Тут сказалось раздражение по поводу критики Б. мхатовской постановки "Мертвых душ" по булгаковской инсценировке. На обсуждении спектакля во Всероскомдраме 15 января 1933 г. Б. заявил: "Возмущение, презрение, печаль вызвала во мне постановка "Мертвых душ" в МХАТе, - так не понять Гоголя! Так заковать его в золотые, академические ризы, так и не суметь взглянуть на Россию его глазами! И это в столетний юбилей непревзойденного классика. Давать натуралистические усадьбы николаевской эпохи, одну гостиную, другую, третью и не увидеть гоголевских просторов... гоголевской тройки, мчащей Чичикова-Наполеона к новым завоеваниям... Позор!"
Эти резкие слова по отношению к Булгакову были несправедливы, и тем горше была обида автора инсценировки: Б. не мог знать, что в ранних редакциях "Мертвых душ", а позднее в булгаковском киносценарии как раз и была сделана успешная попытка взглянуть на Россию глазами Гоголя, не устроившая, к сожалению, МХАТ.
Однако булгаковская критика Б. была вызвана не только этим обстоятельством, а в первую очередь разницей мировоззрений двух писателей. У Булгакова вызывала неприятие направленность сатиры Б. исключительно на дореволюционное прошлое (это давало возможность автору "Петербурга" публиковаться и в советское время, в отличие от современного сатирика - создателя "Роковых яиц" и "Собачьего сердца").
Творец "Мастера и Маргариты" не разделял антропософских увлечений Б. Если для последнего заключенный в явлении символ означал вне явления лежащую сущность, надмирную или потустороннюю, то для Булгакова символ выступал как прием, помогающий раскрытию внутренней сути явлений. Произведения Б. давали богатый материал символов, почерпнутых из всей мировой культуры, и автор "Мастера и Маргариты" использовал его, переиначив в соответствии с собственными мировоззренческими установками.
Антропософия, которой увлекался Б., проповедовала аскетизм как один из вариантов духовного пути. Например, в марте 1913 г., по записи Б., "Ася объявляет мне, что в антропософии она окончательно осознала свой путь, как аскетизм, что ей трудно быть мне женой, что мы отныне будем жить братом и сестрой", в связи с чем Б. в ноябре того же года констатировал: "Ася объявляет мне, чтобы мы не говорили друг с другом на темы наших путей, я ощущаю, что в точке священнейшей Ася покидает меня, отъединяется, ускользает".
Антропософское учение Р. Штейнера находило в Б. уже удобренную почву. Еще до знакомства с главой Антропософского общества Б. в романе (или повести) "Серебряный голубь" (1910), продолжением которого явился "Петербург", запечатлел старообрядческую мистическую секту аскетического толка. Булгаков подобный мистический аскетизм в "Мастере и Маргарите" высмеял словами Воланда, обращенными к скаредному аскету и вору, буфетчику Театра ВарьетеСокову, только что узнавшему о близкой смерти: "... Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих... Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, - какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?" (в тот момент автор романа уже знал о безнадежности своей болезни).
Сохранилась чрезвычайно интересная зарисовка отношений Б. и Булгакова в воспоминаниях П. Н. Зайцева, зафиксировавшего и первую встречу писателей:
"...Поэты, члены нашего кружка (имеется в виду литературный кружок, собиравшийся на квартире П. Н. Зайцева и преобразованный позднее в издательскую артель "Узел"; членами кружка были Павел Антокольский (1896-1978), Борис Пастернак (1890-1960), Софья Парнок (1885-1933), Владимир Луговской (1901-1957), Илья (Карл) Сельвинский (1899-1968) и др.), собиравшиеся у меня в Староконюшенном, просили уговорить Булгакова прочитать повесть на одном из собраний. Всем очень хотелось его послушать. Я передал Михаилу Афанасьевичу их просьбу, и в первое же собрание он читал "Роковые яйца". Булгаков читал хорошо, и все слушатели высоко оценили редкостное дарование автора - сочетание реальности с фантастикой. Среди присутствовавших у меня поэтов находился Андрей Белый. Ему очень понравилась повесть. Мне кажется, что при всем различии творческих индивидуальностей их обоих сближал Гоголь. А. Белый считал, что у Булгакова редкостный талант. Через год, в 1925 г., Белый написал первый том романа "Москва", где центральным персонажем был также гениальный первооткрыватель, профессор Коробкин, подобно профессору Персикову у Булгакова, прокладывающий новые пути в науке: в "Р. я." открывается "луч жизни", а в "М." Коробкин освобождает на благо и пользу человечества сверхэнергию атома.
Но странно: если А. Белый с интересом относился к Булгакову, ценил его как интересного, оригинального писателя, то Булгаков не принимал Белого.
Помню, однажды несколько позже я в разговоре с Михаилом Афанасьевичем произнес имя Белого.
- Ах, какой он лгун, великий лгун... - воскликнул Булгаков. - Возьмите его последнюю книжку (роман "Москва". - П. 3.). В ней на десять слов едва наберется два слова правды! И какой он актер!".
О сходстве судеб двух писателей, "на родине, как в могиле", подозрительных цензорах и булгаковской угрозе властям читайте завершение>>>
