Поводом для подозрений послужил отзыв Ермолинского о пьесе "Батум" уже после ее запрещения, зафиксированный Е. С. Булгаковой 18 августа 1939 г.: "Сегодня днем Сергей Ермолинский, почти что с поезда, только что приехал из Одессы и узнал (о запрете "Батума"). Попросил Мишу прочитать пьесу. После окончания - крепко поцеловал Мишу. Считает пьесу замечательной. Говорит, что образ героя сделан так, что если он уходит со сцены, ждешь - не дождешься, чтобы он скорей появился опять. Вообще говорил много и восхищался, как профессионал, понимающий все трудности задачи и виртуозность их выполнения".
Булгаков не обманывал себя насчет художественных достоинств пьесы о Сталине и почувствовал лицемерие, хотя и вызванное благой целью - утешить потрясенного катастрофой с "Батумом" драматурга, у которого уже начиналась грозная болезнь, сведшая его в могилу.
Вероятно, автор "Мастера и Маргариты" рассудил, что если Ермолинский слукавил сейчас, то мог лукавить и раньше. В возбужденном сознании больного Булгакова родилось подозрение, что друг мог доносить на него в НКВД, и это подозрение материализовалось в образе А. М. Поведение Ермолинского в последние недели булгаковской жизни, много часов самоотверженно проведшего у постели больного, очевидно, рассеяло подозрения, но написать новый текст у Булгакова уже не было сил.
Скорее всего, Е. С. Булгакова знала, кто был прототипом А. М. 17 ноября 1967 г. она записала в дневнике свой разговор с Ермолинским по поводу его воспоминаний в журнале "Театр" (тогда Елена Сергеевна собирала книгу воспоминаний о Булгакове): " - Если ты хочешь, чтобы я приняла твою статью целиком, переведи прямую речь Миши в косвенную. Ты не передаешь его интонации, его манеры, его слова. Я слышу, как говорит Ермолинский, но не Булгаков. И, говоря откровенно, мне определенно не нравятся две сцены, одна - это разговор якобы ты журналист, а вторая - игра в палешан. Причем я не могу себе представить, где же я была в это время, что я не помню этой игры!".
"Игра в палешан" - это рассказ в воспоминаниях Ермолинского о застольной импровизации на тему спектакля Камерного театра "Богатыри" по пьесе Демьяна Бедного (Е. А. Придворова (1883-1945), на оформление которого пригласили художников из Палеха. Булгаков и его товарищи "в лицах" разыграли, как палешане возвращаются домой после провала пьесы.
Е. С. Булгакова в записи от 2 ноября 1936 г. охарактеризовала "Богатырей" как "стыдный спектакль", а 14 ноября с удовлетворением констатировала: "В газете - постановление Комитета по делам искусств: "Богатыри" снимаются. "...За глумление над крещением Руси...", в частности" и привела по этому поводу реплику Булгакова: "Таиров лежит с капустным листом на голове, уверяю тебя".
Вероятно, ей не хотелось еще раз вспоминать об этом спектакле, тем более что в ходе кампании, начавшейся в прессе по поводу "Богатырей", вновь стали поносить булгаковский "Багровый остров". Да и содержавшаяся в рассказе Ермолинского насмешка (от лица Булгакова) над официальной "народностью" могла показаться опасной вдове писателя.
Что же касается эпизода с Ермолинским-журналистом, то его стоит привести полностью: "Я бывал (во время последней болезни) у него каждый день. Пытаясь восстановить факты его жизни, предложил игру в навязчивого журналиста, приставшего с вопросами к знаменитому писателю.
- Ты хитришь, - сказал он, но игру принял.
В дальнейшем она развлекала его, и я в шуточной форме записал несколько таких бесед, состоявших из вопросов и ответов. Несколько листков случайно сохранилось. Вот эта запись.
Он. Мне непонятно все-таки, уважаемый товарищ, зачем вы ко мне пристаете? Я. Мировому человечеству интересна каждая деталь из вашей жизни. Он. Я согласен, это так. Но я обязан все ж по благородству своего характера предупредить вас... - тут он прищурился и добавил юмористически: - Я, дорогой мой, "не наш" человек. Я. Быть может, как раз, поэтому вы и представляете особый интерес? Он (уже с непритворным негодованием). Это отвратительно, что вы говорите, голубчик! Я наш человек, а не наш - это я сам выдумал, сам подстроил. Я. Простите, не понял. Он. Вчера вы допрашивали меня о начале моего литературного пути. Я. Совершенно верно. Я весь внимание. Он. Именно тогда я и подложил себе первую свинью. Я. Каким образом вам удалось это сделать? Он. Молодость! Молодость! Я заявился со своим первым произведением в одну из весьма почтенных редакций, приодевшись не по моде. Я раздобыл пиджачную пару, что само по себе было тогда дико, завязал бантиком игривый галстук и, усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом. У меня даже где-то валяется карточка - я снят на ней с моноклем в глазу, а волосы блестяще зачесаны назад (речь идет об известной фотографии 1926 г.).
Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлек дедовскую "луковицу", нажал кнопку, и мой фамильный брегет проиграл нечто похожее на "Коль славен наш господь в Сионе". "Ну-с?" - вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествлял его. "Ну-с, - хмуро ответил мне редактор. - Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой, молодой человек". Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена. Я вышел и, уходя, услышал явственно, как он сказал своему вертлявому секретарю: "Не наш человек". Без сомнения, это относилось ко мне. Я. И вы считаете, что этот случай сыграл роковую роль во всех ваших дальнейших взаимоотношениях с редакциями. Он. Взгляните, голубчик, на этот случай шире. Дело в моем характере. Луковица и монокль были всего лишь плохо продуманным физическим приспособлением, чтобы побороть застенчивость и найти способ выразить свою независимость. Я. Последуем дальше. Что привело вас в театр? Он. Жажда денег и славы. Затаенная мечта выйти на аплодисменты публики владела мною с детства. Я во сне видел свою длинную шатающуюся фигуру с растрепанными волосами, которая стоит на сцене, а благодарный режиссер кидается ко мне на шею и обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала.
Я. Позвольте, но при возобновлении "Турбиных" занавес раздвигался шестнадцать раз, все время кричали "автора!", а вы даже носа не высунули. Он. Французы говорят, что нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы, простите за грубое выражение. (И подозрительно.) А вы не из французской ли газеты? Я. Нет. Он (вкрадчиво). А может быть, из какой-нибудь другой иностранной, а? Я. Нет, нет... Я из русской. Он. Не из рижской ли, белоэмигрантской? (И он угрожающе поднял кулак.) Я. Избави бог! (Я отмахнулся в ужасе.) Я из "Вечерки"! Из прекрасной, неповторимой "Вечерки" нашей! Он. Ура! Тюпа! Люся! Водку на стол! Пускай этот господин напьется в свое полное удовольствие! Мне отнюдь не грозит опасность, что он напечатает обо мне хоть одну строчку!"
Очевидно, Булгаков впоследствии шутливые вопросы Ермолинского осмыслил вполне серьезно и заподозрил друга в попытке выведать его подноготную для доклада в "дорогие органы". А в пристрастной подаче весьма грозно могло прозвучать и признание писателя, что он - "не наш человек", и слова по поводу нежелания выходить к зрителям в связи с возобновлением "Дней Турбиных", о штанах, которые появились тогда, когда уже нет "задницы".
Е. С. Булгакова прекрасно осознавала, что именно в связи с этим разговором автор "Мастера и Маргариты" сделал А. М. журналистом. Ермолинский же не знал, что в романе есть столь разоблачительная для него история знакомства Мастера с А. М., поскольку она не была включена ни в журнальную публикацию "Мастера и Маргариты" 1966-1967 гг., ни в машинопись романа, подготовленную в 60-е годы вдовой писателя. Эпизод с А. М. вошел только в издание романа 1973 г., осуществленное при участии Е. С. Булгаковой, которой, однако, так и не удалось увидеть книгу напечатанной.
Опасения Булгакова насчет Ермолинского были безосновательными. В декабре 1940 г. последний был арестован, и в ходе допросов его связи с НКВД никак не проявились.
В шутливом разговоре с Ермолинским Булгаков рассказывал о злоключениях своей повести "Роковые яйца". На допросе в НКВД 14 декабря 1940 года Сергей Александрович назвал ее "наиболее реакционным произведением Булгакова" из всех, ему известных, поскольку там проявилось неверие "в созидательные силы революции". По утверждению Ермолинского: "Сам Булгаков считал, что "Р.Я." сыграли резко отрицательную роль в его литературной судьбе: он стал рассматриваться как реакционный писатель".
Дарственная надпись с экземпляра повести, сохранившаяся в архивах НКВД, подтверждала показания: "Дорогому другу Сереже Ермолинскому. Сохрани обо мне память! Вот эти несчастные "Роковые яйца". Твой искренний М. Булгаков. Москва. 4.IV.1935 г.".
Повесть насторожила цензуру и осложнила публикацию булгаковских произведений (больше крупных вещей писателя при его жизни в СССР напечатано не было).
Имя Алоизий для А. М. автор "Мастера и Маргариты", возможно, заимствовал из романа Александра Амфитеатрова (1862-1938) "Жар-цвет" (см.: Демонология), где так назван эпизодический персонаж, старый закрыстын (кастелян) польского графа Валерия Гичовского. Это может указывать и на реальный прототип: Ермолинский был родом из Вильно и носил фамилию польского происхождения.
