Рассуждения Мышлаевского в "Белой гвардии" и "Днях Турбиных" о "мужичках-богоносцах Достоевских" навеяны не только романом Федора Достоевского (1821-1881) "Бесы" (1871-1872), но и следующим осмыслением этого образа в работе "На пиру богов": "Недавно еще мечтательно поклонялись народу-богоносцу, освободителю. А когда народ перестал бояться барина, да тряхнул вовсю, вспомнил свои пугачевские были - ведь память народная не так коротка, как барская, - тут и началось разочарование... Нам до сих пор еще приходится продираться чрез туман, напущенный Достоевским, это он богоносца-то сочинил. А теперь вдруг оказывается, что для этого народа ничего нет святого, кроме брюха. Да он и прав по-своему, голод - не тетка. Ведь и мы, когда нас на четверки хлеба посадили, стали куда менее возвышенны". Булгаковский Мышлаевский материт "мужичков-богоносцев", поддерживающих Петлюру, однако тут же готовых броситься опять в ноги "вашему благородию", если на них как следует прикрикнуть.
Б. в "На пиру богов" приходит насчет народа к неутешительному выводу: "Пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он себя ведет просто, как хам и скот, которому вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нем никаких нет, нечего с ним делать им. От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства".
И тут же устами другого участника "современных диалогов" опровергает, или, по крайней мере, ставит под сомнение этот вывод: "Чем же отличается теперь ваш "народ-богоносец", за дурное поведение разжалованный в своем чине, от того древнего "народа жестоковыйного", который ведь тоже не особенно был тверд в своих путях "богоносца"? Почитайте у пророков и убедитесь, как и там повторяются - ну, конечно, пламеннее и вдохновеннее - те самые обличения, которые произносятся теперь над русским народом".
Булгаков в том варианте окончания "Белой гвардии", который не был опубликован из-за закрытия журнала "Россия", вложил похожие слова в уста "несимпатичного" Василисы: "Нет, знаете ли, с такими свиньями никаких революций производить нельзя...", причем сам Василиса, вожделеющий к молочнице Явдохе, в мыслях готов зарезать свою нелюбимую жену Ванду. Он как бы уподобляется народу по уровню сознания, но не из-за голода, а из-за таких же, как у "мужичков-богоносцев", низменных стремлений.
К "На пиру богов" восходит в "Белой гвардии" и молитва Елены о выздоровлении Алексея Турбина. Б. передает следующий рассказ: "Перед самым октябрьским переворотом мне пришлось слышать признание одного близкого мне человека. Он рассказывал с величайшим волнением и умилением, как у него во время горячей молитвы перед явленным образом Богоматери на сердце вдруг совершенно явственно прозвучало: Россия спасена. Как, что, почему? Он не знает, но изменить этой минуте, усомниться в ней значило бы для него позабыть самое заветное и достоверное. Вот и выходит, если только не сочинил мой приятель, что бояться за Россию в последнем и единственно важном, окончательном смысле нам не следует, ибо Россия спасена - Богородичною силою".
Молитва Елены у Булгакова, обращенная к иконе Богоматери, также возымела действие - брат Алексей с Божьей помощью одолел болезнь: "Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом Богоматери превратился в золотой, глаза ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену...
Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:
- Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что? На тебя одна надежда, Пречистая Дева. На тебя. Умоли Сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо...
Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но речь ее была непрерывна, шла потоком... Совершенно неслышным пришел тот, к кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой. Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой прижалась к полу, потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жестокого пола под коленями. Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, и глаза выманивали у Елены все новые и новые слова. Совершенная тишина молчала за дверями и за окнами, день темнел страшно быстро, и еще раз возникло видение - стеклянный свет небесного купола, какие-то невиданные, красно-желтые песчаные глыбы, масличные деревья, черной вековой тишью и холодом повеял в сердце собор.
- Мать-заступница, - бормотала в огне Елена, - упроси Его. Вон Он. Что же Тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей. Идут Твои дни, Твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и Тебя умолю за грехи. Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай. Не карай. Вон Он, вон Он...
Огонь стал дробиться, и один цепочный луч протянулся длинно, длинно к самым глазам Елены. Тут безумные ее глаза разглядели, что губы на лике, окаймленном золотой косынкой, расклеились, а глаза стали такие невиданные, что страх и пьяная радость разорвали ей сердце, она сникла к полу и больше не поднималась".
Успех молитвы Елены и явление ей Сына Божьего, наряду с выздоровлением Алексея Турбина, символизируют в "Белой гвардии" надежду на выздоровление и возрождение России. Булгаков при этом берет на себя и на интеллигенцию в целом часть вины в пролитой крови. Явленный Елене образ Иисуса Христа позднее в "Мастере и Маргарите" развился в образ Иешуа Га-Ноцри. Отметим также, что если "современные диалоги" Б. происходят на Страстную неделю 1918 г., то молитва Елены в "Белой гвардии" - накануне Рождества.
