~ Собачье сердце (иллюстрированное) ~

читься читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее, ежели вы проживаете в Москве и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей выучитесь грамоте, и притом безо всяких курсов. Из шестидесяти тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не умеет сложить из букв слово "колбаса".

Шарик начал учиться по цветам. Лишь только ему исполнилось четыре месяца, по всей Москве развесили зелено-голубые вывески с надписью "МСПО. Мясная торговля". Повторяем, что все это ни к чему, потому что и так мясо слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной в магазин электрических принадлежностей братьев Голуб на Мясницкой улице. Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, а она будет почище извозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началом шариковского образования. Уже на тротуаре, тут же, Шарик начал соображать, что "голубой" не всегда означает - "мясной", и, зажимая от жгучей боли хвост между задними лапами и воя, припомнил, что во всех мясных первой слева стоит золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки - "М".

Далее пошло еще успешнее. "А" он выучил в "Главрыбе", на углу Моховой, а потом "Б" (подбегать ему было удобнее с хвоста слова рыба, потому что в начале слова стоял милиционер).

Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в Москве, всегда и неизбежно означали "С-ы-р". Черный кран от самовара, возглавлявший слово, - бывшего хозяина Чичкина, горы голландского красного сыра и толпу зверей-приказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейший, дурно пахнущий сыр бакштейн.

Если играли на гармонике и пахло сосисками, первые буквы на белых плакатах чрезвычайно удобно складывались в слово "неприли...", что значило "неприличными словами не выражаться и на чай не давать". 3десь порою винтом закипали драки, людей били кулаком по морде, правда, в редких случаях, а псов всегда салфетками или сапогами.

Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины... гау-гау... га... строномия. Если темные бутылки с плохой жидкостью... Ве-и-ви-нэ-а-вина... Елисеевы братья бывшие.

Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас же поднял глаза на большую черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил сразу: "Пэ-рэ-о - Про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что обозначающая.

"Неужели пролетарий? - подумал Шарик с удивлением... - Быть этого не может". Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал: "Нет, здесь пролетарием и не пахнет. Ученое слово, а бог его знает, что оно значит".

3а розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, еще больше оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом и господином. Первого из них обдало божественным теплом, и юбка женщины запахла, как ландыш.

"Вот это да, это я понимаю", - подумал пес.

- Пожалуйте, господин Шарик, - иронически пригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.

Великое множество предметов загромождало богатую переднюю. Тут же запомнилось зеркало до самого пола, немедленно отразившее второго истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные шубы и калоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.

- Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? - улыбаясь спрашивала женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватой искрой. - Батюшки, до чего паршивый!

- Вздор говоришь. Где ж он паршивый? - строго и отрывисто спрашивал господин.

По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна, и на животе у него радостно и неярко засверкала золотая цепь.

- Погоди-ка, не вертись, фить... да не вертись, дурачок. Гм... Это не парши... да стой ты, черт... гм... А-а! Это ожог. Какой же негодяй тебя обварил? А? Да стой ты смирно!

"Повар-каторжник повар!" - жалобными глазами молвил пес и слегка подвыл.

- 3ина! - скомандовал господин. - В смотровую его сейчас же, а мне халат.

Женщина посвистела, пощелкала пальцами, и пес, немного поколебавшись, последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий, тускло освещенный коридор, одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем проникли налево и оказались в темной комнате, которая мгновенно не понравилась псу своим зловещим запахом. Тьма щелкнула и превратилась в ослепительный день, причем со всех сторон засверкало, засияло и забелело.

"Э, нет... - мысленно взвыл пес, - извините, не дамся! Понимаю, о черт бы взял их и с колбасой! Это меня в собачью лечебницу заманили. Сейчас касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножиками, а до него и так дотронуться нельзя!"

- Э нет, куда?! - закричала та, которую звали 3иной.

Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым правым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетев назад, закрутился на месте, как кубарь под кнутом, причем вывернул на пол белое ведро, из которого разлетелись комья ваты.

Во время верчения кругом него порхали стены, уставленные шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник и искаженное женское лицо.

