Важную роль в трактовке X. в "Мастере и Маргарите" сыграло знакомство Булгакова с рассказом Анатоля Франса "Прокуратор Иудеи" (1891). Этот рассказ упоминался и в пьесе Чевкина: драматург особо оговорил, что один из персонажей, Элия Ламия, друг Пилата, целиком взят оттуда и принес ироническое извинение "м-сье Анатолю" за то, что не смог попросить у него на это предварительного согласия из-за расстройства почтовых сообщений между Россией и Францией.
В рассказе Франса Булгакова привлек написанный с авторской симпатией образ Пилата, равно как и многие детали римской жизни той эпохи. Вот, например, подробное описание трапезы Понтия Пилата и Элии Ламии: "Только два ложа ожидали гостей. Стол был сервирован пышно, но без особой роскоши. На тяжелых серебряных блюдах лежали винные ягоды, приготовленные в меду, дрозды, люкренские устрицы и сицилийские миноги". Именно это место вызвало булгаковский вопрос в подготовительных материалах к "Мастеру и Маргарите": "Мог ли Пилат есть устрицы?" и выписки из вышедшего в 1914 г. русского перевода книги французского историка Гастона Буассье (1823-1906) "Римская религия от времен Августа до Антонинов" о том, что ели римляне и о "возлияниях в честь императора". Здесь не было прямого подтверждения, входили ли устрицы в римский пищевой рацион. Говорилось только, что у римлян были распространены блюда из даров моря. Буассье отмечал также, что обеды римских коллегий (объединений по профессии) жрецов, ветеранов и др. часто отличались обилием и роскошью. Закон против роскоши требовал, чтобы перед началом подобного обеда каждый гость принес клятву, что истратит на пир не более 120 золотых на все угощения, "кроме хлеба, вина и овощей", и что на столе "будут только местные вина".
Если Булгаков обращался к другим источникам, то должен был выяснить, что устриц римляне действительно ели. Известный римский поэт 1 в. н. э. Марциал особо выделял люкренские устрицы как изысканнейшее блюдо на званом обеде. Трапеза булгаковского Пилата и Афрания скромнее. Прокуратор и начальник тайной стражи, возлежа за маленьким столом, пьют вино и едят хлеб, вареные овощи, мясо и фрукты. Из конкретных блюд упомянуты только устрицы - символ изысканности и знак экзотичности. Сицилийские миноги, вполне уместные в рассказе Франса, действие которого происходит на Сицилии, в Иудее выглядели бы слишком экстравагантными. Чрезмерное обилие подробностей могло только отвлечь внимание читателей "Мастера и Маргариты" от вина, которое пьют собеседники. С этим вином связаны многочисленные ассоциации.
У ног Понтия Пилата лужа красного вина из разбитого кувшина - напоминание о только что пролитой невинной крови Иешуа Га-Ноцри. Эпизод, с которым связано возникновение этой лужи, имеет явную параллель в пьесе Чевкина. У Булгакова "слуга, перед грозой накрывающий для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался оттого, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
- Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел".
У Чевкина саддукеи подпаивают Сабина иудейским "черным" (красным) вином, добиваясь ареста Иешуа. Пьяный Сабин, нарушивший закон (вместо своего, италийского вина, выпил чужое, иудейское), гневается на раба, перед которым предстал в неподобающем виде:
"Сабин. ... Животное, ты смеешься! Раб (испуганно). Я радуюсь, господин, что вижу тебя веселым. Сабин (с силой ударив раба по лицу). Ты должен радоваться только тогда, когда я тебе это прикажу... Будь здоров, почтенный Иосиф".
У Чевкина и Булгакова совпадают не только символика, но и психологическая мотивировка. Сабин собирается в нарушение римских законов, но в интересах влиятельной группировки иудейской знати арестовать человека, власти Рима не причинившего вреда. Здесь красное вино - тоже символ крови, которую еще только предстоит пролить. Трибун легиона опасается, что раб догадался о состоявшемся сговоре, и это вызывает у Сабина внезапную вспышку гнева. Но, трезвея, он понимает, что слуга ничего знать не может, и успокаивается. Булгаковский Пилат, отправивший на казнь ни в чем не повинного Га-Ноцри, испытывает беспокойство. Ему чудится, что окружающие знают об этом преступлении и осуждают его. Прокуратор подозревает даже своего раба и беспричинно, на первый взгляд, гневается на него, но соображает, что тот ничего не ведает об истории Иешуа. Поэтому гнев Пилата проходит столь же быстро, как и начался.