В "На пиру богов" Б. обвинял интеллигенцию в пренебрежительном отношении к религии: "Почему-то теперь вдруг все ощетинились, когда большевики назначили празднование 1 мая в Страстную среду, тогда как сами повсюду и систематически делали по существу то же самое".
Специальное постановление Всероссийского церковного собора, составленное при участии Б. и оглашенное 20 апреля 1918 г., в связи с намерением советского правительства устроить 1 мая 1918 г. "политическое торжество с шествием по улицам и в сопровождении оркестров музыки" напомнило верующим, что "означенный день совпадает с великой средой. В скорбные дни Страстной недели всякие шумные уличные празднества и уличные шествия независимо от того, кем и по какому случаю они устраиваются, должны рассматриваться как тяжелое оскорбление, наносимое религиозному чувству православного народа. Посему, призывая всех верных сынов православной церкви в упомянутый день наполнить храмы, собор предостерегает их от какого-либо участия в означенном торжестве. Каковы бы ни были перемены в русском государственном строе, Россия народная была, есть и останется православной".
Булгаков в "Мастере и Маргарите", очевидно, будучи знаком и с работой Б. и с решением церковного Собора, приурочил начало действия к 1 мая 1929 г., когда праздник международной солидарности трудящихся опять пришелся на Страстную Среду. Именно вечером этого дня в Москве появляется Воланд со своей свитой и предсказывает председателю МАССОЛИТа Михаилу Александровичу Берлиозу на Патриарших прудах гибель под колесами трамвая, вероятно, также и за то, что Михаил Александрович в этот скорбный день проводит праздничное собрание правления своей организации.
Показательно, что в правлении МАССОЛИТа двенадцать литераторов. Б. в "На пиру богов" так рассуждает о поэме Александра Блока (1880-1921) "Двенадцать" (1918): "Вещь пронзительная, кажется, единственно значительная из всего, что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот, если она о большевиках, то великолепно; а если о большевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти 12 большевиков, растерзанные и голые душевно, в крови, "без креста", в другие двенадцать превращаются" - в двенадцать апостолов новой веры, ведомых Иисусом Христом. В "Мастере и Маргарите" двенадцать литераторов-коммунистов, "голые душевно" и "без креста", смешны, хотя и страшны тоже, ибо способны загубить любой талант, вроде гениального автора романа о Понтии Пилате.
Б. в "современных диалогах" еще задавался вопросом: "Может быть, и впрямь есть в большевизме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не умели понять?", хотя был убежден, что если большевики и покажут "настоящее христианство", то "только снежное, с ледяным сердцем и холодной душой". При этом он признавался: "Для меня вообще перетряхивание этого старья на тему о сближении христианства и социализма давно уже потеряло всякий вкус".
Булгаковские литераторы-массолитовцы охладели и сердцем и душой, не годятся на роль апостолов какого бы то ни было учения и, как признается сам себе поэт Александр Рюхин, заливая водкой тоску в ресторане Дома Грибоедова, не верят в то, что проповедуют, о чем пишут. Дом Грибоедова обречен погибнуть в огне пожара, ибо в нем беззаботно предаются мирским радостям литераторы в скорбные дни Страстной Седмицы.
В фельетоне "Похождения Чичикова" (1922), помещая гоголевского героя в послереволюционную действительность, Булгаков, наряду со статьей Н. А. Бердяева "Духи русской революции" (1918), учитывал, возможно, и слова Б. из "современных диалогов" о том, что "революционные Чичиковы хлопочут, чтобы сбывать мертвые души, да под шумок и Елизавету Воробья за мужчину спустить".
Признание Б. в "На пиру богов" в том, что "товарищи" кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян - homo socialisticus", очевидно, натолкнуло Булгакова на идею его повести "Собачье сердце" (1925). Там подобным homo socialisticus'ом оказывается Полиграф Полиграфович Шариков, в котором обладающий лишь "низшими душевными способностями" пролетарий Клим Чугункин задавил все доброе, что было в симпатичном псе Шарике.
Возможно, Б. послужил также одним из прототипов приват-доцента Сергея Голубкова в пьесе "Бег" (1928), поскольку Голубков - анаграмма фамилии Булгаков. Герой пьесы - не только приват-доцент, но и сын "известного профессора-идеалиста". "Будущим приват-доцентом" в рассказе "В ночь на 3-е число" (1922) и в предназначенном для журнала "Россия" окончании романа "Белая гвардия" названы автобиографичные доктор Бакалейников и доктор Турбин. Голубков бежит из Петербурга, при этом ранее он жил в Киеве, а, оказавшись в Крыму и Константинополе, во многом повторяет путь Б. и в то же время остается автобиографичным героем.
В семействе Булгаковых было распространено предание о родстве с Б. (отец писателя, А. И. Булгаков, как и философ, был родом из Орловской губернии). Не исключено, что образ Голубкова в "Беге" Булгаков создал не без влияния этого предания.