- Куда ты, черт лохматый?! - кричала отчаянно 3ина. - Вот окаянный!

"Где у них черная лестница?.." - соображал пес. Он размахнулся и комком ударил наобум о стекло, в надежде, что это вторая дверь. Туча осколков вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с рыжей гадостью, которая мгновенно залила пол и завоняла. Настоящая дверь распахнулась.

- Стой! С-скотина, - кричал господин, прыгая в халате, надетом на один рукав, и хватая пса за ноги. - 3ина, держи его за шиворот, мерзавца!

- Ба... батюшки! Вот так пес!

Еще шире распахнулась дверь, и ворвалась еще одна личность мужского пола в халате. Давя битые стекла, она кинулась не ко псу, а к шкафу, раскрыла его и всю комнату наполнила сладким и тошным запахом. 3атем личность навалилась на пса сверху животом, причем пес с увлечением тяпнул ее повыше шнурков на ботинке. Личность охнула, но не потерялась. Тошнотворная мерзость неожиданно перехватила дыхание пса, и в голове у него завертелось, потом ноги отвалились, и он поехал куда-то криво и вбок. "Спасибо, кончено, - мечтательно подумал он, валясь прямо на острые стекла. - Прощай, Москва! Не видать мне больше Чичкина и пролетариев и краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение. Братцы, живодеры, за что ж вы меня?"

И тут он окончательно завалился на бок и издох.


Когда он воскрес, у него легонько кружилась голова, и чуть-чуть тошнило в животе, бока же как будто не было, бок сладостно молчал. Пес приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что он туго забинтованный поперек боков и живота. "Все-таки отделали, сукины дети, - подумал он смутно, - но ловко, надо отдать им справедливость".

- "От Севильи до Гренады... в тихом сумраке ночей", - запел над ним рассеянный и фальшивый голос.

Пес удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах увидел мужскую ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были поддернуты, и голая желтая голень вымазана засохшей кровью и йодом.

"Угодники! - подумал пес. - Это, стало быть, я его кусанул. Моя работа. Ну, будут драть!"

- "Р-раздаются серенады, раздается стук мечей!" Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? 3ачем стекло разбил? А?..

- У-у-у, - жалобно заскулил пес.

- Ну ладно. Опомнился и лежи, кретин!

- Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервного пса? - спросил приятный мужской голос, и триковая кальсона откатилась книзу. 3апахло табаком, и в шкафу зазвенели склянки.

- Лаской-с! Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный или даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. 3ина! Я купил этому прохвосту краковской колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудитесь накормить его, когда его перестанет тошнить.

3ахрустели выметаемые стекла, и женский голос кокетливо заметил:

- Кра-ковской! Господи, да ему надо было купить на двугривенный в мясной обрезков. Краковскую колбасу я сама лучше съем.

- Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а, как ребенок, тащит в рот всякую гадость. Не сметь! Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда у тебя схватит живот. "Всех, кто скажет! Что другая!.. Здесь равняется с тобой..."

Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса. 3азвенел телефон. Зина исчезла.

Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:

- Фить-фить. Ну, ничего, ничего. Идем принимать.

Пес поднялся на нетвердые ноги, покачался и подрожал, но быстро оправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опять пес пересек узкий коридор, но теперь увидел, что он ярко освещен сверху розеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошел с Филипп Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего он весь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело на стене и в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которых самым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.

- Ложись, - приказал Филипп Филиппович.

Противоположная резная дверь открылась, вошел тот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым, с черной острой бородкой, подал лист и молвил:

- Прежний...

Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно важным и представительным.

"Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал, - в смятении подумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана, - а сову эту мы разъясним..."

Дверь мягко открылась, и вошел некто, настолько поразивший пса, что он тявкнул, но очень робко.

- Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик!

Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филиппу Филипповичу.

- Снимайте штаны, голубчик, - скомандовал Филипп Филиппович и поднялся.

"Господи Иисусе, - подумал пес, - вот так фрукт!"

На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет. Морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень.

От интереса у пса даже прошла тошнота.

- Тяу, тяу... - он легонько потявкал.

- Молчать! Как сон, голубчик?

