Автор Б. заставил Корзухина феноменально проиграть в карты гораздо более симпатичному генералу Григорию Лукьяновичу Чарноте, чье имя, отчество и фамилия, правда, заставляют вспомнить о Малюте Скуратове - Григории Лукьяновиче Бельском (умер в 1573 г.), одном из самых свирепых соратников царя Ивана Грозного (1530-1584). Но Чарнота, хоть по фамилии "черен", в отличие от "белого" злодея Скуратова-Бельского, преступлениями свою совесть не запятнал, и, несмотря на все разговоры защитников Б. о статичности этого образа, пользуется стойкой авторской и зрительской симпатией. Судьба ему дарует выигрыш у заключившего сделку с желтым дьяволом Корзухина. Булгаков не осуждает своего героя за то, что, в отличие от Хлудова, Чарнота остается за границей, не веря большевикам.
"Потомок запорожцев" наделен и комическими чертами. Его поход по Парижу в подштанниках - реализация мысли Хлестакова из гоголевского "Ревизора" (1836) о том, чтобы продать ради обеда штаны (с этим персонажем героя Б. роднит и безудержная страсть к карточной игре). Константинопольское же предприятие Чарноты - изготовление и продажа резиновых чертей-комиссаров, ликвидированное, в конце концов, за две с половиной турецкие лиры, восходит к рассказу Романа Гуля (1896-1986) в книге "Жизнь на фукса" (1927), где описывался быт "русского Берлина". Там бывший российский военный министр генерал В. А. Сухомлинов (1848-1926) "занимался тем, что делал мягкие куклы из кусков материи, набитых ватой, с пришитыми рисованными головами. Выходили прекрасные Пьеро, Арлекины, Коломбины. Радовался генерал, ибо дамы покупали их по 10 марок штуку. И садились мертвые куклы длинными ногами возле фарфоровых ламп, в будуарах богатых немецких дам и кокоток. Иль лежали, как трупики, на кушетках бледных девушек, любящих поэзию". Бизнес генерала Чарноты в Б. гораздо менее удачен, ибо его "красных комиссаров" турецкие дамы и любящие поэзию девушки не желают покупать даже за ничтожную сумму в 50 пиастров.
Прототипов имеют и второстепенные персонажи Б. По свидетельству Л. Е. Белозерской, Крымов "не признавал женской прислуги. Дом обслуживал бывший военный - Клименко. В пьесе - лакей Антуан Грищенко". Не исключено, что прототипом был Николай Константинович Клименко, писатель и драматург, оставивший, в частности, интересные воспоминания о другом писателе-эмигранте Илье Сургучеве (1881-1956). Вероятно, В. П. Крымов, взяв к себе Н. К. Клименко, таким образом оказывал ему вспомоществование. По иронии судьбы Булгаков наградил Антуана Грищенко в Б. косноязычием и забавной смесью "французского с нижегородским".
Буденновец Баев, командир полка, - это олицетворение упоминаемого Александром Дроздовым в "Интеллигенции на Дону" красноармейского штыка, смерть от которого грозила всем тем, кто прекращал стремительный бег к морю и дальше. В первой редакции Баев прямо обещал монахам: "я вас всех до единого и с вашим седым шайтаном вместе к стенке поставлю... Ну, будет сейчас у вас расстрел!", целиком уподобляясь искреннему поклоннику казней среди белых полковнику маркизу де Бризару, счастливо объявляющему: "Ну, не будь я краповый чёрт, если я на радостях кого-нибудь в монастыре не повешу" (черта напоминает и буденновец).
Слово "шайтан" в лексике красного командира подчеркивало азиатское происхождение Баева, намеком чему служит и его фамилия. При последующих переделках Булгакову пришлось образ красного командира существенно смягчить и облагородить, освободив от азиатских, варварских черт. Баев больше не обещал устроить в монастыре расстрел, а укрывшемуся под попоной в облике беременной Барабанчиновой Чарноте даже бросал сочувственно: "Нашла время, место рожать!"
Фантастические тараканьи бега позаимствованы Булгаковым из рассказов Аркадия Аверченко (1881-1925) в сборниках "Записки простодушного" (1922) и "Развороченный муравейник. Эмигрантские рассказы" (1927) (рассказ "Константинопольский зверинец"), а также из повести Алексея Николаевича Толстого (1882/83-1945) "Похождения Невзорова, или Ибикус" (1925).
По свидетельству Л. Е. Белозерской, на самом деле никаких тараканьих бегов в Константинополе не было. В Б. вертушка тараканьих бегов с "тараканьем царем" Артуром становится символом эмигрантского Константинополя - "тараканьего царства", бессмысленности закончившегося эмиграцией бега. Из этого царства вырываются те, кто не желает, уподобляясь тараканам в банке, вести безнадежную борьбу за существование, а пытается обрести смысл жизни - Голубков, Серафима и Хлудов.
В Б. Булгакову удалось мастерски слить воедино гротеск и трагедию, жанры высокий и низкий. Трагический образ Хлудова совсем не снижается фантасмагоричными тараканьими бегами или комической сценой карточной игры у Корзухина. Чарнота в чем-то Хлестаков, но эпическое начало превалирует в образе храброго кавалерийского генерала, "потомка запорожцев", помнящего азарт боев, в сравнении с которыми тараканий тотализатор и эмигрантское прозябание - ничто.
Сугубо достоверные детали гражданской войны и эмигрантского быта, взятые из надежных источников, не противоречат созданным авторским воображением тараканьим бегам, демонстрирующим тщетность надежд убежать от родины и от судьбы.
Прямых оценок Б. в булгаковских письмах не сохранилось, но близкие к драматургу люди единодушно свидетельствуют, что он считал это произведение своей лучшей пьесой. Л. Е. Белозерская в мемуарах отмечала: "Бег" - моя любимая пьеса, и я считаю ее пьесой необыкновенной силы самой значительной и интересной из всех драматургических произведений Булгакова". Хлудова должен был играть Н. П. Хмелев (1901-1945) и, как утверждала вторая жена Булгакова: "Мы с М. А. заранее предвкушали радость, представляя себе, что сделает из этой роли Хмелев со своими неограниченными возможностями. Пьесу Московский Художественный театр принял и уже начал репетировать... Ужасен был удар, когда ее запретили. Как будто в доме объявился покойник..." Е. С. Булгакова также вспоминала, что "Бег" был для меня большим волнением, потому что это была любимая пьеса Михаила Афанасьевича. Он любил эту пьесу, как мать любит ребенка".
