Булгаков не мог не знать о близости П. Н. Зайцева Б., чьим литературным секретарем он фактически являлся, однако предпочел прямо высказать свое негативное отношение к автору "Московского чудака". Чтение у П. Н. Зайцева и знакомство Б. с Булгаковым произошло, скорее всего, 3 декабря 1924 г., в среду, так как П. Н. Зайцев сообщал поэту Максимилиану Волошину (Кириенко-Волошину) (1877-1932) в письме от 7 декабря 1924 г.: "Мы собираемся по средам. Читали: А. Белый - свой новый роман, М. Булгаков - рассказ "Роковые яйца". Несомненно, речь идет о чтении Б. первых двух глав романа "Московский чудак", которые в декабре 1924 г. писатель сдал в московское издательство "Круг".
Б. ощущал какую-то внешнюю похожесть (при несходстве внутреннего содержания) своей судьбы и булгаковской. П. Н. Зайцев зафиксировал такое высказывание Б.: "Прекрасно отзывался о Булгакове, считая его талантливым писателем, с прекрасной выдумкой, подлинным остроумием. Его подкупала фантастичность и сатиричность М. Булгакова".
Поэтому, когда в сентябре 1930 г. издательство "Федерация" хотело отказаться от печатания романа "Маски" якобы из-за нехватки бумаги, Б. шутливо заметил П. Н. Зайцеву: "- Булгаков стал режиссером МХАТа, а я пойду в режиссеры к Мейерхольду". Здесь сказалось принципиальное несходство эстетических позиций - Б. тяготел к Мейерхольду, которого Булгаков, возможно, не понимал и уж точно не принимал. В 1928 г. Мейерхольд собирался поставить драму "Москва" по эпопее Б., написавшего инсценировку, но спектакль так и не был осуществлен. Б. не исключал, что в случае отказа от публикации его сочинений, придется, как и Булгаков, делать вынужденную театральную карьеру.
Автор "Петербурга" и "Москвы" чувствовал себя на родине как в могиле, после того, как в 1922 г. один из вождей большевиков Л. Д. Троцкий в статье в "Правде", а в следующем году в программной книге "Литература и революция" объявил: "Белый - покойник и ни в каком духе он не воскреснет". В связи с этим Б. в статье "Почему я стал символистом и почему я не переставал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития" признавался: "Я вернулся в свою "могилу" в 1923 году, в октябре: в "могилу", в которую меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними все критики и все "истинно живые" писатели... Я был "живой труп".
"Воскреснуть" Б. удалось только благодаря обретенному еще до революции положению "живого классика" с европейской известностью. Новой власти было лестно, по крайней мере в 20-е годы, что такой писатель готов ее признать. Б. выделили своеобразную "нишу" - романы из дореволюционного прошлого, исследование Гоголя, мемуары (правда, если они касались скользких мистических сюжетов, вроде воспоминаний о Р. Штейнере, то не публиковались). Б. позволили не восхвалять в своих книгах социалистического настоящего, сохраняя, однако, фактический запрет сатиры на советскую действительность.
У Булгакова дореволюционный писательской славы не было, и к концу 20-х годов он оказался настоящим "живым трупом", когда все пьесы были сняты со сцены и существовал фактический запрет на публикацию прозы. К 1934 г., моменту смерти Б., положение почти не улучшилось: кроме возобновления "Дней Турбиных", режиссерской поденщины во МХАТе и инсценировки "Мертвых душ", разруганной Б., радоваться было нечему, так что судьба Б. по сравнению с булгаковской все же была завидной - почти все, созданное после 1923 г., оказалось изданным при жизни автора "Петербурга".
Вероятно, Булгаков действительно завидовал Б., тем более что даже попытки уйти от современности и обратиться к истории, как в биографии "Мольер" и пьесе "Кабала святош", успеха не принесли. Репутация злободневного писателя, созданная "Днями Турбиных" и сатирическими повестями, заставляла цензоров с подозрением относиться к самому имени Булгакова на титуле любого произведения, даже не относящегося к современности.
У Б. репутация была противоположной: писателя, витающего в мистическом тумане, и от современности далекого. Тот же Л. Д. Троцкий убеждал: "Воспоминания Белого о Блоке - поразительные по своей бессюжетной детальности и произвольной психологической мозаичности - заставляют удесятеренно почувствовать, до какой степени это люди другой эпохи, другого мира, прошлой эпохи, невозвратного мира... Белый... ищет в слове, как пифагорейцы в числе, второго, особого, сокрытого, тайного смысла. Оттого он так часто загоняет себя в словесные тупики".
Проза Б. была доступна лишь узкому кругу подготовленных читателей, в отличие от прозы Булгакова, и власть не считала ее опасной для себя. Поэтому литературная судьба Б. сложилась удачнее булгаковской. Художественная фантазия Б. в инфернальных образах все-таки отражала его представления о реальном бытие Бога и потусторонних сил. Булгаковская инфернальная фантастика отражала только современное писателю бытие.
Отрицательное отношение Булгакова к Б. зафиксировано и в дневнике "Под пятой" в связи с чтением Б. на собрании у П. Н. Зайцева воспоминаний о Валерии Брюсове. 16 января 1925 г. автор дневника записал: "Позавчера был у П. Н. Зайцева на чтении А. Белого... Белый в черной курточке. По-моему, нестерпимо ломается и паясничает
Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символисты... "Брюсов дом в 7 этажей".
- Шли раз по Арбату... И он вдруг спрашивает (Белый подражал, рассказывая это в интонации Брюсова): "Скажите, Борис Николаевич, как по-Вашему - Христос пришел только для одной планеты или для многих?" Во-первых, что я за такая Валаамова ослица - вещать, а, во-вторых, в этом почувствовал подковырку...
В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил... о каком-то папоротнике... о том, что Брюсов был "Лик" символистов, но в то же время любил гадости делать...
Я ушел, не дождавшись конца. После "Брюсова" должен был быть еще отрывок из нового романа Белого. Merci".
