Б. о. пародирует многие моменты, связанные с постановкой булгаковских пьес, шедших, как известно, в столичных, а не в провинциальных театрах. Это не могло укрыться от компетентных зрителей постановки и побуждало их не верить заявлениям А. Я. Таирова, что действие происходит в будто бы провинциальном театре. В частности, слова Саввы Лукича о разрешении пьесы только в театре Геннадия Панфиловича - это пародия на решение Главреперткома, позволившего играть булгаковскую пьесу "Дни Турбиных" только во МХАТе.
Новый финал, который по настоянию Саввы Лукича получает "идеологическая" пьеса в Б.о., финал "с мировой революцией", пародирует как финал "Дней Турбиных", где, по настоянию театра, в конце были даны все нарастающие звуки "Интернационала", призванного символизировать надежды героев на лучшее будущее, так и вариант финала "Зойкиной квартиры", навязанный Главреперткомом Театру им. Евг. Вахтангова уже после премьеры: там появилось телефонное сообщение о том, что бежавшие из квартиры преступники благополучно пойманы.
На диспуте в театре В. Мейерхольда 7 февраля 1927 г., посвященном пьесам Константина Тренева (1876-1945) "Любовь Яровая" (1926) и Булгакова "Дни Турбиных", критик А. Орлинский и другие недоброжелатели булгаковской пьесы возмущались, что в "Днях Турбиных" нет "людей из народа" - хотя бы денщика и кухарки. В Б. о. Булгаков пародийно пошел навстречу этим требованиям. В пьесе Дымогацкого на сцену выведены "денщик" и "кухарка" - слуга Паспарту и горничная Бетси.
Как и в одноименном фельетоне, в комедии-памфлете, представляющей собой "Генеральную репетицию пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича, с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами", "идеологический" опус Дымогацкого - Жюля Верна пародийно воспроизводит события революции 1917 г. и гражданской войны в осмыслении эмигрантов-сменовеховцев. Это заставляет Савву Лукича подозревать пьесу в сменовеховстве.
Образ вождя "белых арапов" полководца Лики-Тикки пародирует белого генерала Я. А. Слащева, вернувшегося в рамках сменовеховского движения на родину и прощенного Советской властью. Слащев был прототипом генерала Хлудова, героя писавшейся параллельно с Б. о. пьесы "Бег".
Главным для Булгакова в Б. о. было обличение советской цензуры, демонстрация трагической зависимости драматурга Василия Артуровича Дымогацкого от зловещего цензора Саввы Лукича. Таиров в своей постановке пытался несколько приглушить этот конфликт, однако бдительная критика сразу почувствовала, что именно в первую очередь хотел сказать Булгаков.
И. И. Бачелис в статье "О белых арапах и красных туземцах", опубликованной в №1 журнала "Молодая гвардия" за 1929 г., заметил: "В одном только месте Таиров сделал неожиданное и странное ударение. Разворачивая весь спектакль как пародию, он в последнем акте внезапно акцентирует "трагедию автора" запрещенной пьесы. Линия спектакля ломается и с места в карьер скачет вверх, к страстным трагическим тонам. Из груди репортера Жюля Верна рвется вопль бурного протеста против ограничения "свободы творчества". Злые языки утверждают, что автора-репортера Булгаков наделил некоторыми автобиографическими чертами ... что ж, тогда нам остается принять к сведению эти движущие причины его творчества. Но как бы ни звучал авторский вопль на сцене, характерно уж то, что Камерный театр выпятил именно этот момент. Это был пробный выпад театра - выпад осторожный, с оглядкой, - но выпад. Театр солидаризовался с автором. Таиров солидаризовался с Булгаковым в требовании "свободы творчества."
Со ссылкой на мнение германской печати И. И. Бачелис предъявил Булгакову страшное обвинение, охарактеризовав Б. о. как "первый в СССР призыв к свободе печати".
Здесь имелась в виду статья о Б. о., опубликованная 5 января 1929 г. в берлинской газете "Дойче Альгемайне Цайтунг". Ее перевод сохранился в булгаковском архиве: "Новая вещь Булгакова, конечно, не драматическое произведение крупного масштаба, как "Дни Турбиных"; это лишь гениальная драматическая шутка с несколько едкой современной сатирой и с большой внутренней иронией. Внутренние волнения зрителя и злободневность, которую эта вещь приобрела у московской интеллигенции, показались бы нам такими же странными в другой среде, как нам странным кажется волнение, вызванное постановкой "Свадьбы Фигаро" Бомарше у парижской публики старого режима... Русская публика, которая обычно при театральных постановках так много говорит об игре и режиссере, на этот раз захвачена только содержанием. На багровом острове Советского Союза среди моря "капиталистических стран" самый одаренный писатель современной России в этой вещи боязливо и придушенно посредством самовысмеивания поднял голос за духовную свободу!"
В письме правительству 28 марта 1930 г. Булгаков полностью солидаризовался с этой оценкой Б. о.: "...Когда германская печать пишет, что "Багровый остров" это "первый в СССР призыв к свободе печати" ... - она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она не существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода".
При этом драматург признавал, что в Б. о. "действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных "услужающих". Это он убивает творческую мысль".
Жанр пьесы Булгаков здесь определил как "драматургический памфлет", отрицая, что Б. о. - это пасквиль на революцию, как утверждала критика: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком - не революция". Естественно, что в письме, адресованном правительству, драматург не мог указать, что Главрепертком был плотью от плоти революционной власти.
По воспоминаниям соседа Булгакова по Нехорошей квартире математика и детского писателя Владимира Артуровича Лёвшина (Манасевича) (1904-1984), прототипом драматурга Василия Артурыча Дымогацкого в Б. о., пишущего под псевдонимом Жюль Верн, послужил он сам. Дело здесь не только в совпадении отчества, но и в фамилии Дымогацкий (В. А. Лёвшин был завзятым курильщиком), и в том обстоятельстве, что прототип в 1920-1922 гг. был студийцем Камерного театра, очень увлекался Жюлем Верном (1828-1905) и часто говорил о нем с Булгаковым.