Тост прокуратора в "Мастере и Маргарите": " - За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!" - это дословная цитата из труда Буассье, где со ссылкой на великого римского поэта Овидия (43 до н. э. - около 18 н. э.) приведена фраза, традиционная для римлян во время так называемых "праздников родства" при возлиянии в честь императора. Из этой же книги Булгаков почерпнул ряд черт для характеристики Понтия Пилата как типичного римлянина эпохи возникновения X. Буассье отмечал: "Римская религия не только не поощряет набожности, но можно даже сказать, что она относится к ней отрицательно. Римский народ создан был для действования; мечтательность, мистическое созерцание были ему чужды и подозрительны. Он больше всего чтит спокойствие, порядок и точность: все, что возбуждает и смущает душу, ему не нравится".
Таким человеком действия, противоположным идеалам X., и предстает первоначально перед нами булгаковский Пилат, не принимающий религии иудеев, но с подозрением относящийся и к проповеди Иешуа. У Франса и у Чевкина Пилат выступает прежде всего как убежденный поклонник эпикурейской философии. У Булгакова прокуратор Иудеи более суровый, по-солдатски приземленный, чуждый философствования, но способный оценить ум Га-Ноцри и силу его учения. В беседе Афрания и Пилата автор "Мастера и Маргариты" воспользовался еще одной официальной римской формулой:
"- Ручаться можно, - ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, - лишь за одно в мире - за мощь великого кесаря.
- Да пошлют ему боги долгую жизнь, - тотчас же подхватил Пилат, - и всеобщий мир". Далее следует римская клятва ларами (божествами домашнего очага) и пиром двенадцати богов, которой прокуратор подкрепляет свое желание уехать из ненавистного Ершалаима как можно скорее. Здесь и его подсознательное, невысказанное прямо сожаление, что не удалось покинуть город раньше, до суда и казни Иешуа. Все упоминаемые в этом диалоге реалии противоположной X. римской религии восходят к книге Г. Буассье и к тому месту, где приводятся слова видного римского богослова Тертуллиана (около 160 -после 220) о том, что христиане на своих собраниях молились за императора и просили своего Бога даровать ему "долгую жизнь, признанную всеми власть, дружную семью, храброе войско, верный сенат, честных подданных и всеобщий мир".
В "Мастере и Маргарите" Афраний и Пилат пародийно уподоблены первым последователям новой религии. Замышляемое ими убийство Иуды из Кириафа - пока что первое и единственное следствие проповеди добра Иешуа, демонстрирующее бесплодность призывов Га-Ноцри считать добрыми людьми всех, в том числе и предателя Иуду. Прокуратор намеренно опускает слова официальной здравицы о верных и честных подданных. Ведь он и Афраний замыслили по сути измену - убийство человека, донесшего на нарушителя "закона об оскорблении величества" - составной части императорского культа. Этот закон карал всех, усомнившихся в божественности римского цезаря, и во времена императора Тиберия (43 н. э. - 37 н. э., правил 14-37 н. э.), когда возникло X., широко использовался для преследования неугодных. Но смерть Иуды из Кириафа не снимает бремени с совести прокуратора. Иешуа Га-Ноцри был прав. Облегчить душу Пилата может не новое убийство, а глубокое раскаянье в происшедшей из-за него казни невиновного.
В рассказе Франса Пилат и Ламия пьют фалернское вино, воспетое еще римским поэтом Горацием. Булгаков обратил внимание на следующие рассуждения Г. Буассье: "А кто знает, не царствовало ли в этом кабаке рабов более искреннего веселья, чем за столом господина, когда он наливал друзьям свое пятидесятилетнее фалернское или угощал цекубским вином Цинару или Лалагею?" В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона отмечалось, что фалернское, одно из лучших итальянских вин, уступало только цекубскому. Скорее всего, как и фалернское, цекубское вино было белым. Но Булгаков сознательно поступился деталью ради символа, поэтому прокуратор и Афраний пьют красное вино, хотя и названное "Цекуба", тридцатилетнее" (выдержка у него показана меньшая, чем у фалернского в книге Буассье). Мастера же и Маргариту Азазелло травит красным фалернским вином, в природе не существующим. И хотя Пилат за трапезой с начальником тайной стражи пытается казаться любезным и веселым, на самом деле во дворце прокуратора, терзаемого муками совести, ни фалернское, ни цекубское не способны создать ту атмосферу веселья, которая царит в кабачке простонародья.