- Хе-хе! Мы одни, профессор? Это неописуемо, - конфузливо заговорил посетитель. - Пароль д'оннер - двадцать пять лет ничего подобного, - субъект взялся за пуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы кудесник.

- Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачки гостя.

Тот совладал наконец с пуговицами и снял полосатые брюки. Под ними оказались невиданные никогда кальсоны. Они были кремового цвета, с вышитыми на них шелковыми черными кошками, и пахли духами.

Пес не вынес кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.

- Ай!

- Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.

"Я не кусаюсь?" - удивился пес.

Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал его и густо покраснел.

- Вы, однако, смотрите, - предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, - все-таки смотрите, не злоупотребляйте!

- Я не зло... - смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, - я, дорогой профессор, только в виде опыта.

- Ну и что же? Какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович.

Субъект в экстазе махнул рукой.

- Двадцать пять лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в 1899 году в Париже на рю де ла Пэ.

- А почему вы позеленели?

Лицо пришельца затуманилось.

- Проклятая "Жиркость"! Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски! Вы только поглядите, - бормотал субъект, ища глазами зеркало, - ведь это же ужасно. Им морду нужно бить! - свирепея, добавил он. - Что ж мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.

- Хм. Обрейтесь наголо.

- Профессор, - жалобно воскликнул посетитель, - да ведь они опять же седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уж третий день не езжу. Эх, профессор, если б вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!

- Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазками исследовал голый живот пациента. - Ну, что ж, прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. "Много крови, много песен!.." Одевайтесь, голубчик!

- "Я же той, кто всех прелестней!.." - дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филипп Филипповичу пачку денег и нежно стал жать ему обе руки.

- Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но все-таки прошу вас: будьте осторожны.

- Профессор, - из-за двери в экстазе воскликнул голос, - будьте совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.

Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филипп Филипповичу листок и заявил:

- Годы показаны неправильно. Вероятно, пятьдесят четыре - пятьдесят пять. Тоны сердца глуховаты.

Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной на бок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Страшные черные мешки сидели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета.

Она очень сильно волновалась.

- Сударыня! Сколько вам лет? - очень сурово спросил ее Филипп Филиппович.

Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.

- Я, профессор... Клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма...

- Лет вам сколько, сударыня? - еще суровее повторил Филипп Филиппович.

- Честное слово... Ну, сорок пять.

- Сударыня, - возопил Филипп Филиппович, - меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!

Грудь дамы бурно вздымалась.

- Я вам одному, как светилу науки, но клянусь, это такой ужас...

- Сколько вам лет?! - яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович, и очки его блеснули.

- Пятьдесят один! - корчась от страху, ответила дама.

- Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.

- Клянусь, профессор, - бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе, - этот Альфонс... Я вам признаюсь, как на духу...

- "От Севильи до Гренады!.." - рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. 3ашумела вода.

- Богом клянусь! - говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках. - Я знаю, это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод! - Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.

Пес совершенно затуманился, и все в голове у него пошло кверху ногами.

"Ну вас к черту, - мутно подумал он, положил голову на лапы и задремал от стыда, - и стараться не буду понять, что это за штука, - все равно не пойму".

Очнулся он от звонка и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.

Пятнистая дама, прижимая руки а груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.

- Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны, - объявил он и посмотрел строго.

- Ах, профессор, неужели обезьяны?

- Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович.

- Когда же операция? - бледным и слабым голосом спрашивала дама.

- "От Севильи до Гренады..." Угум... В понедельник. Ляжете в клинику с утра, мой ассистент приготовит вас.

- Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?

- Видите ли, у себя делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого - пятьдесят червонцев.

- Я согласна, профессор!

Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась какая-то лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидать кусочек приятного сна: будто он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста... потом взволнованный голос тявкнул над головой:

- Я слишком известен в Москве, профессор. Что же теперь делать?

- Господа! - возмущенно кричал Филипп Филиппович, - Нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?

- Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.

- Да ведь я же не юрист, голубчик... Ну, подождите два года и женитесь на ней.

- Женат я, профессор.

- Ах, господа, господа!

Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафу, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.

"Похабная квартирка, - думал пес, - но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь... Наглая".

Окончательно пес очнулся вечером, когда звоночки прекратились, и как раз в то мгновение, когда дверь пропустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди, и все одеты очень скромно.

"Этим что нужно?" - удивленно подумал пес. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.

- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся черных волос, - вот по какому делу...

- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские.

Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филиппович. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.

- Во-первых, мы не господа, - молвил наконец самый юный из четверых, персикового вида.

- Во-вторых, - перебил и его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина?

Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.

- Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.

- Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших - блондин в папахе.

- В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять головной убор, - внушительно сказал Филипп Филиппович.

- Я вам не "милостивый государь", - резко заявил блондин, снимая папаху.

- Мы пришли к вам... - вновь начал черный с копной.

- Прежде всего - кто это "мы"?

- Мы - новое домоуправление нашего дома, - в сдержанной ярости заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и Жаровкин. И вот мы...

- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Шаблина?

- Нас, - ответил Швондер.

- Боже! Пропал Калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и вплеснул руками.

- Что вы, профессор, смеетесь? - возмутился Швондер.

- Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, - крикнул Филипп Филиппович, - что же теперь будет с паровым отоплением?

- Вы издеваетесь, профессор Преображенский?

- По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.

- Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, - пришли к вам после общего собрания жильцов дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома...

- Кто на ком стоял? - крикнул Филипп Филиппович, - потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

- Вопрос стоял об уплотнении...

- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от 12-го сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?

- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.

- Я один живу и р-работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

- Восьмую? Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный головного убора, - однако, это здо-о-рово.

- Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.

- У меня приемная, заметьте, она же - библиотека, столовая, мой кабинет - три. Смотровая - четыре. Операционная - пять. Моя спальня - шесть и комната прислуги - семь. В общем, не хватает... Да впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?

- Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.

- Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.

- Даже у Айседоры Дункан! - звонко крикнула женщина.

С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая что будет дальше.

- И от смотровой также, - продолжал Швондер, - смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.

- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где же я должен принимать пищу?

- В спальне, - хором ответили четверо.

Багровость Филипп Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.

- В спальне принимать пищу, - заговорил он придушенным голосом, - в смотровой - читать, в приемной - одеваться, оперировать - в комнате прислуги, а в столовой - осматривать? Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть... Но я не Айседора Дункан!! - вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.

- Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - сказал взволнованный Швондер, - мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.

- Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - Голос его принял подозрительно вежливый оттенок. - Одну минуточку, прошу вас подождать.

"Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю еще каким способом, но так тяпнет... Бей их! Этого голенастого сейчас взять повыше сапога за подколенное сухожилие... р-р-р..."

Филипп Филиппович, стукнув, взял трубку с телефона и сказал в нее так:

- Пожайлуста... да... благодарю вас. Петра Александровича попросите пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется... Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, двое вооружены револьверами, и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее...

- Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.

- Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.

Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.

- Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Петр Александрович! О, нет. Больше я так не согласен. Это уже второй случай с августа месяца... Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Конечно. Да. Да. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага. Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.

- Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, - вы извратили наши слова.

- Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

- Я слушаю. Да... Председатель домкома... Мы же действовали по правилам... Так у профессора и так исключительное положение... Мы знаем о его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо... Раз так... Хорошо...

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.

"Как оплевал! Ну и парень! - восхищенно подумал пес. - Что он, слово, что ли, такое знает? Ну, теперь можете меня бить, как хотите, а отсюда я не уйду".

Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

- Это какой-то позор? - несмело вымолвил тот.

- Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу...

- Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза женщины сверкнули.

- Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем...Только... Я, как заведующий культотделом дома...

- 3а-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.

- Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.

- Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.

- Почему же вы отказываетесь?

- Не хочу.

- Вы не сочувствуете детям Германии?

- Равнодушен к ним.

- Жалеете отдать полтинник?

- Нет.

- Так почему же?!

- Не хочу.

Помолчали.

- 3наете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом, - блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась, - лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.

- А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.

- Вы ненавистник пролетариата, - горячо сказала женщина.

- Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

- 3ина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.