Побудительные мотивы в обращении к евангельскому сюжету были у двух писателей одинаковыми: торжество государственного атеизма в СССР, гонения на церковь, фактический запрет Евангелий и культивирование мифологической школы в изучении происхождения Христианства. Образ Понтия Пилата у Мережковского и Булгакова получился практически тождественный. Автор "Иисуса Неизвестного" заметил: "Очень удивился бы, вероятно, Пилат, но, может быть, не очень обрадовался бы, если бы узнал об этой будущей славе своей; удивился бы, вероятно, еще больше, если бы, поняв, что значит "христианин", узнал, что христиане будут считать его своим... Нет, Пилат - не "святой", но и не злодей: он, в высшей степени, - средний человек своего времени. "Се, человек!.." - можно бы сказать о нем самом. Почти милосерд, почти жесток; почти благороден, почти подл; почти мудр, почти безумен; почти невинен, почти преступен; все - почти, и ничего - совсем: вечное проклятие "средних людей".
Булгаков наделяет своего Пилата гораздо более глубокими муками совести за содеянное. Автор "Мастера и Маргариты" заимствует у Мережковского некоторые реалии эпохи, вроде мозаики в претории, где ведет допрос прокуратор, или походного стула центуриона, на котором во время казни восседает Афраний. Приказ прокуратора развязать Иисусу руки - также из "Иисуса Неизвестного".
Но вот булгаковский Воланд сильно отличается от дьявола Мережковского. Выполнение просьб-поручений Иешуа для него - совсем не мука, и ворчит Воланд скорее для того, чтобы скрыть, что его цели по сути совпадают с целями Иешуа. Мережковский думал, что восстановить истинное Евангелие от Иисуса - это значит поверить в Богочеловека, узреть его Небесный и Земной лик и начать жить по Христу. Поэтому писатель был убежден, что сокрытие властями Евангелий только приблизит грядущую веру населения России в Евангелие истинное, а тем самым - достижение христианских идеалов в масштабе всего человечества. Эпилог "Мастера и Маргариты" куда пессимистичнее: все вернулось на круги своя. Визит Воланда и гениальный роман Мастера об Иешуа и Пилате ничего не изменил в современной Москве. И Га-Ноцри для Булгакова, скорее, не Богочеловек, а просто Человек.
Ершалаимские сцены "Мастера и Маргариты" представляют собой изложение ранней истории X., весьма далекое от канонической версии Евангелий. Иешуа Га-Ноцри, как неоднократно подчеркивает писатель, это человек, а не Сын Божий. Он не свершает чудес, отраженных в Евангелиях, и с ним самим не происходит чуда Воскресения. Встает вопрос об отношении Булгакова к X. и вере в Бога вообще, принимая во внимание, что столь вольную трактовку евангельского сюжета вряд ли позволил бы себе правоверный христианин - православный, католик и даже представитель какой-либо из многочисленных протестантских конфессий.
Позиция автора "Мастера и Маргариты" в вопросе веры неоднократно менялась на протяжении его жизни. 25 марта 1910 г. сестра Булгакова Надя записала в своем дневнике: "Теперь о религии... Нет, я чувствую, что не могу еще! Я не могу еще писать. Я не ханжа, как говорит Миша. Я идеалистка, оптимистка... Я - не знаю... - Нет, я пока не разрешу всего, не могу писать. А эти споры, где Иван Павлович (Воскресенский) и Миша защищали теорию Дарвина и где я всецело была на их стороне - разве это не признание с моей стороны, разве не то, что я уже громко заговорила, о чем молчала даже самой себе, что я ответила Мише на его вопрос: "Христос - Бог по-твоему? - "Нет!" ...Я боюсь решить, как Миша (позднейшее примечание: неверие)".
В 1940 г. она следующим образом резюмировала споры тех лет, освящаемые именами Чарльза Дарвина (1809-1882) и Фридриха Ницше (1844-1900): "1910 г. Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии - неверие. Увлечен Дарвином. Находит поддержку у Ивана Павловича". Поскольку эта запись была сделана Надей в 1940 г., вскоре после смерти Булгакова, с которым она часто беседовала в последние месяцы жизни, у сестры сложилось впечатление, что писатель умер неверующим (его не отпевали) и что решение в вопросе веры, принятое в 1910 г., было окончательным.