В "Прокураторе Иудеи" главный герой следующим образом излагает историю восстания самаритян: "Эти события памятны мне, словно они произошли вчера. Один простолюдин, обладавший даром слова, такие часто встречаются в Сирии, убедил самаритян уйти вооруженными на гору Газим, считающуюся у них священной, и обещал открыть их глазам священные сосуды, которые были спрятаны здесь Моисеем в древние времена Эванура и Энея, отца нашего. Самаритяне восстали по его настоянию. Но, предупрежденный вовремя, я занял гору отрядом пехоты, а кавалерии велел охранять ее склоны. Эти предосторожности были необходимы, мятежники уже заняли городок Тиратоба, расположенный у подножья Газима. Я легко рассеял их и подавил восстание в зародыше. Затем, чтобы дать пример с наименьшим количеством жертв, я предал казни главарей бунта".
В "Мастере и Маргарите" Пилат оказался в Ершалаиме в связи с происшедшими там волнениями, и казнь организована для устрашения их участников. Герой Франса вспоминает, что ему постоянно приходилось тасовать войска из-за происходивших в стране беспорядков. Булгаковский Понтий Пилат говорит Иосифу Каифе: "Вспомни, как мне пришлось перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится". Оцепление Лысой Горы у Булгакова в точности повторяет оцепление горы Газим в "Прокураторе Иудеи": у вершины располагаются подразделения римской пехоты, а склоны охраняет сирийская кавалерийская ала. У Иешуа, по определению Пилата, язык подвешен хорошо, почему толпы зевак и ходили за ним, слушая проповедь о добрых людях. Согласно показанию Га-Ноцри, его отец, по слухам, был сириец. Булгаков учел характеристику сирийцев в рассказе Франса.
Предчувствие Пилатом своего бессмертия в "Мастере и Маргарите" тоже, возможно, является скрытой цитатой из "Прокуратора Иудеи", где Ламия говорит своему собеседнику: "Я смеюсь... забавной мысли, которая, не знаю почему, пришла мне в голову. Что будет, если Юпитер евреев явится в Рим и начнет преследовать тебя своей ненавистью... Берегись, Понтий, чтобы невидимый Юпитер евреев не высадился однажды в Остии!" Но у Булгакова бессмертие Пилата связано не с вечным преследованием его Богом иудеев, а с той вечной "славой", которая останется за прокуратором в веках после осуждения Иешуа Га-Ноцри.
Булгаковский Пилат предвидит свое бессмертие и в финале романа тяжко страдает от него. У Франса же отставной прокуратор Иудеи и его друг весьма иронически относятся к возможности "божьей кары" - вечных преследований со стороны иудеев и их божества. Булгаков полемизирует со своим французским предшественником. Герой "Прокуратора Иудеи" вспомнил о многих достопамятных событиях своей бурной жизни, но так и не воскресил в памяти историю Иисуса Христа, хотя Ламия прямо спросил его об этом. У Булгакова же Понтий Пилат всю оставшуюся жизнь мучается своей ролью в деле Иешуа Га-Ноцри.
Если несколько ироничный стиль рассказа Воланда об Иешуа и Пилате в первой редакции "Мастера и Маргариты" был близок к стилю Франса, то в дальнейшем явственно проявились различия. Как отмечал в свое время известный датский литературный критик Георг Брандес (1842-1927) во впервые переведенном на русский язык в 1908 г. критическом очерке "Анатоль Франс", у этого писателя "прежде всего бросается в глаза ирония; она выдает в нем преемника Ренана. Но ирония Франса, при всем сродстве, - иная. Ренан, как писатель - историк или критик, - говорит всегда от своего имени, и в вымышленных лицах его философских драм, еще больше - его философских диалогов, слышится непосредственно он сам. Ирония же Франса кроется за простосердечием. Ренан скрывается, Франс перевоплощается. Он пишет, становясь на точку зрения древнего христианства или средневекового католичества, и из того, что он говорит, ясно, что он думает". Булгакову ирония в ершалаимских сценах не нужна, а вот принцип перевоплощения он воспринял и использовал: Пилат, Иешуа и другие персонажи мыслят и действуют как люди античности, но в то же время напоминают современников писателя, ибо вполне близки и понятны читателям XX века.
Как Булгаков силой воображения восстановил историю раннего христианства
Образец описания античности
Работа с источниками
Откуда "кровавый подбой на белом плаще"?
Чистка Евангелия от мифов
Легенда о платке Вероники
Читайте продолжение >>>
