, оставив всем читателям, как необходимое и достаточное условие страшного убийства М.А.Берлиоза, его прыгающую по булыжникам голову).