На самом деле в отношении к религии Булгакову еще предстояло пережить сложную эволюцию. После войны и революции он под тяжестью пережитых испытаний и виденных воочию страданий людей опять вернулся к вере. 26 октября 1923 г. писатель признался в дневнике с характерным названием "Под пятой": "Сейчас я посмотрел "Последнего из могикан", которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере. Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.
Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога". Очевидно, в страстной молитве Елены Турбиной в романе "Белая гвардия", создававшемся в первой половине 20-х годов, выразилась вновь обретенная Булгаковым вера в Бога.
Но, по всей видимости, вскоре его взгляды претерпели коренной поворот. В письме правительству от 28 марта 1930 г. автор "Мастера и Маргариты", только что уничтоживший черновик первой редакции романа, указывал на "черные и мистические краски (я - МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное - изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина". Здесь слова о себе как о "мистическом писателе" помещены в явно иронический контекст, что было бы немыслимо для настоящего мистика.
Также и в пьесе "Адам и Ева" (1931 г.), драматург как будто отрицает существование Бога: в результате происшедшей катастрофы уверовал только писатель-конъюнктурщик Пончик-Непобеда, ранее сотрудничавший в горячо нелюбимом Булгаковым "Безбожнике". 5 января 1925 г. в своем дневнике писатель весьма нелестно отозвался об этом славном журнале, связывая его содержание с преобладанием евреев среди сотрудников: "Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера "Безбожника", был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа (подобная трактовка образа Иисуса во многом присуща иудейскому Талмуду). Этому преступлению нет цены".
Пончик преспокойно возвращается к казенному атеизму, когда опасность миновала, победила мировая революция и жизнь вернулась в прежнее русло. Гораздо же более симпатичный Булгакову персонаж "Адама и Евы", исправившийся хулиган Маркизов, пораженный зрелищем гибели Ленинграда, наоборот, отрекается от веры в Бога:
"М а р к и з о в . Гляньте в окно, гражданин, и вы увидите, что ни малейшего бога нет. Тут дело верное.
П о н ч и к. Ну кто же, как не грозный бог, покарал грешную землю?
М а р к и з о в (слабо). Нет, это газ пустили и задавили СССР за коммунизм..."
По всей видимости, потрясения конца 20-х годов, связанные с "годом великого перелома" - 1929-м, когда не только прикончили нэп, но и Булгакова лишили возможности печататься, а все его пьесы оказались снятыми с репертуара, отвратили автора "Мастера и Маргариты" от Бога, не сумевшего защитить от жизненных напастей в лице всесильного коммунистического государства.
В 1940 г., незадолго до смерти, Булгаков говорил о "вечных вопросах" в беседе со своим другом драматургом Сергеем Ермолинским (1900-1984). Булгаковские размышления воспроизведены в его воспоминаниях: " - Если жизнь не удастся тебе, помни, тебе удастся смерть... Это, сказал Ницше, кажется, в "Заратустре". Обрати внимание - какая надменная чепуха! Мне мерещится иногда, что смерть - продолжение жизни. Мы только не можем себе представить, как это происходит. Но как-то происходит... Я ведь не о загробном говорю, я не церковник и не теософ, упаси боже. Но я тебя спрашиваю: что же с тобой будет после смерти, если жизнь не удалась тебе? Дурак Ницше... Он сокрушенно вздохнул. - Нет, я, кажется, окончательно плох, если заговорил о таких заумных вещах... Это я-то?.."
Здесь автор "Мастера и Маргариты" недвусмысленно отвергает церковное X., загробную жизнь и мистику. Посмертное воздаяние заботит его лишь в виде непреходящей славы. Булгаков, почти все главные произведения которого при жизни так и не были опубликованы, боялся, что после смерти его может ждать забвение, а написанное канет в безвестность, так и не дойдя до читателей и зрителей.
Во что и как верил Булгаков - не до конца понятно и сегодня, когда обнародованы, наверное, уже все свидетельства на сей счет. В 1967 г. третья жена писателя Е. С. Булгакова вспоминала: "Верил ли он? Верил, но, конечно, не по-церковному, а по-своему. Во всяком случае, в последнее время, когда болел, верил - за это я могу поручиться". Нельзя исключить, что Булгаков верил в Судьбу или Рок, склонялся к деизму, считая Бога лишь первотолчком бытия, или растворял Его в природе, как пантеисты. Однако последователем X. автор "Мастера и Маргариты" явно не был, что и отразилось в романе.
